Постышев

16

Председатель горсовета Бородай, заведующий гор-собесом, заведующий городской биржей труда стояли возле подъезда горсовета, присматриваясь к каждой машине, проходившей по Сумской.

Город стыл в крутом февральском морозе.

Главная улица города еще сверкала огнями реклам свертывавших свои дела частных фирм. Но уже чернели огромные витражи игорного зала ресторана «Россия», пусты были витрины многих магазинов, вместо рекламных объявлений на стеклах были наклеены извещения о ликвидации «фирм» и «компаний», Нэп доживал последние месяцы своего эфемерного бытия.

— А помощники твои, Григорий Михайлович, не напутали? — спросил после долгой паузы Бородая заведующий биржей труда. — Чего это мы Постышеву в такой час понадобились?

— Сам мне позвонил еще раз, что заедет в восемь, — ответил Бородай. — Наказывал ждать его у входа.

Машина остановилась у подъезда горсовета. Постышев, приоткрыв дверцу, позвал ожидавших его в машину.

— Туда, где были вчера вечером, — сказал Постышев шоферу, когда все уселись.

Машина обогнула здание Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета, спустилась к Лопани. На мосту через реку был затор. Машины ехали гуськом, пропуская вереницы трамваев.

— Тесен город, — сказал Постышев. — Нужно перешивать трамвайные рельсы, товарищ Бородай. Люди на смену по часу ездят.

— Бюджет еще теснее, Павел Петрович, — вздохнул Бородай. — Нам на этот год отпустили только…

— Как быстро люди канцелярскому языку обучаются! — произнес Постышев, — А еще хуже канцелярскому мышлению. Месяц назад председатель райкома металлистов Бородай правильно говорил: «Наказ избирателей — закон, нужно выполнять, не ссылаться на то, что в бюджете мало средств». Правильно рассуждал — нужно изобретать выходы из любого положения. А теперь председатель горсовета Бородай говорит так, как будто он родился коммунхозовцем.

— Без средств все-таки ничего не поделаешь, Павел Петрович, — произнес заведующий горсобесом. — Мы просили полтора миллиона на помощь безработным, а дали по-прежнему только миллион.

— И по-прежнему вы деньги веете сквозь пальцы, — оборвал его Постышев. — Посмотрите, куда деньги уходят?.. Некоторые безработные могли бы получить профессии, но привыкли жить на пособиях.

Они вылезли из машины. Улица была пустынна, завалена сугробами. Окна двухэтажного дома, возле которого остановилась машина, промерзли. Вдоль стен свисали с проржавевших водостоков ржавые пики льда.

Постышев уверенно вошел в подъезд дома.

— Это горсоветовский дом? — спросил Бородая заведующий горсобесом.

— Горсобесовский, — резко вымолвил Постышев. — Ночлежный дом номер один.

— Самая главная гопа, — произнес насмешливо кто-то в коридоре и куда-то в темень крикнул озорно: — Девки, начальство приехало! Обследование делать будут.

Сквозь распахнутую дверь прорвался пар, кислый, спертый воздух.

В длинном зале с высокими потолками — видно, было здесь когда-то торговое помещение — стояли ряды коек и топчанов.

Пыльные электрические лампы под абажурами из выгоревших газет бросали тень на запыленные стены. Женщины сидели группами на койках, возле печки. В углу на сдвинутых койках резались в карты. Смешение возрастов, национальностей, нарядов… Большинство было одето в ватные кофты, стеганки, но были и в нарядных английских жакетах, только входивших в моду.

— Комиссия приехала, — насмешливо протянули в углу и смахнули с кровати карты.

— Бачили мы комиссию! — сказала девушка в свитке, гревшая спину возле печи. — Приехала, мабудь, дывыться, як нам крышу отремонтирували, полы постлали.

— Что, обещали отремонтировать? — спросил Бородай.

— Як бы из обещанок можно було сорочки шить, так мы бы вси выряжены булы, — ответила женщина. — Эх, товарищи, товарищи, есть у людей совесть?

— У людей есть, а у начальства есть должности, — развязно подходя к Постышеву и его спутникам, произнесла полная женщина.

С отекшим, заспанным, но напудренным и накрашенным лицом, в каракулевом полусаке с выеденными молью рукавами, она не походила на остальных безработных.

— Должности лучше совести?..

— Ты не вязни к людям!

— Нажралась и ложись спать.

— Здравствуйте, Павел Петрович, — поднимаясь с койки и сбрасывая шинель, накрывавшую ее вместо одеяла, произнесла пожилая женщина. Большие красные руки ее, поправлявшие волосы, были в ссадинах. Резкие складки у рта выразительно говорили о трудном и крутом пути этого человека. — Спасибо, что приехали опять! А то я девчатам рассказываю, что товарищ Постышев был, а они меня на смех поднимают…

— Здравствуйте, Анна Лукинична, — сказал Постышев. — Почему не верят?.. Обещал вам начальников привезти, с ними познакомить вас, а их — с тем, как вы живете. Это самое большое лицо в городе — председатель горсовета, а этих товарищей должны знать…

— Не бачили и не знаем, — сказала девушка в свитке. — Нас к начальству не пускают…

— Это заведующий биржей, — сказал кто-то. — Мы его через окошко видим.

— Я каждый день с людьми беседую, — сказал заведующий биржей. — У этой гражданки личное недовольство.

— А какое же у нее еще может быть? — произнес Постышев. — Недовольна тем, что не знает, когда ее на работу направят. А заведующего биржей она может видеть только через окошко.

— Какая у вас специальность? — спросил заведующий горсобесом.

— Куда пошлют, — ответила девушка в свитке, — и уборщицей могу робыть, и дворником, и истопником… За мужчину на таких работах справлюсь.

— Мы уже полгода не имеем заявок на уборщиц, — произнес заведующий биржей труда. — Почти три тысячи человек без специальностей..

— А что же вы их на курсы ЦИТа не направите? — спросил Постышев.

— С курсов возвращаются и снова отмечаться ходят, — с укоризной заметила Анна Лукинична.

— Значит, обучают не тому, что нужно. Расскажите нам, как, кого, чему учат, — садясь на табурет посреди комнаты, обратился к женщинам Постышев. — Какие порядки на бирже?

Возле него сгрудились обитательницы ночлежки. Они стали высказывать наболевшее, порою не удерживаясь от слез.

— На слесарей, токарей женщин не учат.

— И на штукатурные курсы не берут.

— А вы только узнайте, кому пособия выдают. Разные у нас там безработные, есть такие, что по пять лет стоят на бирже… И еще будут стоять. Им шо?.. Хата своя. Огород свой. Придут на отметку, морды как салом намазаны. Только смеются. «Трудно жить без работы. Только мы не боимся трудностей».

— Феня, иди сюда! — крикнула девушка в свитке другой девушке, сидевшей в стороне от всех.

— Она не расскажет. Застенчивая, — вмешалась Анна Лукинична. — Служила у колбасника-частника. Он ее подговорил, чтоб родственницей назвалась, чтоб за нее налогов не платить. Она сирота, ей деться некуда. А теперь закрыл свою колбасню, уехал. Ночевала на улице. Наши девчата ее подобрали. А на бирже отказываются принять на учет — стажа нет. Так, Феня?

— Так, — произнесла девушка сквозь слезы.

— Павел Петрович, мы выполняем директиву не брать на учет людей без стажа, — поспешил объяснить заведующий биржей труда.

С шумом открылась дверь. На пороге появилась молодая пьяная женщина.

— Мартыновна, — крикнула она, подходя к женщине в полусаке, — мотай за четвертью! Сегодня я монетная. — Она швырнула пачку денег на койку. — А это кто у нас? Комиссия? Пришли осматривать, чи не течет крыша? Текла. А теперь и не дует. Снегом припорошило…

— Ты не кричи, Дора, — сказала строго Анна Лукинична. — Нужно понимать, что за люди пришли.

— Понимать?.. А нас здорово понимают?

Ее оттеснили в сторону.

Постышев шел к машине, не проронив ни слова…

— Позор для нас всех! — нарушил Постышев долгую паузу, когда машина подъехала к горсовету. — Это не общежитие для безработных, а ночлежка для всех. Нужно, Бородай, врачей попросить и юристов, пусть обследуют эти ночлежки. И выступят в газете по поводу этого дурацкого указания Наркомтруда принимать женщин на трудовой учет только со стажем. Людей на улицу толкают. Кто вы по специальности? — спросил он заведующего биржей труда.

— Слесарь-лекальщик, — растерянно ответил тот.

— Хорошая специальность Нужно вернуться в цех. Отравил вас канцелярский воздух — не умеете заботиться о людях.

1929 год, март

Решил отпуск использовать для поездки в Иваново.

Прочитал много воспоминаний ивановских революционеров о большевистском подполье, но лишь в двух встречалось имя Постышева. Ему сейчас сорок первый год. Его приговорили к каторге в двадцать два. Сколько же он работал в подполье?

Луков все время настаивает, чтобы я сдал сценарий в таком виде, как он есть, и собирал материал для повести о Постышеве.

1929 год, апрель

В Иваново приехал поздней ночью. И сразу оказался в прошлом веке. От вокзала к гостинице ведет широкая длинная улица, освещенная неверным светом из закопченных окон. Она похожа на улицу аракчеевского города в Медведе под Новгородом, где стоял наш дивизион.

Если бы не гул станков, доносившийся из-за стен, можно подумать, что это улица казарм и тюремных замков.

Проснулся рано от разноголосья гудков. Из окна гостиницы все Иваново, как с наблюдательного пункта. Это, по сути, город фабрик — они занимают весь центр. Вокруг них поселки одноэтажных рубленых домов.

Туман над рекой, заблудившейся между корпусами. Мрачные фабричные здания, окутанные белыми клубами, — его величество пар еще властвует на предприятиях. Голые улицы запружены рабочим людом. Это пейзаж детства и юности Постышева.

Стоит только познакомиться с улицами Иванова, побывать на фабриках, перед тобой предстает недавнее прошлое города. «Отцы города» — фабриканты Гарелины, Зубковы, Дербеневы, соревнуясь в эксплуатации людей, делали все для того, чтобы с детства воспитывать в людях труда классовую ненависть к угнетателям.

На Рылихе, в фабричной слободе Иванова, низенький домишко в три окна — такой же, как сотни соседних. Одна комната с нехитрой утварью. Почти всю ее занимает русская печь. Сюда приходили только спать. На фабрику уходили до рассвета, возвращались поздним вечером.

В нем прошло детство Постышева.

Но было ли у него детство?

Я не мог разыскать товарищей его детских лет. Старожилы вспоминают: «Ткач Петр Постышев работал вместе с женой, жил скудно и трудно. Заработка хватало только на хлеб. Девяти лет определили Павла в учение к щеточнику. Так было заведено на Рылихе: в девять-десять — на свои корма; одну краюху на пять-шесть ртов делить трудно».

Никто не помнит, у какого щеточника кустаря работал Постышев. Таких «заведений» было в городе немало — в них изготовляли щетки для чистки прядильных машин и станков.

Девятилетний мальчик был подручным, нянькой, посыльным — отрабатывал обучение ремеслу.

Но зато на фабрике имени Федора Зиновьева, бывшей Гарелина, пожилые хорошо помнят Постышева.

Двенадцати лет пришел он в отделочный цех. Хмурый, серьезный не по летам подросток быстро взрослел.

— От такой жизни, какая у нас была, повзрослеть нетрудно, — рассказывают отделочники. — Трудились, как в тюрьме, все законы против нас были.

До посещения цехов, где работал Постышев учеником электромонтера, до знакомства с общежитиями, с материалами о штрафах, репрессиях мне казались эти рассказы гиперболизующими мрачность фабричного быта до революции.

Я познал тяжелый труд на машиностроительном заводе «Гельферих-Саде» в Харькове, быт металлистов был мне родным, но каторжными те трудные условия нельзя было назвать.

Стоило только побывать на отделочной фабрике, познакомиться с описанием «спален» общежитий на ивановских фабриках, как стало ясно, что старые текстильщики ничего не преувеличивали.

Даже сейчас, после того как установлены вентиляторы и приспособления, облегчающие труд, чувствуешь, как изнурителен рабочий день в отделочном отделении. Здесь воздух пропитан кислотами, перегретым паром. По-прежнему, несмотря на сильное электрическое освещение, в цехах полумрак. Работа под этими низкими сводами быстро сжигала человека.

Старики отделочники рассказывают, как нередко люди угорали от кислот, как с трудом добирались обессиленные работой старики и подростки в «спальни». Подростки, имевшие родных, живших на Голодаихе, Рылихе или в Яме, просили, чтобы их поместили в «спальню». Не хватало сил добрести домой.

На IX съезде комсомола Украины в 1936 году Постышев рассказал о подростке-каляльщике. Мне кажется, что одиннадцати-двенадцатилетний мальчишка, каляльщик материи, о котором он рассказывает комсомольцам, — это сам Постышев.

— Вот вам, например, сценка из труда детей на ткацких фабриках. Одиннадцати-двенадцатилетний мальчишка — каляльщик материи. Сам маленький, сидит на маленькой скамеечке, дышит анилиновыми красками. В шесть часов утра он уже должен быть на работе. Тычется он, сонный, тычется в этот поток материи и засыпает. Его заваливает материя. Тащит материя к машине. Если вовремя подойдут, заметят, отбросят от машины и побьют, а если вовремя не подойдут, материал вместе с ребенком попадает в машину. Сколько бывало таких случаев. Или, смотришь, рано-рано, в пятом часу, идут ткачи к своим станкам, а с ними то дочь, то сын лет десяти-одиннадцати. Дети на ходу от сна спотыкаются и падают, недоспавшие, истощенные, полуголодные.

Так, наверное, ходил на работу со своим отцом и матерью Постышев. И песня ивановских ткачей, которую он привел в докладе на съезде, была песней обитателей «спальни»:

Старый большевик-подпольщик А. Багаев подробно рассказал об одной из таких «спален».

«Спальня» помещалась в двухэтажном большом каменном доме, расположенном среди фабричного двора… В нижнем этаже этого дома находилась кухня для рабочих, в ней стояли длинные столы и скамейки. Столы были настолько грязны, что рабочие разрисовывали на них различные узоры. Полы мылись редко… «Спальня» — огромная комната… У стен и посредине ее в несколько рядов стояли деревянные нары, на которых валялись лохмотья старой одежды, заменявшие матрацы. Немногие рабочие имели подушки.

Рабочие спали на нарах вплотную и так тесно, что лежать приходилось только на боку. Ни столов, ни скамеек в «спальнях» не было. Пили чай на подоконниках или на нарах.

В «спальне» помещалось до сотни человек. Освещались «спальни» по вечерам керосиновыми лампами, привешенными к потолку. Читать могли только те, места которых были вблизи ламп.

Зимой в «спальнях» было так душно, что лампы мигали и гасли. Мы отдыхали от тесноты и духоты, когда большинство рабочих расходились по домам в близлежащие села.

…Когда обитатели «спальни» собирались все вместе и не спали, в ней стоял невообразимый шум. В одном углу играли на гармонике, в другом, окружив рассказчика похабных анекдотов или сказок, громко смеялись от острых словечек.

Подвыпившие рабочие ругались скверными словами, а иногда дрались. Изредка на нарах около ламп собирались любители чтения и слушали какого-нибудь грамотея, читавшего лубочные брошюрки, вроде «Еруслана Лазаревича», «Бовы-королевича» или «Прекрасной кабардинки, умирающей на гробе своего мужа». Были и любители «духовного чтения», читавшие вслух «Жития святых» с умопомрачительными чудесами. Но вообще читали мало, так как среди рабочих текстильных фабрик грамотных было немного.

Фабричные «спальни» в Иванове напоминали тюрьмы. Сходство с тюрьмами заключалось в том, что за порядком их наблюдали так называемые «хожалые», набиравшиеся фабричной администрацией из отставных унтер-офицеров, людей в большинстве грубых, мнивших себя начальством над рабочими. Эти «хожалые» были похожи на тюремных надзирателей, каких мне пришлось впоследствии наблюдать в царских тюрьмах. Они почти не разговаривали с рабочими, а лишь кричали и ругались, иногда избивая провинившихся, по их мнению, рабочих. После десяти часов вечера рабочих из «спален» не выпускали; только в редких случаях по особой уважительной причине или за взятку некоторые рабочие получали от «хожалых» разовый пропуск, по которому их пускали во двор фабрики после десяти часов вечера».

В такой «спальне» жил Постышев.

В краеведческом музее я нашел «таблицу бесправия».

«За несвоевременный приход на фабрику штраф — 5—20 коп.

За самовольный уход — 5—20 коп.

За раскрученные концы пряжи — 5—20 коп.

За несоблюдение чистоты — 5—30 коп.

За нарушение тишины и спокойствия — 5—25 коп.

За дерзкие слова посторонним — 5—30 коп.

За курение табака в недозволенных местах — 5 коп. — 1 руб.

За принос с собой спичек — 5 коп. — 1 руб.

За ослушание старшего при работе — 1 руб.»

Почти никто из рабочих не избегал штрафа. Так, на одной фабрике за год было наложено 46 тысяч 609 штрафов. На каждого текстильщика приходилось более 10 штрафов в год.

Несмотря на то, что после Морозовской стачки фабриканты получили указание департамента промышленности и торговли отменить все штрафы, на всех ивановских предприятиях действовали подобные штрафные таблицы.

Каторжный труд, каторжный отдых, каторжное бесправие. Только ужас голодной смерти мог застав вить человека переступить ворота, «вольной кагорги» — фабрики.

Те, кто жил в «спальне» Гарелинской фабрики, вспоминают, что Постышев был жаден к чтению, со сверстниками не дружил, больше тянулся к старшим, бывалым людям, приехавшим из Москвы, Орехово-Зуева, Питера. Приезжие порою, когда не было «хожалых», рассказывали о стачках, их вожаках — Моисеенко, Алексееве, Бугрове.

Об этой поре жизни Постышева можно лишь домышлять. Близкие друзья его ранней юности В. Куконков, А. Калашников, П. Бутин, П. Гусев и другие погибли в тюрьмах, во время гражданской войны, лишь в Сибири сейчас работает Василий Калашников.

Удалось узнать, что семнадцатилетний Василий Куконков, работавший на фабрике Гарелина, как-то позвал Постышева с собой за город, в воскресный день «посидеть с друзьями». Постышеву едва исполнилось тринадцать лет.

Чем обратил на себя внимание молодого социал-демократа Куконкова Постышев?

Может быть, тем, что его не соблазняли компании сверстников, собиравшихся в воскресные дни на прогулки с выпивкой. Сторонился он и тех рабочих, что записались в кружки трезвости, посещали воскресные чтения, на которых епархиалки-учительницы показывали туманные картины и читали рассказы о добродетельных фабрикантах и милосердных господах — покровителях бедных. Может быть, своей пытливостью, резкостью суждений понравился Постышев Куконкову?

На этой рабочей пирушке-прогулке было внешне все, как на других, — пели, пили пиво. Потом к ним подошел высокий, статный, хорошо одетый человек. Он оказался знакомым Куконкова. У него нашлась газета; он стал читать статьи, напечатанные в ней, разъяснять прочитанное. Статьи прямо говорили о фабрикантах-грабителях, призывали к борьбе.

Догадался ли Постышев тогда, что Куконков зазвал его на тайную сходку, о которых он порой слышал намеки в беседах старших.

За этой пошли другие сходки. Постышев стал членом кружка социал-демократов. Только через годы узнал он, что приезжий, читавший газету на рабочей «пирушке», был соратник Ленина, агент «Искры» — И. В. Бабушкин.

— Собрания кружка, — вспоминает старый большевик Ф Н Самойлов, — по воскресеньям и другим праздничным дням мы часто устраивали у линии железной дороги, немного в стороне от гуляющей публики, а чаще иногда прямо и у всех на виду, маскируя занятия игрой в карты, несколькими бутылками пива.

Постышев стал получать первые поручения кружка — распространять листовки, расклеивать их. Незаметный, не привлекающий подозрений порученец мог на ночь исчезать из казарм, сказав «хожалому», что идет навестить родных.

Спустя несколько месяцев ему поручают доставку бумаги, краски, шрифтов для подпольной типографии социал-демократов, которая кочевала из одной рабочей слободы в другую в целях конспирации. Постышеву доверяют хранить экземпляры «Искры», партийную литературу.

Не случайно четырнадцатилетнего Постышева включают в состав группы рабочих, предъявивших администрации требование уволить клеветника-табельщика.

В музее рукописные и изданные воспоминания участников социал-демократического подполья в связи с двадцатилетием первой русской революции. Досадно, что о многом сказано скороговоркой, порой встречаются непонятные утверждения.

«До этого времени (до 1905 года — Г. М.) в Иванове партийная организация работала в условиях полулегальных, все знали, что она есть, знали, что партийной организацией выпускаются прокламации, что за городом в лесах устраиваются массовки, что в городе живут и работают агитаторы и пропагандисты партии», — пишет старый большевик Гандурин.

Странный либерализм жандармерии. Как-то не сочетается он с тем, что уже несколько раз жандармы устраивали разгромы социал-демократических кружков, арестовывали руководителей, жестоко карали их.

Может быть, ивановские и владимирские жандармы успокоились на том, что беззаветные революционеры Ольга Варенцова, М. А. Багаев и другие высланы далеко на север и на юг?

Кажется, было другое — шефы жандармерии решили выжидать, насаждать зубатовщину. Жандармы считали, что руководят подпольем люди вольного сословия — врачи, юристы, домашние учителя. Из Иванова таких руководителей выслали.

Жандармы просчитались Уже выросли руководители из недр рабочего класса. В 1904 году в Иваново приехал «Отец» — Федор Афанасьев. Изумительный портрет этого революционера дал Фрунзе:

«Афанасьев, или «Отец», как его назвали товарищи, был чрезвычайно яркой и интересной фигурой в Иваново-Вознесенской организации. Петербургский рабочий, по профессии ткач, принадлежавший еще к кружку народовольцев-восьмидесятников, Федор Васильевич всю свою жизнь посвятил делу служения рабочему классу. Вероятно, многие из товарищей Шуи, Кохмы и Иванова помнят худую, сгорбленную от старости и от долголетних скитаний по тюрьмам России, в очках фигуру «Отца», тихо плетущуюся с костылем в руках. Невзирая на болезнь, на лишения, так бродил он из города в город, из села в село, поступая для добывания куска хлеба на фабрики и всюду немедленно же принимаясь за создание партийных кружков».

С приездом «Отца» в Иванове снова широко разворачивается деятельность социал-демократической организации. Ею руководят сами рабочие. На фабриках создаются партийные ячейки, во главе их — ленинцы-«искровцы».

«Как руководящий коллектив, так и районные организации, — пишет Фрунзе, — кроме одного единственного интеллигента… состояли к этому времени исключительно из рабочих. Из среды местной интеллигенции только намечалось образование маленькой пропагандистской группы…». В это время в иваново-вознесенскую социал-демократическую организацию «входило не менее 400–500 активных работников, почти все из среды местных рабочих. Видное участие, которое принимали в жизни партии сами рабочие, между прочим, чрезвычайно удивило и поразило меня».

Постышев в 1904 году становится членом партии, выступает на собраниях. У него дар агитатора. Ему поручают писать листовки, обращения.

Постышев учится у таких революционеров, как «Отец», Евлампий Дунаев, приехавший в Иваново по заданию московского большевистского центра, студент-пропагандист Фрунзе.

Целеустремленность, одержимость молодого пролетария трудно представить. После изнурительного трудового дня он посещает кружки, ходит на митинги, выполняет партийные поручения, сам становится пропагандистом.

Для выполнения партийных поручений Постышев не знал помех. Мог хлестать проливной дождь, неистовствовать пурга, он шел расклеивать листовки, переносить шрифты, бумагу. В любую погоду он являлся на партийные собрания — они созывались в окрестных деревнях, в домах под видом семейных пирушек, в ригах, в лесу. Постышев вместе со всеми читал газету партии, брошюры Ленина.

Летними вечерами в лесу, зимой в домиках на Рылихе, Яме, Голодаихе собирались участники социал-демократических кружков. «В кружках рабочие знакомились с историей революционного движения в России и с началами политической экономии, — вспоминает Ф. Н. Самойлов, старый большевик. — Посещались собрания кружков аккуратно. День занятий был для всех нас как бы праздником, а самые занятия были настолько интересными, что ни у кого не возникало и мысли пропустить хотя бы одно собрание без уважительной причины.

На занятиях в кружке обычно читали книгу вслух; после прочтения главы обменивались мнениями по поводу прочитанного, а руководитель объяснял то, что было неясно».

Постышев читал жадно, много. Он не расставался с книгами даже на работе, как говорят те, с кем он работал на фабрике. Особенно привлекали его труды марксистов, популяризаторов науки, публицистов, передовых ученых.

Примечание. Постышев стремился получить образование. Сам Павел Петрович на съезде украинского комсомола прочитал письмо другу ранней юности, некоему Шурке.

«Тяжело мне, очень больно сознавать свою усталость от борьбы с житейскими мелочами, от вечной и нескончаемой борьбы с нищетой. Я хотел бы учиться и учиться. Книги, люди, которые могли бы дать мне возможность получить образование, к моим услугам, но злая доля пролетария не щадит. Вечная погоня за куском хлеба забирает все время».

В Иваново доставлялись в большом количестве листовки РСДРП, другая литература. Московский центр получал их из Женевы.

Полиция сбивалась с ног. Листовки появлялись в курилках, в ящиках у ткацких станков, во дворах, у колодцев, на заборах. После массового распространения листовок начинались аресты, обыски, допросы. Постышев был вне подозрений.

В начале мая 1904 года готовилось общегородское партийное собрание. Организация росла, ряды ее множились, возникли районные комитеты и общегородской.

На партийном собрании Постышев выделяется партийным организатором на фабрику Гарелина.

Шестнадцатилетний организатор готовит людей фабрики к забастовке. У него отличные наставники — «Отец», Фрунзе, Самойлов.

17 января 1905 года, после Кровавого воскресенья в Петербурге, ивановцы начинают общую стачку.

Ее быстро раздавили полицейским сапогом. Жандармерия разгромила подпольную типографию, арестовала многих подпольщиков.

Но в предмайские дни снова по Иванову разлетаются прокламации большевиков. Восстановлена типография. Ткачи, прядильщики, отделочники выходят на маевку. Их возглавляют пять районных организаций. С фабрики Гарелина идут текстильщики во главе со своим парторгом Постышевым.

Постышев, как и другие партийные организаторы, по почину Фрунзе проводил так называемые «летучки». Через активистов к концу смены рабочим сообщали: «Сегодня «летучка». Вблизи фабрики собирались рабочие послушать агитатора. Даже в тех случаях, когда осведомителям удавалось обнаружить такую «летучку», они не успевали сообщить в полицию, рабочие расходились.

В эти дни Постышев получает особо важное поручение — организовать связь с подпольной типографией, транспортировать листовки и, в случае необходимости, перебрасывать типографию из одного тайника в другой. Несмотря на слежку, полиция никак не могла обнаружить типографию. Типография была летучей, она перекочевывала с места на место.

Постышев быстро выделился среди других активистов Ивановского подполья и своим уменьем работать с людьми, и своей смелостью, и находчивостью. Его товарищи восхищались его стремлением к знаниям. Вынужденный жить впроголодь, зачастую ночевавший в сараях, ригах, он не расставался с книгами, с брошюрами Ленина, старался осилить работы Маркса.

Юношеская смелость, напористость, находчивость позволяли Постышеву ускользать из протянутых к нему рук полиции в самых сложных положениях. Он был изобретателен в выполнении партийных поручений.

Однажды он вместе с товарищами переносил наборный шрифт, после того как в одном из домов на Яме нужно было ликвидировать типографию и перевезти ее в другой район. Партийным полиграфистам приходилось кочевать. Почти за каждым двором, особенно на окраинах, полиция установила наблюдение. Постышев предложил смелый план совершить это днем, а не ночью, как было заведено.

Он с товарищами нес шрифт, весивший несколько пудов. Часть пути прошли без препятствий, но где-то на мосту вдруг появился полицейский. Спутники Постышева растерялись. Как с тяжелой ношей миновать дотошного стража порядка? Постышев быстро выработал план. Он взял мешок со шрифтами, опередил товарищей и взошел на мост. Положив кладь рядом с полицейским, Постышев вынул папиросу, попросил у полицейского спичек. Прикурил, сделал несколько затяжек и продолжал свой путь дальше.

В мае 1905 года готовится партийная конференция с участием беспартийных; Постышеву поручают пригласить на нее наиболее революционно настроенных и близких к партии рабочих.

Партийная конференция принимает решение начать 12 мая стачку, утверждает требования ее: восьмичасовой рабочий день, а перед праздниками работа не больше шести часов; отмена ночных и сверхурочных работ; единый годовой срок найма, заработная плата не ниже двадцати рублей; отмена штрафов; полная оплата за время болезни; отпуска роженицам с сохранением полной заработной платы; ясли для детей рабочих; создание паритетной комиссии по разбору конфликтов между рабочими и хозяевами и по приему и увольнению рабочих; улучшение жилищных условий и медпомощи; пенсии потерявшим трудоспособность; ликвидация тюрем при фабриках и фабричной полиции; невмешательство начальства в дела рабочих во время стачек; свобода собраний; бастующие не могут быть арестованы и уволены; полная заработная плата за время стачки; свобода стачек и союзов; всеобщее обязательное бесплатное образование. Требование немедленного созыва Учредительного собрания.

Постышев готовит рабочих фабрики Гарелина к стачке.

«У нас творятся небывалые дела. В 1 час 12 мая стали четыре фабрики: Бакулина, Бурылина, Никанора Дербенева и Маракушева. К вечеру стали решительно все фабрики. К утру побросали работу заводы, железнодорожное депо, типографии Ильинского, Соколова и др., бросили работу ремесленники, землекопы — остановилась вся рабочая жизнь, закрылись магазины. С утра 13-го, насколько глаз хватал, перед управой была переполнена площадь: ждали главного фабричного инспектора. Требования рабочими были представлены еще раньше по отдельности каждой фабрикой: везде подавалась бумажка с 27 гектографированными требованиями, изданная Иваново-Вознесенской группой Северного комитета нашей партии. Требования эти под руководством группы были выработаны 9 мая в лесу 50 рабочими со всех фабрик, где была решена всеобщая забастовка» («Пролетарий» от 3 июня 1905 года).

«Первый митинг перед думой привел в неописуемый страх как местную буржуазию, так и местную полицию» (М. В. Фрунзе).

«12-го сего мая в городе Иваново-Вознесенске забастовали рабочие на всех фабриках. Рабочие держат себя неспокойно, вследствие чего мною сего числа выслан один батальон нижних чинов от квартирующих в городе Владимире войск. Для наблюдения и распоряжений отправляюсь в город Иваново-Вознесенск сегодня ночью, передав управление губернией вице-губернатору, действительному статскому советнику Сазонову.

Имею честь довести об этом до сведения вашего высокопревосходительства» (донесение владимирского губернатора министру внутренних дел от 13 мая 1905 года).

«То, что произошло за три дня, не поддается описанию. Невиданная картина событий… Я лишен кучера, сам кипячу чай, с фабрики последнего сторожа сняли, сам охраняю фабрику. Начальство растерялось… Чувствуется в городе двоевластие…» (фабрикант Бурылин в письме к родственнику).

Власти предложили бастующим прекратить собрания на площади, «чтобы не нарушать уличного движения». Собрания стали созывать близ станции железной дороги, у опушки леса, на реке Талке.

Тихая речушка вблизи Иваново-Вознесенска — Талка неожиданно вошла в историю на века, стала рядом с географическими пунктами, прославленными историческими битвами, великими событиями. Здесь, на Талке, на небольшом мыску левого берега 12 мая 1905 года собрался первый в мире Совет рабочих уполномоченных, как называли тогда депутатов. Народ создал новую форму правления.

Поэт, бывший гравер, Авенир Ноздрин, первый председатель Совета рабочих депутатов, рассказал мне, как проходили заседания этого необычного революционного Совета:

— На Талку рабочий класс Иванова вывел «Отец» — Афанасьев. Десятки тысяч людей собрались на берегу реки. Совет охраняли молодые рабочие. Они были одеты в черные ластиковые рубашки. У охраны были вместо оружия можжевеловые палки, выкрашенные в черную краску. Совет заседал.

Ежедневно к концу дня собирались все бастующие рабочие, давали наказы. Депутаты отчитывались о переговорах с фабрикантами, читали лекции о борьбе рабочего класса.

Мы знали, кто руководит нами. Знали «Отца» и «Трифоновича», как тогда называли Михаила Васильевича Фрунзе, студента политехнического института, присланного Московским областным бюро социал-демократов для пропагандистской работы. Из среды местных рабочих выделились замечательные вожаки— ткачи Евлампий Дунаев, Федор Самойлов и другие талантливые организаторы.

В бумагах департамента полиции собрания на Талке названы «вольным социологическим университетом», ткач Евлампий Дунаев — его «ректором». А на самом деле «ректором» был Владимир Ильич Ленин. Он наставлял и вел ивановскую социал-демократическую организацию до стачки и во время стачки. Ленинцы из Московского центра направляли ход забастовки. Ленин первым оценил почин ивановцев в организации Советов рабочих депутатов, предсказал им великое будущее. Полиция оторопела. Наглые богатеи наши растерялись.

Растерялись губернские и городские власти. Владимирский губернатор Леонтьев, прибывший в Иваново-Вознесенск восстанавливать порядок, писал: «Сам я должен напрягать все свои силы для достижения однообразного хода дела, что при всем моем старании достигается мною с большим трудом. Первый раз я просидел в Иванове восемь дней. Ныне уже прошло девять дней моего вторичного здесь пребывания, а пока не предвидится его конец. У меня развиваются признаки сердцебиения и нервного расстройства». То, что господин губернатор растерялся и «нервно расстроился», мы почувствовали, когда наша рабочая делегация во главе с большевиками Лакиным, Евлампием Дунаевым, Самойловым и другими встретилась с царскими чиновниками. Они пытались нас уговаривать пойти на соглашение. Уговорить не удалось, начали угрожать, что мы понесем ответственность за беспорядки, которые возникнут в городе. Но наши уполномоченные, наши боевые дружины, которыми командовал отважный «Станко» (Уткин), навели такой порядок, которого в городе никогда не было. Михаил Васильевич Фрунзе наставлял нас, членов Совета, как нужно беседовать с представителями властей, «Отец» — Афанасьев — расставлял партийные силы. Их в Совет не выбрали — приезжих людей могла задержать полиция. Но они руководили Советом. Фрунзе прочитал несколько лекций в нашем «университете».

Весь май полиция и губернские власти выжидали, что иваново-вознесенские рабочие «образумятся», прельстятся мелочными посулами. Но Совет рабочих депутатов настаивал на выполнении всех требований, предъявленных фабрикантами властям.

Фабрики не работали, весь текстильный люд сходился на митинги, на заседания Совета, который ежедневно обсуждал все вопросы под открытым небом в присутствии тысяч людей.

Постепенно на заседаниях Совета рабочих уполномоченных стали выдвигать не только экономические, но и политические требования. Жандармы и полицейские поняли, что стачка приобретает новую окраску.

Власти решили запугать иваново-вознесенских забастовщиков, разгромить Совет рабочих депутатов. Вот в городе теперь есть улица имени Третьего июня 1905 года. Это памятный день. Пока его описал только один наш писатель. Он сам был на Талке, когда произошли события, о которых заговорили во всей России. Описал коротко, но правдиво, с чувством. К его рассказу, пожалуй, добавлять ничего не нужно.

После Октября Постышев публиковал очерки и рассказы. В армейской газете «Вперед» 20 января 1922 года опубликован его очерк «Талка».

«…Ткачи, ситцепечатники со своими женами, детьми, пестрой лентой опоясав черный город, шумно и торжественно направляются к Талке.

Море красных знамен и плакатов развевается над их головами. С каждой минутой пестрая лента делается все шире, все длиннее и длиннее, все ближе и ближе змеей подползает к Талке. Наконец подползла, всколыхнулась, замкнулась в кольцо, слилась в сплошную разноцветную массу голов и знамен, стихла, напряженно ожидая…

— Товарищи, — раздался молодой, звучный голос, — мы требуем от своих господ фабрикантов человеческого к нам отношения, мы требуем, чтобы нам дали возможность жить, а не пропадать с голоду, мы требуем свободы высказать все, что у нас на душе. Мы знаем, кому должны по праву принадлежать фабрики и заводы.

Его рука взметнулась к фабрикам. Повернулись головы, пристально смотрели ткачи на безмолвные корпуса.

— Это принадлежит нам! — прозвучало в напряженной тишине… — Правительство и царь пулями убедили нас, чьи они друзья. Кровь наших братьев, расстрелянных царем в Петербурге девятого января, будет нам вечным призывом к борьбе. Долой произвол, долой вампиров, долой кровавое самодер…

Залп винтовок оборвал речь.

Точно море, всколыхнулись ткачи, лавиной шарахнулись в сторону города.

— Казаки, казаки стреляют! Подлецы, палачи, убийцы!..

…Стрельба, свист нагаек, крики женщин, плач детей, взмах кольев, град камней — до сих пор встает все это в моей памяти живой картиной при воспоминании о забастовке ивановских ткачей 1905 года.

Мне было тогда только шестнадцать лет. В разорванной, замазанной синей блузе, с разбитой головой, я стоял около своей матери-ткачихи у круглого изгиба Талки. Мать перевязывала мне голову лоскутом своей нательной рубахи. Она не плакала, а только шептала:

— Псы, кровавые псы! Придет и наш час, час возмездия вам, убийцы…»

После этой бойни рабочие продолжали борьбу.

Стачка длилась 72 дня, закончилась лишь во второй половине июля. «Иваново-Вознесенская стачка показала неожиданно высокую политическую зрелость рабочих. Брожение во всем центральном промышленном районе шло уже непрерывно усиливаясь и расширяясь после этой стачки» (В. И. Ленин).

«Работа, проделанная партией в смысле политического воспитания рабочей массы за время стачки, была колоссальна… Хотя стачка окончилась лишь частичными экономическими уступками со стороны хозяев, но в итоге ее произошло идейное освобождение рабочего класса, и «властительницей дум» в районе окончательно становится наша партия» (М. В. Фрунзе).

Постышев после стачки — уже в «черных списках». Его арестовывают, но выпускают — нет улик. Он без работы до апреля 1906 года. Без работы по найму. Но безработный продолжает партийную работу. Он исчезает из поля зрения полиции.

Несмотря на то, что в самой социал-демократической организации работает провокатор «Гоголь» — Кукушкин, филерам и осведомителям не удается выследить Постышева. По воспоминаниям старых большевиков, он выполняет разные партийные поручения в Иванове, в селах — от распространения листовок до созыва «летучек», — он организатор и пропагандист.

Наконец Постышев 10 апреля 1906 года начинает работать на фабрике. В расчетной книжке пометка о пяти штрафах за семь месяцев.

Двенадцатого июня на учредительном собрании союза печатников Постышев избирается в правление.

Ноябрь 1906 года. Постышев протестует против фабричных порядков. Его увольняют с фабрики.

Несмотря на прекращение стачки, не спадает революционный подъем ивановских пролетариев. Погромы, организованные жандармерией и черносотенцами, не рассеяли ряды социал-демократии. Убийство «Отца», Афанасьева, не обезглавило ивановскую социал-демократическую организацию. Партия направляет в Иваново закаленную революционерку Ольгу Афанасьевну Варенцову — «Оленьку», как любовно называл ее Ильич. Уроженка Иванова, руководитель первых социал-демократических рабочих кружков родного города, Варенцова испытала тюремные заключения, подвергалась высылкам, но по-прежнему была активным бойцом партии. В самую трудную пору первой русской революции эта внешне хрупкая и тихая женщина возглавляет подпольные военные организации большевиков в Петербурге, организует большевистские группы, печатает и распространяет прокламации в воинских частях, налаживает подпольные связи.

В середине 1906 года она приезжает в Иваново. Перед ней большая задача — не допустить затишья в работе социал-демократических организаций, использовать все средства для активизации масс, в частности подчинить влиянию партии профсоюзы, занять в них главенствующее положение.

Под руководством Варенцовой Постышев, Калашников и другие молодые большевики проходят школу агитации, организации масс, учатся, как конспирировать свои действия.

Встречи с Варенцовой, вместе с Фрунзе руководившей практической работой пропагандистов, показывавшей, как на живых фактах рабочих будней воспитывать людей, прививать им чувство пролетарского интернационализма, были для Постышева мудрой школой ленинизма. Выполняя ленинское указание об активном участии в профдвижении, он становится деятельным организатором профессионального союза ситцепечатников.

Весной 1907 года Постышев участвует в праздновании «вербного воскресенья». За городом, в Боголюбовской слободе, на квартире большевика С. И. Балашова («Странника») собрались «верующие». Полиции было невдомек, что с пучками освященной вербы сходились в слободу большевики-подпольщики. Многие приехали из других городов губернии, ближних к Иванову, — Шуи, Кинешмы, Лежнева, Тейкова. Предстояли выборы делегата на V съезд партии, дискуссия между большевиками и меньшевиками Но дискуссия не состоялась — в ивановской организации не было ни одного меньшевика, она была ленинской. В своей речи Варенцова раскрыла реакционную роль меньшевизма, консолидацию его с реформистами, буржуазными партиями.

3 июня 1907 года жандармерия арестовала и привлекла к судебной ответственности думскую социал-демократическую фракцию. Жандармы разных степеней и рангов считали, что этот произвол пройдет безнаказанно, что никто не подымет голоса протеста.

ЦК РСДРП принял решение провести однодневную стачку.

Постышев участвует в организации широкого совещания по поводу стачки. Некоторые делегаты фабрик и заводов считали, что рабочие не готовы к выступлению, они боялись разгрома партийных организации.

Но совещание представителей фабрик решило проводить стачку. Иваново-Вознесенский союзный Совет РСДРП выпустил листовку в типографии, которой руководил Постышев. Листовка разъясняла цели однодневной политической забастовки.

Постышев вместе со своими партийными товарищами Уткиным, Калашниковым, Караваевым, Кузнецовым и другими в эти дни на фабриках разъясняет рабочим, зачем и как организуют стачку. Он во главе стачечного комитета. Он выступает на фабрике Грязнова, на митинге у заводских ворот. После этого выступления 23 ноября текстильщики Грязновской фабрики прекращают работу. За ними вслед останавливают станки и машины на других фабриках.

Постышева арестовывают — обвинение в подстрекательстве к забастовке сулит суровое наказание. Но Постышев настолько опытный конспиратор и пропагандист, что жандармерия и полиция в течение месяца не могут выдвинуть против него существенных улик. Постышева освобождают. Казалось бы, в такую мрачную пору подозрений и преследований ему «по здравому смыслу» не нужно было оставаться в Иванове. Но Постышев руководит восстановлением типографии, готовит партийную организацию к выборам в Думу, организует отпор «отзовистам», которые ратуют за бойкот Думы. Из двадцати шести уполномоченных для выборов депутатов в Думу по Иванов во-Вознесенску было избрано двадцать три социал-демократа. В этой цифре красноречивое подтверждение замечательной организационной работы Ивановского комитета. Комитет одновременно готовился к общегородской конференции. Постышев продолжает выполнять партийные поручения, сплачивает силы партийной организации, которой нанесены тяжелые удары, особенно арестом М. В. Фрунзе.

Жандармерия и полиция, наконец, решают покончить со своим внешним, напускным либерализмом и безразличием к работе социал-демократических организаций. Они засылают в ряды подпольщиков провокаторов. В январе 1908 года выслеживают Варенцову и арестовывают ее.

Неустойчивые члены организации отходят от революционного движения. Иные из них выступают с покаянными письмами в буржуазных газетах, исповедуются в своих заблуждениях. Провокаторы сообщают, что почти в десять раз сократились ряды подпольщиков, осталось около шестисот социал-демократов. «Профессиональные» руководители высланы из Иванова, заключены в тюрьмы. Жандармерия ликует: «Без интеллигенции чумазые ничего не сделают».

Но из среды рабочих уже выделились талантливые организаторы; среди них Куконков, Калашников, Постышев и другие.

Постышев перешел на нелегальное положение. Безработный, без постоянного крова, он все продолжал организаторскую работу.

В трудных условиях реакции комитет, которым руководил вместе с Самойловым Постышев, поддерживал старые связи с фабриками, возобновлял утраченные связи. Два провала не остановили деятельности комитета. Члены комитета, и прежде всего Постышев, разъезжали по округу, поддерживали и налаживали связи с другими партийными организациями. Правда, пришлось приостановить работу типографии из-за того, что нельзя было создать конспиративных условий.

Организация после разгрома восстанавливала и собирала свои силы.

В партийной кассе средства настолько скудны, что порой нет пятидесяти копеек — рубля для того, чтобы оплатить выезд в соседний город, село. После увольнения с фабрики Постышев, как и всякий подпольщик, вынужден добывать себе средства для существования случайной работой; он определяется на один-два дня то грузчиком, то мойщиком посуды, то расклейщиком афиш.

За Постышевым ведется филерское наблюдение. Партийная организация на время предлагает ему уехать из Иваново-Вознесенска, вести работу в Шуе.

Этот период жизни Постышева не запечатлен ни в одном документе. Только его соратник В. И. Калашников вспоминает о том, что Постышев был своеобразным «летучим пропагандистом», перекочевывал с одной фабрики на другую вблизи Иванова и Шуи.

Но вскоре Постышев возвращается в Иваново. Он получает важнейшее поручение: организовать подпольную типографию. Московский партийный центр, где работал в ту пору земляк иванововознесенцев А. С. Бубнов, на помощь ивановцам прислал наборщика Сулкина и опытного пропагандиста Андронникова. Вместе с ними Постышев оборудует типографию, готовится начать выпуск листовок. За ним следят, но он не дает повода для ареста, он умеет прикинуться простачком, провести полицию, даже когда его задерживают.

«Когда Постышев шел от Зубкова с митинга, то знал, что на фабрике «Компании» арестовали оратора, поэтому он пошел предупредить своего партийного товарища Геннадия. Но тот уже сидел у себя в квартире арестованный: у него шел обыск, а во дворе была устроена засада. Павел Петрович не успел перешагнуть порог двора, как его схватили и потащили в дом. Он запротестовал, заявив, что не знает-де арестованного. Однако их обоих отвезли все же в жандармерию для допроса.

Отвечая на вопросы жандармского полковника, Постышев заявил:

— Видите ли, господин полковник, я шел по улице, ну, значит, и захотел по нужному делу и хотел зайти за калиточку, а тут ни с того ни с сего меня полицейские и поперли, куда и сам не знаю. И этого человека впервые видел.

— Врешь ведь, сволочь! — закричал разъяренный жандарм. — Знаю, как ты не знаешь! Но счастлив — попал дуракам полицейским. Будь мои ребята, они пропустили бы в дом, тогда и разговаривай, как ты не знаешь этого прохвоста!» (В. С. Калашников.)

У полиции нет повода привлечь Постышева к суду. Она лишь на месяц изолирует его в административном порядке.

Полиция по-прежнему неотступно следит за каждым шагом Постышева. Провокатор доносит, что в январе 1908 года должно состояться заседание Иваново-Вознесенского городского комитета партии.

Перед самым заседанием подпольщики узнают, что полиция осведомлена об их замысле. В. С Калашников срочно направляется на квартиру рабочего Михаила Куликова, где должны были собраться члены горкома, — предупредить о слежке. Куликова и Калашникова арестовывают. Полиция идет с Калашниковым на его квартиру, чтоб установить личность задержанного. Несомненно, обыск, обнаружится склад нелегальной литературы Но на квартире уже успел побывать Постышев — ему сообщили об аресте товарищей. По совету Постышева мать Калашникова вынесла всю литературу в бельевой корзине.

Провокаторы и филеры следили теперь за каждым шагом наиболее видных деятелей ивановской социал-демократической организации.

Молодой партийный работник — безработный Постышев — приковал к себе особое внимание полицмейстера Виноградова.

«…Путем наблюдения установлено, — докладывал владимирскому вице-губернатору Сазонову полицмейстер Виноградов, — что, когда наборщик «Виктор» переносил шрифт на квартиру в Афанасьевскую улицу из деревни Сергеиха, то ему помогал в переносе вещей некто «Ермак» (Павел Постышев); о местонахождении его сведений не имелось. Между тем арест его более чем необходим, и нахождение его на свободе нежелательно. Приняты меры, чтобы взять под наблюдение всевозможные места его появления. По агентурным данным, «Ермак» явится в семь часов утра на свидание к арестованному Калашникову с передачей книг».

Это особое внимание полицмейстера к двадцатилетнему безработному, не имеющему места жительства, объясняется тем, что провокаторы информировали охранку о конференции иваново-вознесенских большевиков, состоявшейся 8 марта 1908 года в деревне Авдотьино, доверившей Постышеву руководство организацией.

Старательно выбирали подпольщики место для конспиративной конференции. В деревне Авдотьино, расположенной за городским парком, арендовали квартиры рабочие Зубковской фабрики, завода Анонимного товарищества. Среди жителей Авдотьина было немало революционно настроенных рабочих и активных большевиков.

Я представляю, как изумлены были ивановские жандармы, получив от своего осведомителя сообщение, что двадцатилетний Павел Постышев, сын ткача, рабочий Гарелинской фабрики вместе с Калашниковым и другими молодыми большевиками созвал конференцию, выступил на ней с двумя докладами: о Карле Марксе, в связи с годовщиной со дня его смерти, и о работе ивановской партийной организации. Жандармам не удалось узнать, что на этой конференции был посланец Ленина «Макар» — Ногин, сделавший доклад о профсоюзах.

Сохранился короткий протокол этой замечательной конференции:

«Конференция собралась в составе 28 человек, 22 с решающим и 6 совещательным, вместо 37.

После выбора председателя конференции почтили память К. Маркса, юбилей смерти которого организация не смогла ознаменовать чем-либо торжественным, причем была сказана речь о значении К. Маркса для развития научного социализма и для объединения пролетариата всех стран.

Сделан был доклад о деят. ив. — возн. к-та, которая выразилась в поддержании связей с фабриками, так и в возобновлении их после двух провалов в январе, а также в поездках по округу в целях поддержания связей. Комитет приостановил работу типографии ввиду невозможных конспиративных условий.

Конференция постановила избрать комитет не в составе 13 человек, как было раньше, а в составе 9, что позволит ему более часто и конспиративно собираться.

На союзный съезд конференция выбрала только 6 делегатов вместо прежних 11, мотивируя это уменьшением числа членов иваново-вознесенской организации…

Конференция закрыта в 5 часов 45 минут утра 9 марта.

Конференция не могла обсудить сделанного доклада о кооперативном движении ввиду позднего времени и сильного утомления членов, пришедших прямо с работы».

Постышев был избран руководителем городского комитета партии. Но возглавлять организацию ему пришлось недолго.

Двадцать четвертого апреля полицмейстер Виноградов, торжествуя, доносил генерал-губернатору:

«…«Ермак» явился к арестному помещению 24 апреля в одиннадцать часов утра, где и был арестован (Постышев пришел на свидание к арестованному Калашникову. — Г. М.). При обыске обнаружено письмо к неизвестному лицу, в котором «Ермак» просит о высылке литературы для подготовки движения, чернила для гектографов, счет книжного магазина за подписью и под заглавием Иваново-Вознесенскому комитету РСДРП».

Через несколько дней Постышева отправили во Владимирскую тюрьму.

Владимирский губернатор срочно сообщил в министерство внутренних дел об аресте еще одного важного государственного преступника и приобщил его к делу «об Иваново-Вознесенском союзе РСДРП».

38 большевиков во главе с М. В. Фрунзе обвинялись по 1-й части 102-й статьи уголовного положения о наказаниях в содержании конспиративной квартиры, хранении оружия и боевых патронов, создании типографии, призыву к вооруженному восстанию, распространении нелегальной литературы.

Молодого революционера ожидала суровая кара — каторжные работы.

— Хотите прочувствовать меру мужества Михаила Васильевича Фрунзе, Постышева, Гусева, Сулкина и других революционеров-большевиков? Побывайте во Владимирской тюрьме, повстречайтесь с теми, кто был с ними в заключении, на каторжных работах, — посоветовал Ноздрин. — И вы сердцем поймете, что такое мужество революционера. Ведь в тюрьме немногие выдерживали. Были такие, что от своих убеждений не отказывались, но сворачивали на другой путь, уходили от борьбы к террору. Вместе с нами сидел хороший рабочий парень, был активистом социал-демократической организации, а как побыл в тюрьме, там попал под влияние эсеров, и они из него террориста сделали. Его потом к смертной казни за какое-то нападение приговорили. В тюрьме большевики продолжали свое дело воспитания людей, организации их. Годы заключения были своеобразной академией.

Несколько дней прошло после посещения «польского» корпуса Владимирской тюрьмы, но я не могу отделаться от мрачных картин, виденных в этом каменном застенке. Камеры — гробы из камня, цемента и железа. Людей давили стены, сжимали железные решетки, ограды.

Мне не удалось во Владимире разыскать тех революционеров, что были в тюрьме в одно время с Фрунзе, Гусевым, Постышевым и другими ивановцами. Калашников на партийной работе в Иркутске, другие — на Дальнем Востоке, в Казахстане.

Я уже собирался уехать из Владимира, но узнал, что приехал старый большевик Иван Андреевич Козлов. Он привлекался по делу орехово-зуевской организации, но был в «польском» корпусе одновременно с ивановскими большевиками.

Козлов собирает материалы для книги о подполье, каторге, ссылке.

Познакомился с Козловым. Бывший коломенский столяр стал видным партийным работником, был, между прочим, руководителем харьковской парторганизации в годы гражданской войны.

Его рассказы о Фрунзе, ивановцах, москвичах, заключенных во Владимире, интересны настолько, что они достойны большой книги.

Тюремщики напрасно силились убить дух большевиков-революционеров. Они продолжали свою деятельность с такой же энергией, как на воле; использовали заключение как паузу для общеобразовательной учебы, продумывания тактики борьбы. Они продолжали бороться. Ни камень, ни железо, ни толстые стены, ни строй штыков не могли их отторгнуть от рабочего класса Если на берегах Талки Фрунзе руководил политическим воспитанием тысяч людей, то здесь, в тюрьме, он стал признанным руководителем факультета партийных пропагандистов и массовиков.

Фрунзе организовал ежедневные занятия гимнастикой. Для фехтования приспособил ручки от швабры, для турника — кроватную раму. Он вел ежедневные занятия с политическими заключенными. Изучали общеобразовательные предметы, историю социального движения. Великое мужество революционера, над которым навис смертный приговор по ложному обвинению.

Своей стойкостью Михаил Васильевич Фрунзе воспитывал в Постышеве, Гусеве, Калашникове, других своих сопроцессниках то мужество, для которого не подберешь эпитета даже из самых высоких шкал твердости: ни алмаз, ни порфир, ни другие несокрушимые временем минералы не могут быть синонимом этой твердости.

В этой академии большевистской выдержки, беззаветности, верности своим идеалам и принципам в течение двух лет проходил школу Постышев, двадцатилетний вожак ивановских большевиков. За столом в камере, где Фрунзе организовал рабочий факультет социальных наук, занятия продолжались от завтрака до обеденной прогулки. Во время предобеденных прогулок возникали горячие дебаты между большевиками, меньшевиками, эсерами, анархистами.

Постышев получал партийное образование.

Личное мужество Фрунзе, уже приговоренного к смертной казни, но продолжающего занятия с товарищами по заключению, вдохновляло, наполняло силами, вселяло веру в людей, в свое правое дело.

Каждый штрих поведения Фрунзе, живого, неистового, горячего, не сгибающегося перед несчастьями, учил, каким должен быть революционер.

Козлов с юношеским восторгом рассказывает о «великом профессоре революционной деятельности» — Фрунзе.

Поединок заключенного Михаила Васильевичу Фрунзе с начальником тюрьмы Гудимой достоин отображения в новелле. За циником, изувером, садистом Гудимой заслуженно пришла во Владимир худая слава «мрачного палача». Не без умысла Гудима был переведен из Шлиссельбурга, где сгноил, довел до умопомешательства сотни политических заключенных. Министр внутренних дел, вероятно, решил без громких приговоров разделаться с социал-демократами постоянно бунтующей Владимирской губернии. С первого же дня по прибытии во Владимир Гудима начал показывать свой нрав. За малейшее возражение, неподчинение тюремному режиму отправляли в карцер. Гудима решил уничтожить все «вольности» в тюрьме.

Он появился на тюремном дворе, когда заключенные были на прогулке. Раздалось:

— Смирно! Шапки долой!

Фрунзе и другие заключенные продолжали швырять снежки.

Гудима приказал вызвать солдат. Строй конвойной роты, поднятый по тревоге, возник на тюремном дворе. Гудима приказал солдатам взять ружья на прицел.

Заключенные рассеялись по углам, запрятались за стены.

Фрунзе остался на тюремном дворе. Он выжидающе глядел на начальника тюрьмы и конвоиров.

Гудима остолбенел, уперся взглядом во Фрунзе.

Потом глухо спросил офицера:

— Кто это?

— Фрунзе, — доложили ему.

— А, знаю… — хмуро протянул Гудима и, помолчав, добавил: — В него стрелять не нужно. — И ушел со двора.

Не поучая, не назидая, Фрунзе своим обликом, своими поступками воспитывал людей. В рассказах Козлова тюремная жизнь представала многогранной, сложной, порою очень обостренной. Конфликты здесь вызревали часто и бурно. В камерах были лидеры эсеров, меньшевиков. Они старались распропагандировать сидевших там молодых социал-демократов. Фрунзе полемизировал с ними, читал лекции о синдикализме, об аграрной программе РСДРП (б), дискутировал во время прогулок.

Его обаяние и жизнерадостность были тем сердечным магнитом, который притягивал к себе всех.

Вечерами Фрунзе организовывал шумовой оркестр, собирал вокруг себя песенников, запевал сам.

Эти рассказы Козлова помогают понять истоки тех качеств, которые поражали в Постышеве.

Жизнь в тюрьме, общение с Фрунзе отгранили характер Постышева. Молодой революционер видел перед собой человека, которому нужно подражать, у которого можно заимствовать лучшие качества, побуждения, стремления, идеалы.

У заключенных, несмотря на карательные меры реакции, были друзья на воле. Они не страшились жандармских угроз, они не отрекались от своих друзей, приходили к ним на помощь.

— Жаль, здесь аллейки срубили, — рассказывал Иван Андреевич, осматривая кладбище перед тюрьмой. — Вот в этом месте посадки были. Сюда молодежь приходила из города. Мы уже все знали, когда придут наши друзья к стенам тюрьмы. Мы их называли «голубками». Прильнем к решеткам, переговариваемся с ними. Мы знали часы, когда придет молодежь. В тюрьму к нам из политического Красного Креста приходили названые сестры, братья. Ими руководила Любовь Матвеевна Николаева-Белоконская, жена владимирского врача. Поддерживать связь с заключенными было ее партийное поручение, помогать им, передавать литературу, пособия, вести переписку с теми, у кого не было семей или родные были неграмотными. Чудесная женщина! Некрасов в поэме воспел Трубецкую и Волконскую. Они достойны этого. Но ведь ни Трубецкой, ни Волконской не угрожали преследования. Читали воспоминания, в каких условиях они жили в остроге? Учтите, что это были богатые люди. А Любовь Матвеевна Белоконская рисковала всем. Она назвалась сестрой Постышева, приходила к нему в тюрьму на свидание. У самой девять ребят. Муж возражал против ее встречи с арестованными, не хотел жертвовать своим положением, терять реноме, как тогда говорили, в глазах начальства. Но даже когда муж настоятельно потребовал, чтобы Любовь Матвеевна прекратила работу в политическом Красном Кресте, она не выполнила его требований — разошлась с мужем. Внимание Любови Матвеевны к Постышеву, по-моему, крепко поддержало Павла Петровича в тяжелые месяцы наряду с той опекой, которую взял над ним Фрунзе.

Посмотрите в архиве дела политических заключенных. Не допускаю даже мысли, чтобы Фрунзе и Постышев не переписывались со своими товарищами. Фрунзе, после того как Постышев, Сулкин и другие сопроцессники были высланы в Иркутскую губернию, отбывал срок каторжных работ во Владимирской каторжной тюрьме; тут же сидел его товарищ и сопроцессник, ближайший друг Постышева Гусев. Эта переписка многое раскроет, расскажет о думах, настроениях молодого Постышева.

Во Владимирском историческом архиве мне посчастливилось найти лишь одно письмо Постышева, оно адресовано его сопроцесснику Павлу Гусеву, продолжавшему отбывать срок наказания во Владимирской каторжной тюрьме. В деле Гусева, умершего в тюрьме от туберкулеза, хранится оригинал. Читал ли это письмо Гусев? Возможно, тюремная администрация не вручила его адресату?

Яркое письмо, убеждающее, что Постышев — человек с задатками художника слова.

Владимир, губернский,

арестантское исправительное отделение,

каторжанину Павлу Гусеву

из Заларийского, Иркутской 4/II.14.

Павел! Вот уже год, как я живу на новой родине. И ровно год, как я собираюсь писать тебе. А ведь, дорогой мой, кажется, я обещал написать тебе вскоре после освобождения. Да, я это обещание помню. Не забыл и того, какое удовольствие доставляет Вам каждое живое слово, пришедшее с воли; помню, прекрасно помню, что сам я недавно находился в одинаковых с Вами условиях; с таким же нетерпением ждал живого, теплого слова. И все-таки, Павел, несмотря ни на что, я не написал тебе до сих пор ни единого слова. Ах, Павел, Павел! Могу ли я надеяться после этого на твое извинение?

Можно было бы, вполне можно извинить это кому-нибудь другому, но не нам, испытавшим на себе все прелести вашей жизни. Чем мне оправдываться? Не лучше ли скорее приступить к описанию своей жизни. Начну сначала и постараюсь довести до конца. Как только мы покинули славный город Владимир, перед нашим взором открывались все новые и новые впечатления. Ехать на новую родину было весело. Рождество мы провели в Самаре. Там нас собралась порядочная компания. В Томской, или нет, в Красноярской, пересылке было уже слишком весело. Человек триста ввалились в тюремный барак, по силе песня, пляска, и, конечно, не без драки. Но чувствовали себя все очень хорошо, а главное — свободно. Встречались административные, которые сообщали нам о жизни в Сибири. Первого января мы прибыли в Иркутск, застали там воронежских. Стали ждать назначения… Вот тут-то нам пришлось туговато…

Главное, не было ни копейки денег, а ждать назначения пришлось недели три. Заботься об этом, «паря», а то придется тоже нелегко. Отделение, в котором мы были, было полно дашнакцутюнами. Была публика и из Орловской тюрьмы. Дождались дня назначения. Всех нас троих перевели в другой барак, где собирают партию. И назначили нас всех сирот в одну волость и одну деревню. Только Сулкина в этот раз не назначили, и ему пришлось остаться. Собрали партию, и мы тронулись дальше. До Тырени мы ехали по железной дороге и под конвоем. А в Тырени нас сдали крестьянам, но они еще похожи на конвойных, у них были ружья, и они получают месячное жалованье, как наемные конвоижки. Все-таки и тут мы были под замком, но все-таки режим гораздо ослабел, а Владимирского духа уже и не чувствуешь. Этот конвой нас довез до Балаганска. Там уже совсем другое: нас пустили ночевать на квартиры к товарищам. И тут я впервые почувствовал волю. С каким удовольствием, вообрази, я прошелся один по улице! Никого около тебя нет, один, на все четыре стороны [пути] тебе открыты, иди куда угодно. На другой день мы поехали дальше. И чем дальше, тем ощутительнее свобода. Наконец третьего февраля мы прибыли на место назначения, в село Янды (пол. сел.) Ирк. губ. Балаганского уезда.

Пришли в волость, нас приняли, после проверки и сказали, что мы свободны. Все от нас отступились, остались мы одни; куда угодно, туда и иди.

В Яндах из политиков, кроме дашнаков, никто не живет. И мы решили тут не оставаться — поговорили с ямщиками, которые нас везли, как арестантов, срядились с ними и тут же решили поехать в Усть-Уду. Попили чаю у дашнаков и как пассажиры, а не арестанты поехали с этими же мужиками из своей столицы. Приехали в с. Усть-Уду, там нас встретили товарищи. Стали опять пить чай, пошли разговоры, то, другое. Но вот приходит наш сопроцессник Ал. Жуков. Забирает нас на квартиру (они жили коммуной человек пять — трое столяров, Алексей стряпухой по очереди с одним товарищем). Тут-то мы и устроились. Немного отдохнув, я и Куликов пошли работать к крестьянам, и Яков пошел пилить шпалы.

Затем наступила весна.

И мы стали наслаждаться ее красотой, открылась река Ангара. Я купил сачок и стал ловить рыбу. Ездили гурьбой кататься на лодках. Ходили по цветы. Чудная, Павел, живописная местность нашего поселка. Самым любимым местом моей прогулки были горы. Утром до восхода солнца я брал газету и отправлялся на горы. Трудно для мня описать всю прелесть этих гор, когда они бывают позолочены восходящим солнцем и над ними высоко-высоко сверкает бирюзовое небо, и так близко к земле пылающая [заря]. Что вот-вот загорится Земля, а когда заходит солнце, то я предпочитаю гулять между гор, по «падям» — так они здесь называются. Тогда эти горы подернуты синеватой дымкой, а небо будто касается их верхушек, и сквозь сосны сверкают лучи заходящего солнца. Что-то волшебное представляется тогда взору, и душа наполняется чем-то неземным, и тогда хочется и обнять всех, хочется простить всем, и чтобы самому все было прощено. Чудно созерцать эту картину и с лодки, когда тихо несет тебя по течению. Вспорхнет где-нибудь стая уток и потонет в сверкающем небе. Я всегда возмущался, когда в это время их убивали. Уж слишком тогда всем хочется жить, да и стоит жить тогда. Ну, прожил я тут шесть месяцев, потом получил паспорт и поступил на пароход в качестве матроса. Проработал на пароходе до 12 ноября. Возил дрова, таскал муку и получал 21 руб., но приходилось много проживать, так что не мог скопить ничего на зиму. Часто бывал в Иркутске. Ходил и в театр нередко. Но главным образом там дороги харчи. Ездил я и по славному священному озеру Байкалу. Как оно, Павел, красиво! Потом пошел пешком в Усть-Уду обратно. Побыл там недели две и уехал в село Залори, где и живу сейчас. Со мной по соседству живет Ал. Жуков Яков остался в Иркутске, Куликов — в Усть-Уде. Недавно получил письмо от Сулама, он в Енисейской губернии, Канского уезда, в деревне Хандельской Тасевской волости.

Я, Куликов и Жуков живем семьями. Мы женились, и все поженились на поселянках. У Жукова уже родился сын. Ну, что бы тебе еще написать? Много нового на воле, да как вам написать об этом. Мы получаем много газет, получаем две газеты рабочие, газету «День», «Сибирь», «Современное слово» и др. Журналы «Просвещение», «Наша заря», «Современный мир», «Заветы», «Русскую мысль» и «Современные записки». Читать есть что, была бы лишь охота. Много литературы по страховой компании. Жизнь на воле кипит. Рабочие стали вполне современны, особенно петербуржцы.

В 1962 году опубликованы письма Постышева к Белоконской. По сути, это главы повести о революционере. Они так же, как и письмо к неизвестному другу Шурке, раскрывают характер человека романтического склада, борца, беззаветно преданного делу своего класса.

«Шурка!

Через два месяца иду в Сибирь. Теперь я твердо могу сказать, что восьмого декабря я буду выслан в эту страну изгнанником.

Какой бы эта страна ни была, но я все же с удовольствием променяю на нее Владимирский централ. Иногда становится грустно при мысли, что ты идешь на волю, а тут остается столько молодых, красивых, умных людей, которые стремятся к жизни, простору, на котором бы они могли развернуть свои могучие силы, таланты. Сколько бы они могли принести людям пользы! Только священная, великая вера в лучшее будущее — она одна укрепляет наши силы, и ты, Шурка, не теряй ее».

Письма Постышева Л. М. Белоконской

Здравствуй, дорогая сестра! Посылаю тебе последнее письмо из г. Владимира потому, что скоро покину его. Остается два месяца срока, через два месяца иду в Сибирь. Теперь я наверное могу сказать Вам, что 8 декабря с. г. я буду отправлен в «страну изгнанников».

Хотя история этой страны и печальна, но все-таки, живя в ней, я найду хоть один час или одни сутки в неделю, которые я проведу совершенно один. Никто, решительно никто тогда не будет окружать меня. Находясь здесь, невозможно даже и представить себе, как это может быть, чтобы я один мог пойти гулять, или лег спать, когда захочу, или не спал бы, когда не хочу. Как все это надоело и как все это скоро кончится. Иногда становится очень грустно при воспоминании, что ты идешь на свободу, а здесь остается столько молодых, красивых и умных людей, жаждущих жизни, простора, где бы они могли развернуть свои могучие силы, свой талант, и сколько бы они могли принести людям пользы, но ими пренебрегли, мало того, лишили свободы.

Дорогая сестра! Если бы Вы посмотрели на этих людей, которые надеются тоже получить свободу и тоже верят в лучшее будущее, несмотря на то, что имеют 20, 15 лет и вечную каторгу!..

Нас идет три однодельца. Все трое с нетерпением ожидаем декабря. Буду писать Вам как с дороги, так и из Сибири…

Кланяюсь Вам и знакомым.

Твой брат П. Постышев,

4 октября 1912 г.

Здравствуйте, Л. М.!

Какое время, 14 апреля — самый разгар весны, ведь у нас теперь с каждым днем все лучше и лучше становится местность, все красивее и красивее. Уж давно поют жаворонки, прилетели гуси и утки, а буйная красавица Ангара своим усиленным дыханием прозрачную ледяную броню превращает в снежную кашу. А если бы знали, какие вечера у нас! Особенно при солнечном закате красивы горы. Усть-Уда со всех сторон окружена горами, сплошь покрытыми лесом. Несколько месяцев спустя за один час такого вечера что бы я отдал — не знаю. Освещенные солнечным закатом, горы становятся слишком очаровательными. Разорванные, в пурпур окрашенные тучи воистину сказочными коврами ложатся на их верхушки. И по этим-то прозрачно-нежным коврам, устало вздыхая, катится солнце на другую сторону гор. Но вот эта чарующая прелесть и сотой доли не имеет той прелести, если бы ее можно было созерцать украдкой сквозь мрачные решетки проклятой тюрьмы. Когда удается увидеть сквозь тюремную решетку хоть холмик или маленькую рощицу, так с каким невыразимым желанием рвешься туда, как мучительно сознавать, что ты этого наслаждения лишен. А теперь тебе открыта дорога, наслаждаешься всем, чем можешь. Однако же я лучше буду созерцать эту прелесть, но на воле, хотя бы вот здесь в Усть-Уде, но не сквозь решетки тюремные. Пусть смотрят и любуются сквозь них тюремные надзиратели.

Дорогая моя, моя хорошая, добрая сестрица Л. М.!.. Я буду вам писать всегда, где бы я ни был. Мне было бы очень тяжело не писать Вам и от Вас ничего не слышать.

Ваш друг и брат Павлик

Усть-Уда, 2 апреля 1913 год.

Дорогая Л. М.

Живем мы на новой квартире опять четверо: трое однодельцев и четвертый тов. Глинский (сидел с нами во Владимире)…

Теперь сообщу Вам о нашей организации. У нас имеется касса взаимопомощи, которая задается не только одной целью помогать товарищам материально, но и духовно: со всех денег, поступающих в фонд организации, отчисляется 25 проц. на библиотеку, и теперь у нас имеются книги очень недурные. Все тов. по возможности должны возвращать взятые из кассы деньги.

Помогаем главным образом этапам и крайне нуждающимся. Членские взносы 15 копеек в месяц. Если вы пожелаете, я могу послать Вам нашей кассы устав. Каждый член организации, кроме членских взносов, делает отчисления с получаемых денег извне по 5 коп. с рубля. Отчисления делаются с суммы выше 10 руб.

Дорогая Любовь Матвеевна!

Шлю Вам свой горячий привет.

Поздравляю с великим пролетарским праздником Первого Мая. Надо Вам сказать, что этот праздник я встречал в дороге, трое нас ходило на колесную дорогу, которая проводится верстах в 30-ти от нашего села. Пройдя верст 15, дорога идет к тому участку, где работа, тайгой. Мы ходили узнать, нет ли там для нас работы, но пока там еще работы не начались, и мы пойдем еще туда же завтра, Так вот где мы провели наш рабочий праздник, первый праздник на свободе после тюрьмы провожу не под штыками и пулями. Оркестр нам заменяла тайга. Шум гигантов-деревьев — как будто бы победный гимн миллионов армии пролетариата. Эта дикая, но величественная музыка проникала в самую глубь нашего сердца. Мы стояли и слушали эту могучую победную песню. Аккорды этой песни менялись, до наших ушей долетал то пронзительный вопль, полный злобы и мщения, то как будто бы тяжкий вздох огромной, огромной армии. Это тайга на одну минуту прекратила свою песню. А какая была красивая в то время тайга, деревья то плавно покачивались из стороны в сторону, то, как будто чего испугавшись, бросались то в ту, то в другую сторону. То опять успокаивались. Чудная была у нас там Маевка. Сколько хочешь выкидывай красных флагов и произноси речей: никто не запретит.

Я Ваше письмо, дорогая Л. М., получил 4 мая. Тысячу благодарностей я шлю Вам за него. Как я рад, что слышу от Вас хотя изредка весточку. В тот день мы ходили собирать цветы, и я для Вас собрал большой букет… Посылаю Вам из него два цветка.

Пока, будьте здоровы. Посылаю Вам на память свои стихи…

Ваш друг Павлик

7 мая. Усть-Уда. 1913 год

Дорогая Любовь Матв.

Еще раз извиняюсь перед Вами за свое молчание. Помните, я писал Вам, что поступаю матросом на пароход. Вот эта-то служба и мешала мне вести с Вами регулярную переписку. Большую часть времени приходилось проводить в тайге, где-нибудь в захолустье: бросят нас грузить дрова на баржу, и там нередко мы жили по целому месяцу.

Работа слишком тяжелая, встаешь вместе с рассветом и работаешь до поздней ночи, а когда кончишь, то несколько часов приходится потратить на приготовление ужина, а когда съешь ужин, то усталость начинает требовать свое. Это одна из причин моего молчания, но не самая важная. Главное то, что я за все время службы слишком скверно чувствую себя. Сколько раз я садился за письмо в самую тяжелую минуту грусти, чтобы поделиться с Вами своим одиночеством, но ни одного письма я не мог отправить Вам…

Дорогая моя, моя хорошая, добрая Л. Матв. Как бы я хотел учиться и учиться, особенно когда я чувствую себя слишком малограмотным.

Книги, и учебники, и люди, которые помогли бы мне побороть премудрость света и знаний, все к моим услугам. Но злая, неизбежная судьба пролетария нигде не дает покоя. Вечная погоня за несчастным куском хлеба поглощает все мое время, и все напрасно. Когда душа просит света, кричит и рвется из объятий непроницаемой тьмы, тело подавляет крик душевный стоном о хлебе.

Я после расчета на пароходе пошел к тюремному инспектору в надежде получить от него разрешение временно проживать в городе Иркутске: вот, думал я, устроюсь на каком-нибудь местечке и все свободное время посвящу самообразованию, но увы. И эта мечта, подобно мечте покинуть Сибирь, обратилась в прах. Инспектор велел мне отправиться туда, где мне показано проживать. И пошел я в Усть-Уду и пришел с отмороженным носом. Как Вам это нравится?..

Ваш Павлик

1913 г. 15 декабря

1929 год, 14 апреля

Сегодня Влас Яковлевич Чубарь делал доклад о пятилетке. Трудно представить себе размах строительства. Пятьсот восемнадцать предприятий. Хочется быстрее прожить пять лет, чтобы увидеть, каким будет Новокраматорский завод. Я не представляю завод, который будет выпускать ежегодно оборудование для одного-двух металлургических заводов.

На сколько километров протянутся цехи тракторостроительного завода, с конвейеров которого ежедневно будут сходить сто пятьдесят тракторов? «Азовсталь», запроектированный на берегу моря, вблизи Мариуполя, оказывается, займет территорию сегодняшнего Харькова. Алюминиевый завод вблизи Днепровской электростанции будет соревноваться потоками голубого металла с потоками доброй степной реки.

Когда Чубарь говорил о средствах, зал застыл от удивления. Оказывается, Украина уже продает макароны Италии, молотилки — Турции, кирпич — Польше, кости для жировой промышленности отправляет во Францию, пшеницей снабжает Германию.

Вспоминаешь, как на любом активе в области и в районе Постышев интересовался сбором тряпья, костей, выделкой кустарных изделий и доказывал, что это «золото», за которое мы приобретем машины и станки для нашей индустрии.

Чубарь показал, как они уже идут в Харьков, Мариуполь, Краматорку, Одессу, Днепропетровск — для новых гигантов.

Саша Курганов на городском собрании комсомола рассказал, как Постышев привел в окружком комсомола беспризорника. «Этот хлопчик, — сказал Постышев, — нам всем самое суровое обвинение. В центре города, на виду у всех ребята ночуют под асфальтовыми котлами. А мимо проходят дяди из Комитета по борьбе с беспризорностью и из комсомола. К чему привела облава, которую вы устроили осенью в прошлом году? Устроили облаву в одном Харькове. Ребятишки сели в поезд и разъехались в другие области. Уж если делать облаву, так договориться с другими областями. А потом проследить, чтобы ребята попали в хорошие детские дома, а не туда, где «фельдфебели в юбках». Курганов от имени ЦК комсомола Украины попросил выделить лучших людей для проведения облавы на беспризорных.