Постышев

26

Зимний день давно начался, а на фермах, хозяйственных дворах почти никого не было видно.

Село казалось оставленным его жителями. На главной улице лежал нетронутым выпавший ночью снег.

— Приська, — кричал кто-то на дворе животноводческой фермы, — зови доярок, скотину нужно поить!

— Бегала уже, Евмен Трофимович, не идут! — кричала в ответ молодая женщина.

— Мотай опять! Скажи, в кооператив сахар привезли. Кто выйдет на работу, тому будут выдавать, а остальным — никому. Чи есть у людей сознание? Подохнет скотина!

— Здорово, Евмен Трофимович, — окликнул бригадира животноводческой фермы Постышев. Он уже несколько минут стоял на дворе фермы, наблюдая за тем, что происходит.

— Здравствуйте, Павло Петрович, — вовсе не удивляясь тому, что Постышев очутился на ферме, сказал бригадир и, пожимая ему руку, крикнул кому-то: — А ну, выходи, Голобородько! Жаль, что я с тобой не поспорил. Что я тебе говорил?

— Да, по-твоему вышло, — показываясь из сарая, произнес старик. И, старомодно кланяясь, снимая островерхую баранью шапку, сказал Постышеву — Тут хлопцы в газете прочли, что вы на Украину повернулись. Евмен и говорит: «Ну, ждите Павла Петровича в гости к нам».

— Иначе и быть не могло, — произнес Евмен Трофимович. — Пойдемте, Павло Петрович, мы вам покажем, до якого життя доплентались, по-русски значит — добрели.

Евмен Трофимович стал показывать Постышеву фермы, сенники, склады кормов, потом они прошли в соседние конюшни.

— Смотреть на все это и стыдно и страшно, — признавался Евмен Трофимович. — Вон, смотрите, стоит конячка. Таких коней раньше и цыгане не покупали, а живодеры деньги брали за то, чтобы их со двора увести. Не загонишь людей на работу.

Мычали худокормные коровы, облизывая пустые ясли. На конюшнях в грязных стойлах лежали истощенные бескормицей лошади.

Только в одном отделении стояли сытые скаковые жеребцы. Они то и дело били задними ногами о цимбалины.

— Это чьи жеребцы? — заинтересовался Постышев.

— У нашего головы мания, Павло Петрович, — пояснил Голобородько, — вин в кавалерии служил. Дрожки купил, беговую каретку завел, сани-бегунки, только и знает, что ездит из района в округ, из округа в район. Весь овес для своих жеребцов скармливает, а остальные кони голодают. Мы уже признаемся: тайком берем тот овес, чтоб рабочих лошадок поддержать.

Из конюшни Постышев прошел на склад машин, оттуда попросил проводить его к амбарам. Уже не только Евмен Трофимович и Голобородько провожали его, пришли бригадиры с других участков, полеводы. Постышеву не нужно было расспрашивать о том, как жил этот колхоз раньше. Он знал его с первых дней организации, видел, как крепло хозяйство, как приходил в колхоз зажиток.

— Кто голова сейчас? — спросил Постышев, когда закончил обход.

Они подошли к хате-читальне.

— У головы — голова все время на пару, — горько усмехнулся Евмен Трофимович.

— Такой спец по «перваку», — стал рассказывать Голобородько, — что не идет к той шинкарке, которая третью четверть выцеживает, а прямо направляется к той, которая первую «слезу» выпаривает.

— Что же терпите такого? — Постышев посмотрел на всех с укоризной. — Пойдемте в хату, потолкуем.

Они уселись в пустой хате-читальне за столами, на которых лежали грязные, выцветшие журналы.

— В районе об этом знают? — спросил Постышев после долгой паузы.

— Кому там говорить?!

— Попробуй пожалуйся, из тебя сразу подкулачника сделают.

— Из района к нам не заглядывают — расстояние далекое.

— Что же произошло? — озабоченно произнес Постышев. — Работали у вас дружно, ладно…

— То, что и у всех! — махнул рукой Евмен Трофимович. — По-первых взялись горячо и у нас в округе. А потом забыли, что за саженцами глаз нужен.

— Забыли про нас в Харькове — так и говори прямо, Евмен. — Голобородько накалялся с каждой фразой. — То было и агрономы приедут, и агитаторы, и шефы, и мастеров по ремонту пришлют. А теперь кулаки ходят, над нами смеются: «Подсчитали трудодни — вышли палочки одни. Ой, колхоз, ты колхоз, чем тебя помянешь? Встанешь утром, хлеба нет — песенку затянешь».

— Не только про нас забыли… Посмотрите, что в других колхозах…

— Все председателей снимают и сажают. За ошибки.

— А кто не ошибается? Первый раз в жизни коллективно работать почали, — раздались голоса, жесткие, колючие, прямые, пронизанные горечью, обидой.

Постышев слушал эти жалобы, претензии, требования, не останавливая никого.

— Что же селькоры молчат? — глядя на Евмена Трофимовича, спросил Постышев. — Перья заржавели? Чернила высохли?

— У нас газеты спокойные стали, — грустно промолвил Евмен Трофимович. — Мы все больше читаем про то, как балет показывают, советы, как детей лечить. Конечно, и это нужно, но только, как пошлешь какой-нибудь материал с колючкой, так уже сразу ответ: «Ваш материал отправлен в соответствующие организации для принятия мер».

— А вы скажите, — спросил молодой колхозник в гимнастерке, на петлицах которой еще не выцвели следы от треугольников, — что теперь в Харькове, все ликвидировали рабочее шефство и культбригады?

— Что ты, Андрейка, про культбригады, — прикрикнул на него кто-то, — тут хотя бы за деньги приехали наладить молотилку!

— А вы просили? — спросил Постышев. — Кого?

— Просили. Только говорят: «У вас теперь МТС и МТМ. Пусть они вам ладят».

— Кто же в тех МТС налаживать будет, если там ни литейщиков, ни токарей? Проволоки, чтобы заклепку сделать, не имею! — раздраженно стал доказывать Голобородько.

— Сколько у вас коммунистов в колхозе? — поинтересовался Постышев.

— Евмен Трофимович — раз, — загибая пальцы, начал считать Голобородько, — голова — два, пасечник — три. Ну, еще Андрейка кандидат партии.

— Я, товарищ Постышев, беспартийный, — поднялся пожилой черноватый колхозник, — может, и не имею права наводить критику на коммунистов?

— Кто вам это внушил? — сердито прервал его Постышев.

— Наш голова так и говорит, — продолжал пожилой черный колхозник: — «Вы — масса, а я — авангард. Меня партия послала, вы должны за мной идти, мне поручили вами руководить».

— А за ним не находишься!

— За ним только на рысаках угонишься!

— Сейчас по району мотается — меняет посевное зерно на овес, чтобы рысаков кормить.

В голосах колхозников звучало негодование, и презрение, и возмущение.

— Как ваша фамилия, товарищ? — спросил Постышев колхозника, рассказывавшего о председателе.

— Шульга, Евген Силыч, — ответил тот. — Можно мне все высказать до конца?

— Затем и приехал к вам, чтобы все высказали все до конца, — сказал Постышев, — все без утайки — и о вашем голове и о тех головах, что в районе и что у нас в округе. Больше партия их головотяпства терпеть не намерена. И говорить прошу все прямо. За критику никто в пидкуркульники — в подкулачники — не зачислит, а станет зачислять, пишите прямо мне. Если сумеете, приезжайте.

— Так вот, Павел Петрович, — продолжал Шульга, — получается, что за прилавком в магазине в районном центре больше коммунистов, чем у нас в колхозе… — он оборвал фразу, постоял, подумал, добавил: — Мы все от сердца сказали. Его нам досада жжет. За все досада. И за те машины, что без призора. И за тех коров, что стоят непоеные, некормленые. Разве вы видели, чтоб у хозяев коровы из года в год яловые были? — Шульга грузно сел и стал скручивать цигарку.

— Что же женщины не идут работать на фермы? — обратился к колхозникам Постышев. — Ведь у вас отлично работали. Я помню, Ганну Солонецкую премировали на областном совещании доярок. Слава о ней гремела по области.

— Славою, дорогие товарищи, не кормятся! — выскакивая откуда-то из-за спины Шульги, выкрикнул верткий лысоватый колхозник с рыжей редкой бородой. — Людям за работу платить нужно, а у нас труд палочкой отмечают.

— Ты, Петро, тех наслушался, которые на шляху наших жинок встречают! — прикрикнул на него Шульга и снова поднялся, загораживая собой вы ступавшего. — У нас, товарищ Постышев, богатеи, которых на выселки отправили, на шлях выходят, наших женщин встречают и начинают насмехаться: «Идите, идите работайте, там вам трудпалочек понаставят; потом будете ими усадьбу огораживать от ветра, чтоб не дуло». Вы скажите, як в других краях?. В Москве знают про то, что у нас происходит? У нас неудачный год. А как на Волге, на Кавказе?

— Спасибо, что откровенно говорили, — сказал Постышев, когда Шульга закончил. — Знают, товарищ Шульга. И в других областях не особенно важны дела. Особенно там, где стали заниматься только промышленностью. Евмен Трофимович прав, саженцам нужно внимание. И область Харьковская отстает не только потому, что был неудачный год, но и потому, что мы многое запустили. На пленуме Центрального Комитета в Москве правильно раскритиковали и Центральный Комитет Украины. Значит, и меня. Я ведь старый украинец. С вами работой сроднился. Теперь Центральный Комитет нам помощь оказывает. Слышали о политотделах? Знаете, зачем они организованы?

Не ожидая ответа, Постышев стал рассказывать о том, как организуются политотделы, кого подбирают в них, как Харьковский областной комитет партии намерен поднимать сельское хозяйство области и готовиться к севу.