Прасковья Ангелина

МИЧУРИНЦЫ

Колхоз имени Мичурина был самым отстающим не только в Старо-Бешевском районе, но и в области. Об этом можно было судить хотя бы по тому, что основная зерновая культура — озимая пшеница давала здесь всего по 7,5 центнера с гектара, ржи собирали по 9,8 центнера с гектара, а ячменя и гречихи — и того меньше. Агрономической науки здесь не признавали, несмотря на то, что старые хлеборобы настоятельно требовали вести глубокую пахоту и сеять зерновые по черным парам.

В районе уже махнули рукой на этот колхоз: «Разоренное хозяйство. Для восстановления нужны люди, ассигнования».

В то время, а было это в 1947 году, районные организации еще не научились конкретно заниматься каждым колхозом. Ни районный отдел сельского хозяйства, ни исполком депутатов трудящихся не уделяли внимания отстающему колхозу, находящемуся в тридцати пяти километрах от Старо-Бешева. «Далеко и несподручно туда добираться», — объясняли иные районные работники.

Тем не менее, несмотря на большую занятость и гнилую мартовскую дорогу, Паша по настоятельной просьбе колхозников артели имени Мичурина поехала к ним.

«Ты, как депутат верховного органа советской власти, вмешайся в наши дела, потревожь районное начальство, — говорили ей колхозники, — край наш благодатный, земли богатейшие… Наши люди многое могут сделать. Надо только вдохнуть в них силы…»

Первая встреча с председателем колхоза Демидом Матвеевичем Загорулько произвела на Пашу тягостное впечатление. «Скользкий какой-то человек, изворотливый, к нему с голыми руками не подступишься», — отметила про себя Паша, как только начала знакомиться со здешними делами.

— Вот собираюсь, Демид Матвеевич, заняться вашим хозяйством, — сказала она. — Настала пора поднять ваш колхоз.

Паша пробыла в колхозе несколько дней и потребовала, чтобы Загорулько рассказал, как он ведет колхозные дела, показал свое хозяйство.

— А что показывать-то, — развел огромными ручищами Загорулько, — я же не восходящая звезда, как твой Коссе.

— Значит, по наклонной вниз ползешь?

— Как сказать… в обозе не плетемся, и то слава богу.

Загорулько стал жаловаться на то, что он никак не хотел после войны за колхозные дела браться, приехал к отцу, думал у него отсидеться, а потом понял, что «председателям нынче сытнее живется», вот и пошел в председатели. Он совсем не стеснялся в выражениях, и его нутро шкурника так и вылезало наружу.

— Значит, жив еще ваш батя? — удивилась Паша, вдруг вспомнив того марьяновского мужичка Загорулько, который был кротким и добрым холопом у кулака Панюшкина.

— А чего ему поделается? Недарма, что за восьмой десяток перевалило, а крепкий, — сказал Загорулько и вдруг, вспыхнув, с раздражением глянул на Пашу сверху вниз. — Ну, а тебе-то что… ты чего выискиваешь? Должна знать, с кем дело имеешь. Заслуженный я человек, фронтовой. Боевыми медалями награжден.

Она еще раз спокойно объяснила ему, что хочет заняться его колхозом, что это сами колхозники пригласили ее сюда.

Чтобы смягчить неловкость, Загорулько перевел разговор на какую-то давнюю историю с получением леса для строительства фермы и болтал еще о чем-то явно второстепенном.

Ближе к вечеру, на общем собрании колхозников все выяснилось досконально. Загорулько еще пробовал вывернуться, лгал, бил себя в грудь, «бренчал» медалью, кричал: «За что боролись, за что кровь проливали на фронтах с проклятым фашизмом!» Не помогло. Ни один человек за него не заступился, все подтвердили, что Загорулько довел колхоз до полного разорения.

— Фашизм мы не терпим в любом виде, — заявила под гром аплодисментов Паша, — как не терпим и тех, которые свои личные интересы, свое благополучие ставят превыше государственных. Скажу по секрету, распалил во мне злость этот ваш главарь, бряцающий медалью. С такими оголтелыми «деятелями» нам не по пути, — заключила она и, поправив спадавшую на лоб кубанку, ясным взором обвела сидевших в зале колхозников.

И когда Паша обернулась для того, чтобы еще раз посмотреть в подлющие глаза этого лысого хлюста, его уже не было, а место за столом президиума занимал тот самый славный парень Петр Веселый с волнистой гривой волос, которого на правлении рекомендовали председателем колхоза.

Колхоз имени Мичурина шел в гору. Паша следила за его ростом и радовалась его успехам.

Спустя несколько месяцев она снова побывала у мичуринцев и воочию убедилась, что жизнь у них бьет ключом. Можно было подумать что в этом хозяйстве никогда и не было упадка. На одном поле заканчивали уборку гречихи, а уродилась гречиха в том 1950 году на диво — не сам-четыре, а все сам-двадцать пять, по двадцать пять центнеров получили с гектара. На другом поле копали картофель, на третьем — убирали капусту, на четвертом — сеяли перекрестным способом по черным парам озимые, а неподалеку от колхозного двора, у новой, недавно отстроенной электростанции мощностью в сто киловатт хлопотали колхозные электрики.

Никто не жаловался, не увиливал от работы, не просил, чтоб его отпустили «в соседний колхоз» или «поддержали хлебом». Наоборот, теперь в присутствии Паши многие колхозники обращались к председателю Петру Веселому совсем за другим… за вином, которое, кстати говоря, колхоз стал изготовлять собственными силами. К одному фронтовой друг приехал в гости, другой собрался на свадьбу к родственнику.

К Паше подошла одна девушка, вся сияет, в лентах, нарядно одетая, и пригласила ее на свою свадьбу.

— Идет жизнь?

— А чего же ей останавливаться? Хорошо шагает, Прасковья Никитична!

Колхоз имени Мичурина выполнил свою первую заповедь — сдал сколько было положено хлеба государству, перевыполнил план осеннего сева, засыпал необходимые семенные фонды, выдал колхозникам на трудодень по пять килограммов хлеба.

И вот уже в зимнюю пору в гости к Паше из колхоза имени Мичурина приехали два старика, приехали, чтобы порадовать ее новыми добрыми вестями.

Первым вошел Степан Васильевич Олейников. Встретила его Ефимия Федоровна.

Старик неторопливо снял дубленую шубу, смахнул снег с сапог и медленно, вразвалку вошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его и, как бы убеждаясь в его прочности, сел. Внимательно осмотрев все вокруг, спросил:

— А что, дочки твоей дома нету?

— Дома, дома! — откликнулась Паша, выходя из своей комнаты.

— Мы мимоходом к тебе, Паша, — сказал Степан Васильевич, как бы извиняясь за вторжение.

Опять раздались шаги, отворилась дверь: Ефимия Федоровна выбежала навстречу.

— Алексеич!

— Не ожидала? Мы к твоей Паше, поделиться пришли, о жизни поговорить. Давно собирались, да времечко-то как раз в обрез.

— Приятно слушать добрые вести, — с лаской в голосе сказала Ефимия Федоровна. — Может, чайку попьете, старики?

— Э, рановато, Федоровна, записывать нас в старики, — усмехнулся Никифор Алексеевич. — Мы такими делами ворочаем, что молодым за нами не угнаться.

— Эх вы, молодежь! — шутливо произнесла Ефимия Федоровна и заторопилась, чтобы вскипятить чай.

Тем временем гости-мичуринцы докладывали своему депутату о колхозных делах.

— Дела наши, Никитична, завидные, волнующие. Торопиться надо, ведь не два, а один век живет человек. А пока жив, надобно стараться все сделать, чтоб внуки и правнуки добрым словом тебя вспомнили. Во как, Никитична! — Никифор Алексеевич все больше и больше увлекался. — Еще поживем да и поработаем на счастье народное, потому что человек без труда страшнее любого зверя становится, вспомни нашего минулого лысого хлюста. Ох, и окрестила ж ты его имечком!

— Не позабыли? — засмеялась Паша.

— Такое помнится… Так вот, работаем мы, сил не жалеючи, а вон ребята, что с войны возвратились, ворчат. Мол, поработали деды на своем веку вдоволь, теперь и на покой им пора… Нешто это, Паша, справедливо? Нашему вот деду Охримычу девятый десяток пошел. Цельный год маялся на печи. Одолела его тоска, пришел на поклон в колхоз и говорит: «Нет сил моих более на печке лежать, все бока отлежал. Этак полежу — помру, а помирать неохота, на колхозной земле больно хорошо стало». И дали Охримычу должность, он нынче пасечником работает, первый ударник в колхозе. И Никитич наш нынче при должности и Лука. А Степан Василич? Этот в поле каждый раз, ему будто второй десяток только минул…

— Ты мое имя не тревожь! — обозлился Степан Васильевич. — Ты лучше про свои дела докладывай.

— Моих делов нету, есть общие, — горячо возразил ему Никифор Алексеевич.

— По-прежнему цапаетесь, молодежь? — поинтересовалась Ефимия Федоровна.

— Ну, как же можно мирно в нашем деле? Вроде скучновато, застой получается, — заметил Никифор Алексеевич и, подмигнув Степану Васильевичу, добродушно улыбнулся: — Друг друга пилим, но, между прочим, друзи — водой не разольешь. Рассуди, Паша. Я говорю Василичу: «Срамота одна — не иметь в колхозе сада. Живем будто в тундре какой, глядеть тоскливо». А он свое тянет: «Не нашего ума это дело. Не поспели мы с тобой, Никифор, так пусть молодые займутся яблонями». Оно верно, нам в эти годы фашистского разбоя не до яблонь было. А ныне? Какая тому помеха? Вот бы и развести сад для людства. Кое-как мы развертываемся, уже и множество ям накопали. А Василич наш хоть и серчает, а более всех старается в этом деле. Вот бы, Паша, достать бы нам такие саженцы, чтобы не мерзли.

— В том смысле, — подхватил Степан Васильевич, — чтоб мичуринские, морозостойкие… Ведь Иван Владимирович Мичурин всю жизнь отдавал народу. Потому и самые наилучшие сорта создал.

— Понятно, понятно, — охотно откликнулась Паша, — обещаю достать вам такие саженцы, мичуринские.

Никифор Алексеевич спросил, приедет ли Паша к ним еще денька на два до лета, и очень благодарил Пашу за то, что она так терпеливо выслушала их длинный разговор о садоводстве и о знаменитом Мичурине.