Правила крови

19

Граф Берфорд — сын и наследник 14-го герцога Сент-Олбанса, прямого потомка Карла II от Нелл Гвин. Это молодой человек со светлыми волосами и бородой. Легенда гласит, что новорожденного ребенка Нелл принесла на мост через реку и, подняв над перилами, угрожала бросить в воду, если Карл не пообещает сделать его герцогом.

Во время ответов на вопросы Берфорд сидит на ступеньках трона, на что имеет право, а когда мы собираемся приступить к обсуждению законопроекта, вскакивает, забирается на мешок с шерстью и кричит:

— Этот законопроект, разработанный в Брюсселе, — предательство! Мы стали свидетелями уничтожения Британии. Впереди пустыня. Ни королевы! Ни культуры! Ни суверенитета! Ни свободы! Защитите свою королеву, свою страну — и отклоните этот закон!

Лорд Онслоу, всегда готовый поспешить на помощь и частенько пресекающий некорректное поведение, старается изо всех сил, пытаясь столкнуть с кресла бородатого фанатика, но ему уже за шестьдесят, а лорду Берфорду тридцать четыре. Я невольно вспоминаю, что в самом начале обсуждения законопроекта Онслоу сказал, что готов вести себя, как футбольный хулиган, лишь бы «то, что будет после меня, было гораздо лучше». Теперь он об этом забыл. Требуются два служителя, чтобы унять Берфорда, но теперь, совершив то, за чем пришел, он держится с достоинством и позволяет герольдмейстеру вывести себя из зала. Разумеется, вся Палата лордов, которая в последний день обсуждения законопроекта набита до отказа, сотрясается от смеха. В официальную стенограмму все это не попадет — вне всякого сомнения, инцидент там отразится как «помеха». Позже я слышу, что лорда Берфорда встречали представители средств массовой информации; его ждет пара дней славы, невиданной ранее.

Это последняя официальная возможность для обсуждения законопроекта. Затем он лишь вернется к нам с поправками Палаты общин, но никто не предполагает серьезных попыток отклонить билль. Леди Джей явно ведет себя как при расставании, заявив наследственным лордам, что пришла пора «поблагодарить вас и попрощаться».

Барри Дреднот не терял времени. Женщина, с которой он живет, сегодня вечером позвонила Джуд и предложила на выбор столько дат для ужина, что моя жена не смогла выпутаться и назвала следующую субботу.

— Смирись, — советует она мне по телефону, когда я звоню ей из Парламента.

— Мне казалось, ты против, — замечаю я.

Я никогда не причислял Джуд к той категории людей, жизнь которых напоминает качели, со взлетами и падениями, но теперь она явно на подъеме, смеется без причины, радостно вскрикивает и поет в душе. Сообщив, что она передумала и хочет пойти, и что это будет весело, Джуд хихикает и прибавляет, что на самом деле ей все равно, ей и так хорошо, и она согласна на любой вариант.

— Значит, я звоню Рим и говорю, что мы не сможем прийти?

— Рим?

— Так ее зовут. Я знаю, похоже на столицу Италии, название духов и все такое… Так что же?

Я не уверен в своей способности противостоять такому энтузиазму, и отвечаю, что раз она согласна, то мы идем, и вешаю трубку, чувствуя себя злобным старым ворчуном. Естественно, я забыл спросить, получила ли она на работе факс от Джона Корри, хотя, наверное, еще рановато. Я возвращаюсь в зал заседаний, где сегодня рассматриваются поправки о составе Палаты лордов в промежуточный период. Уже половина шестого.

Это пустая трата времени, намеренная попытка задержать прохождение законопроекта. Пожизненный пэр из числа лейбористов, лорд Пестон, вызывает ярость оппозиции, сравнив то, что у нас происходит, с дискуссионным клубом, «который любят шестиклассники». Он убежден, что парламент должен быть избираемым, и говорит, что не будет выдвигать свою кандидатуру и вместо того, чтобы «цепляться за мебель», с готовностью уйдет, если возникнет такая необходимость. Большинство наследственных пэров совсем не хотят уходить, в том числе лорд Феррерс, теперь очень похожий на командующего армией генерала, которым он никогда не был. Если Веллингтон выглядел так же внушительно, то не стоит удивляться, что он выиграл битву при Ватерлоо. Поправка лорда Феррерса состоит в том, чтобы пожизненные пэры избирались своими коллегами, пожизненными пэрами, и этот демократический процесс обеспечит всем легитимность. Он ставит поправку на голосование.

— Я просто хочу посмотреть, как все достопочтенные лорды со скамей напротив потащатся через холл для голосования, чтобы не быть избранными.

И мы тащимся — чудесное старинное слово, которое обычно употреблял мой дед Александр, — через холл для голосующих «против», пожизненные и наследственные пэры, и отклоняем поправку, потратив впустую еще три часа. Я не возвращаюсь в зал, а покидаю парламент, дав себе слово вернуться позже и проголосовать за законопроект. Метро — теперь я отказываю себе в такой роскоши, как такси, — уносит меня от Палаты лордов и мыслей о ней, и я переключаюсь на Джона Корри. Если ответ от него окажется таким интересным, как я ожидаю, почему бы не слетать в Филадельфию и не поговорить с ним лично? Все равно я собирался разобраться в теориях Генри, связанных с болезнями крови. Невозможно составить его жизнеописание, не рассказав об открытиях, например, в области гемофилии. Понимаю ли я на данном этапе, как наследуется гемофилия? Другими словами, как работает набор генов? Джон Корри должен знать. Даже если эти заболевания не являются его специальностью, а скорее всего так и есть, он все-таки врач и получил научную степень за исследования, связанные с генами. Совершенно очевидно, что Корри сможет объяснить все это мне гораздо лучше, чем любая книга. Вероятно, мне удастся найти дешевые билеты, туристический пакет, включающий две ночи в нью-йоркском отеле. А там я могу — как однажды уже делал, будучи студентом, — сесть на поезд «Метролайнер», который доставит меня в Город братской любви.

Я добираюсь до дома за рекордно короткое время. Джуд говорит, что если я намерен вернуться в Парламент, то она поедет со мной, сядет на свое место под барьером и будет смотреть, как я себя упраздняю. Она все еще очень возбуждена и, как это всегда бывает в таких случаях, теряет аппетит. Щеки ее разрумянились, глаза сияют. Пока я ужинаю, Джуд сообщает мне, что перезвонила Рим и сказала, что мы с удовольствием придем к ним в субботу вечером. За ужином больше никого не будет, только мы вчетвером. Я не знаю, радоваться ли этому, предполагая, что друзья у Дреднота должны быть ужасными, или печалиться, поскольку некому будет оживить разговоры (можно не сомневаться, что о деньгах, Интернете и шопинге) за столом. Джуд не хочет менять тему; теперь ее желание попасть в Эйнсуорт-Хаус не менее сильное, чем испуг сразу после того, как я передал приглашение Дреднота. Она полагает, что это будет «настоящее откровение», но я, дождавшись паузы, вставляю свой вопрос, не пришел ли мне факс из Америки. Не пришел. Еще рано, говорит Джуд, не следует ждать ответа раньше конца недели.

Я спрашиваю, не возражает ли она, если я один слетаю в Нью-Йорк, и, зная благородное сердце своей жены, ожидаю безусловного: «Конечно, ты должен поехать, дорогой». Но слышу в ответ нечто уклончивое, если не сказать загадочное.

— Ты имеешь в виду встретиться с этим Корри? Если, конечно, он ответит. Но к тому времени ты сам можешь не захотеть.

— Ты о чем?

— Просто думаю, что ты можешь не захотеть, — говорит Джуд и идет к телефону, чтобы вызвать такси. Ехать в метро «в такое время» она решительно отказывается.

Джуд самая красивая из жен пэров в Парламенте. Полагаю, это мое личное мнение, однако другие подтверждают его, а престарелый наследственный пэр из числа тори высказал предположение, что на конкурсе красоты среди пэресс она, вне всякого сомнения, одержала бы победу. Я не осмелился передать этот разговор Джуд. Она бы пришла в ярость от попрания ее феминистских принципов. Мы расстаемся в прихожей Палаты лордов, и когда я занимаю свое место на скамье, то вижу ее всего в нескольких футах от себя. Многие старики поворачивают головы и вытягивают свои морщинистые шеи, чтобы посмотреть на нее, в синем платье и жемчугах.

Зал набит до отказа. Все, кто был в барах и столовых, переместились сюда. Новый лорд Брюэр — вид у него растерянный — сидит на скамьях оппозиции, надеясь, что кто-нибудь подскажет ему, что нужно делать. Последние несколько поправок отвергаются, и затем приходит время для комплиментов и покаянных речей. Лорд Лонгфорд — ему почти девяносто четыре, он заседал в Палате пятьдесят четыре года — говорит, что в культуре этого места есть некий дух — интеллектуальный, моральный и религиозный, — на который откликаются люди. Сам он будет голосовать за принятие законопроекта, поскольку разделяет мнение о необходимости реформы, и не будет пытаться затормозить ее. У лорда Лонгфорда благородное лицо и аристократическая речь, однако он здесь не самый старый пэр. Среди мер по реформированию, которые предлагаются готовящимся докладом Вейкхема, вероятно, будет ограничение возраста для членов Палаты, причем, скорее всего, это будет семьдесят пять, а не девяносто пять. По мере того как предлагаются и отвергаются новые поправки в законопроект, я чувствую, что дело движется к развязке. Это не просто последние дни, а последние часы. После шести сотен лет те, кто до 1958 года составлял Верхнюю палату парламента, будут изгнаны людьми, пришедшими сюда сорок лет назад. Через час или около того законопроект будет передан в Палату общин и вернется к нам только для утверждения принятых ею поправок, вероятно, неприемлемых для твердолобых консерваторов. Но фактически дело сделано.

Теперь выступающие обмениваются любезностями и выражают благодарность лорду Уитериллу, внесшему поправку о сохранении 92 мест для наследственных пэров. Лорд Феррерс встает.

— В конечном итоге, — говорит он, — мы должны получить работоспособную Палату, а также, даст Бог, счастливую и довольную. Счастливую Палату, где люди улыбаются друг другу. До сих пор здесь слишком часто проявлялась тенденция к поощрению злобы.

Разумеется, большая часть этой злобы исходила от него. Он «ни в коем случае» не рекомендует голосовать против законопроекта, но тем не менее, когда дело доходит до голосования, сам не принимает в нем участия. Леди Джей встает и выносит законопроект на голосование. Я поворачиваю налево и иду к трону, направляясь в холл для голосующих «за», что для меня непривычно, поскольку я, как правило, голосую «против», и по пути не прохожу мимо Джуд, сидящей ниже барьера, как это обычно бывает. Я не верю в приметы, но почему же мне так неприятно поворачиваться спиной к ней, уходить от нее, чтобы проголосовать за собственное упразднение?

Законопроект проходит — 221 голос «за» и 81 «против». Все кончено. На передней скамье оппозиции леди Миллер Хендон вся в слезах, а лицо лорда Кингсленда искажено мукой. Пожизненные пэры из числа лейбористов не издают радостных возгласов, а лишь торжествующе размахивают листками с повесткой дня. Я удивлен почти полным отсутствием беспорядков и хулиганских выходок в процессе прохождения законопроекта. Ничего по-настоящему серьезного не произошло, и закон приняли быстрее, чем я думал. Нас вышвырнули, но не со скандалом, а с нытьем, слезами и отчаянием.

По дороге домой я не делюсь своими чувствами. В любом случае мне было бы стыдно признаваться в этих иррациональных страхах. Ночью я сплю плохо и на рассвете сажусь в постели и беру книгу. Джуд ничем не разбудишь, но я все равно приглушаю свет ночника, так чтобы только разобрать текст. Но проходит совсем немного времени, и я кладу книгу на пол и смотрю на жену. Закрытые глаза могут быть не менее красивы, чем открытые — нежные, словно крылья бабочки, веки, темная и изящная бахрома ресниц на жемчужной коже. Губы сомкнуты, но не сжаты. Я подношу к ним палец на расстояние дюйма и чувствую теплое дыхание на своей коже. В темноте я не вижу Джуд, только очертания головы и темную массу волос. Прилив нежности к жене вовсе не возбуждает меня, а вызывает желание покрепче обнять, только я знаю, что все равно получится недостаточно крепко. Я отворачиваюсь, пытаюсь заснуть, и в конце концов это мне удается.

Во сне я вижу ее такой, какой она была, когда держала на руках Галахада. Ребенок у нее другой, гораздо старше, лет двух или трех, и это наш ребенок. Все молчат. Атмосфера не очень приятная — мы ссорились, наговорили друг другу непростительных вещей, хотя я не знаю, что именно. Маленький мальчик осуждающе смотрит на меня. Потом Джуд встает, берет его за руку, выходит через парадную дверь, спускается по ступенькам на улицу. На дворе лето: тепло, листья на деревьях, цветы. Я стою, придерживая открытую дверь, и смотрю, как они идут по улице, сворачивают за угол и исчезают. Я знаю, что должен бежать за ними, но на мне нет туфель, я не могу найти ключ или деньги, а когда босиком сбегаю по ступенькам крыльца, то не могу пройти через запертые ворота. За моей спиной хлопает дверь, и я просыпаюсь.

На часах семь утра, и Джуд нет рядом. Я еще не стряхнул остатки сна, и меня охватывает нелепый страх. Я зову ее, и она сразу же выходит из ванной, закутанная в белый махровый халат.

— Теперь я могу тебе сказать, — произносит она.

Речь может идти только об одном. Голос внутри меня шепчет: «О Боже, Боже, Боже…»

— Я беременна. Два месяца.

Я бормочу всякие глупости, прекрасно понимая, что это не может быть правдой. У тебя в сентябре были месячные. Ты принимаешь противозачаточные таблетки.

— Нет. Я тебя обманула. Достаточно того, что мне пришлось ждать подтверждения, — я не могла заставлять тебя мучиться вместе со мной.

Я действительно чувствую себя обманутым, одураченным, и мне это не нравится. Мы с Салли все время обманывали друг друга — или пытались. Нет, я не тратил деньги, я не ездил туда-то и туда-то с тем-то и тем-то, я там не был, я не слышал телефон, я звонил, но ты не отвечала, я никогда тебе не лгу, ты же знаешь. У нас с Джуд все по-другому. По крайней мере, мне казалось, Я думал, мы всегда откровенны и честны друг с другом.

— Ты тест делала? — глухо спрашиваю я.

— Три недели назад.

Опять обман или я суечусь по пустякам? Она мне не изменяла, не проиграла тысячу фунтов в азартные игры, не делала липосакцию. Похоже, я сам себя накручиваю.

— Ты была у врача? — Я по какой-то причине не могу вспомнить, как зовут ее гинеколога.

— После теста. Спросила, должна ли я лежать всю беременность и сказала, что буду лежать, если это поможет, но он ответил, что нет. — Она смотрит на меня почти со страхом. — Ты злишься, да?

Я обязан сказать, что не злюсь, что люблю ее. И рад, что у нас будет сын или дочь. Но не могу. Я вспоминаю свой сон, вспоминаю, какой загадочной она была последнее время, какой возбужденной, словно пьяной.

— Нужно было сказать мне месяц назад. — У меня интонации обиженного ребенка.

— Ты не понимаешь, что я не хотела опять тебя разочаровывать?

Может ли быть более неподходящее слово? В данный момент меня больше волнует обман, чем беременность, но я знаю, что это пройдет и я снова буду наблюдать за ней, волноваться, считать дни и недели. Сколько дней ей удавалось носить ребенка? Девяносто, сто? А когда — и если — пройдут эти сто дней, что я буду испытывать, счастье или ужас?

В субботу вечером мы сидим в Эйнсуорт-Хаусе и пьем аперитив. Время аперитива тянется с половины восьмого, когда мы пришли, а теперь уже почти половина десятого. Рим лишь десять минут назад удалилась на кухню, «сообразить что-нибудь насчет еды». Дредноты относятся к той категории людей, для которых еда составляет наименее важную часть званого ужина. Любой из алкогольных напитков, о которых мне когда-либо приходилось слышать, имеется в баре гостиной — в прошлый свой визит я принял это сооружение за буфет или горку из красного дерева в ранневикторианском стиле. Нас еще раз проводят по всему дому, с бокалами в руках. Мне кажется, в этом частном доме есть нечто странное. Играет тихая музыка, которая перемещается вслед за нами по комнатам. Эти мелодии обычно включают в холлах отелей, всегда одни и те же — «Жизнь в розовом цвете», «Только не в воскресенье», «Мужчина и женщина». Разговор крутится вокруг тем, которых я так опасался, однако я и представить себе не мог, сколько времени люди могут ходить по магазинам и какими суммами разбрасываться. Рекорд принадлежит Барри — 30 тысяч фунтов за один вечер в «Хэрродс», но Рим вплотную приблизилась к нему, потратив с карточки всего на 2 тысячи меньше во время послеобеденной прогулки по Бонд-стрит. Подобно Мелинде Маркос, она неравнодушна к туфлям и покупает их у Джимми Чу и Маноло Бланика.

Когда мы шли сюда, я предупредил Джуд, чтобы она не говорила Барри и Рим о ребенке.

— А я бы сказала? — спрашивает она.

Я мог бы ответить, например: «Как в прошлый раз», или «В прошлый раз ты сказала Джорджи», — но молчу, поскольку «прошлый раз» упоминать нельзя. Джуд даже сказала, что мы должны вести себя так, словно прошлого раза не было — а также позапрошлого и позапозапрошлого. Мы должны забыть «старые неприятности» и делать вид, что она зачала ребенка в первый раз.

Я искренне извинился за свое недостойное поведение, что поднял шум из-за того, что меня держали в неведении. И был прощен. И этим двоим Джуд не сказала ни слова. Вне всякого сомнения, она чувствовала, что имеет дело с людьми, совсем не похожими на Дэвида и Джорджи. У Барри и Рим не было детей, ни своих, ни общих. Для них дети — это то, что есть у других, хотя и непонятно, зачем. Рим — болезненно худая блондинка с напряженным, словно натянутым лицом и длинными тощими ногами в туфлях от знаменитого дизайнера на узких, костлявых ступнях. Ее драгоценности поражают воображение — огромные бриллианты, кольца с инкрустацией, серьги, колье и браслет. Они сверкают в свете такой же шикарной люстры, отбрасывая на стены пляшущие зайчики.

Джуд цедит минеральную воду. Она переживает из-за шампанского, которое мы пили вчера с Крофт-Джонсами, и вина, выпитого позже в ресторане. Не повредит ли это ребенку? Почему она так преступно беспечна и пьет, зная, что беременна? Я напоминаю ей (в который раз), сколько виски выпила и сколько сигарет выкурила моя мать, когда была беременна мной, а также о пристрастии Салли к пиву и марихуане, но не в силах ее убедить. Джуд считает, что моя мать и первая жена тоже проявили преступное легкомыслие, но их оправдывает незнание. Как бы то ни было, теперь она пьет минеральную воду, и возможно, именно этим объясняется мрачное выражение ее лица, хотя затронутая Дреднотом тема о покупке автомобиля через Интернет должна была вызвать у нее интерес.

Наконец, без пятнадцати десять возвращается Рим и с фальшивым французским акцентом объявляет:

— Madame est servie[54].

Еда довольно приличная, хотя, по всей видимости, вся купленная в кулинарном отделе универмага «Хэрродс» — интересно, не на это ли потрачена часть 30 тысяч фунтов? — и разогретая в микроволновке. Мне почему-то кажется, что лучше так, чем если бы Рим готовила сама. Я пью слишком много, но не потому, что склонен к алкоголизму или вино у Барри особенно вкусное, — просто мне скучно. Спиртное не разгоняет скуку, но дает тебе новые поводы для размышлений — например, как не упасть со стула или сделать так, чтобы не заплетался язык. По дороге домой — мы смогли вырваться только в половину первого — Джуд говорит мне, очень мягко и осторожно, что я пьян.

— Вот и хорошо, — отвечаю я. — Может, они нас больше не пригласят.

— Ты не думаешь, что теперь мне вредно засиживаться так поздно?

Я говорю, что не понимаю, какой может быть тут вред, если это случается нечасто. Снова извиняюсь за то, что напился, за то, что злился в среду, за отсутствие должного энтузиазма по поводу ребенка. Джуд говорит, что я просто «такой» — это заявление мне непонятно, но я слишком пьян и не в состоянии его проанализировать. На крыльце Джуд раскрывает сумочку, чтобы достать ключ, и вытаскивает листок бумаги, который собиралась отдать мне вечером, но забыла. Это факс от Джона Корри.

У меня нет сил его читать, и я падаю в постель в полусонном — или, по крайней мере, наполовину бессознательном состоянии. В четыре я просыпаюсь; голова раскалывается, сердце готово выпрыгнуть из груди, во рту пересохло. Выпив несколько пинт воды прямо из водопроводного крана на кухне, я глотаю таблетку «Алка-Зельтцера» и четыре таблетки аспирина. До факса я добираюсь только поздним утром в воскресенье.

Письмо начинается «Привет, кузен!», что с самого начала приводит меня в замешательство. Это потому, говорит Джуд, что я старый чванливый пэр и к тому же сноб. Я не отрицаю, а про себя думаю: имей Корри научную степень по искусствоведению, он обратился бы ко мне «Привет, братишка», что еще хуже.

Я испытываю глубокое разочарование. Джон Корри — он старше, чем думал Лахлан, — должно быть, хочет сказать, что тоже изучает болезни крови, но не потому, что этим занимался Генри. В такое совпадение трудно, почти невозможно поверить. Я наливаю себе очередной стакан воды, пятый за утро, и тут в комнату входит Джуд. Пытаясь меня подбодрить, она целует меня в щеку и похлопывает по спине. Я чувствую себя последним подлецом и испытываю жуткие угрызения совести. Мне хочется поехать в Штаты, хочется поговорить с новым кузеном, остановиться в его доме в Медии, где бы это ни находилось, и получить нужные ответы. Но я не могу, потому что у Джуд будет ребенок. Я не могу оставить ее даже на две ночи. Хотя на самом деле ребенка у нее не будет, у нее будет выкидыш. Как всегда.

Неприлично даже думать об этом. Я обязан хотеть быть рядом с беременной женой. Любой другой мужчина хотел бы. Я просто ненормальный, настоящее чудовище. Я обнимаю Джуд, целую и повторяю привычную ложь о том, как я рад за нее и что на этот раз все будет хорошо. Похоже, она мне верит — по крайней мере, думаю, хочет верить. Я спускаюсь в кабинет и смотрю в медицинском словаре, что такое фактор VIII. Это отнимает у меня довольно много времени, поскольку я не знаю, откуда начинать, но в конце концов выясняю, что речь идет о факторе свертываемости крови, одном из нескольких близких по своим свойствам веществ, пронумерованных от I до XII, которые отсутствуют в крови больных гемофилией.

Значит, Джон Корри не просто исследует болезнь крови, а ту же самую болезнь, что и его прадед Генри. И он думает, что я поверю в совпадение?