Правила крови

28

С Генри я зашел в тупик. Прошел месяц с тех пор, как я вообще что-то предпринимал. Последнее мое действие в попытке раскрыть тайну — звонок Веронике. Я спросил, не знает ли она, кем были предки Эдит по женской линии.

Похоже, ей неприятен этот разговор.

— Я уже рассказала вам все, что знаю, причем гораздо больше, чем хотела.

— Вы не сказали мне, как звали вашу прапрабабушку и прапрапрабабушку.

— Прабабки, — в ее голосе сквозит раздражение. — Все это глупо. Столько лет прошло. Неужели кому-то интересно? Какое это имеет значение?

— Для меня имеет, Вероника. Это может быть важно.

— Да, конечно. На ваш взгляд. Ладно, уговорили. Но я больше ничего не знаю. Фамилия матери леди Нантер — наша общая родственница вдруг перестала быть просто родственницей и превратилась в пэрессу — была Дорнфорд, а ее матери — Мейбек.

По крайней мере, я так услышал. Я попросил Веронику повторить по буквам. Она отказалась, но я настаивал, прибавив, что Дэвиду понадобятся эти имена, что они необходимы для его генеалогического древа, и Вероника смягчилась.

— Ладно. М-а-й-б-а-х. — Прежде чем я успел вставить хоть слово, она объясняет: — Нет, не немка, уверяю вас. Это очень редкая английская фамилия, как и ее имя. Ее звали Барбла.

— Барбара? — Мне показалось, что Вероника шепелявит.

— Нет, Барбла. Б-а-р-б-л-а.

Вероника явно страдает ксенофобией. Она продолжает настаивать, что Майбах не немецкая фамилия. Я не спорю, это просто бессмысленно.

— У меня нет предков-иностранцев, — говорит она.

Ее шокирует одна мысль, что я мог об этом подумать. Я не должен создавать у Дэвида ложного впечатления. Она позвонит ему и скажет, что в его семье все чистокровные англичане, насколько это можно проследить.

Но мысли Дэвида, как я потом понимаю, заняты совсем другим. Джорджи снова беременна. Святому Граалю всего семь месяцев, она все еще кормит его грудью, но тем не менее забеременела. Джорджи изображает растерянность, но на самом деле ее распирает от гордости за собственную плодовитость, хотя все это чистая физиология, над которой она никак не властна. К той же категории относится гордость Вероники по поводу чистоты генов — и моя тоже, пока я не узнал правду.

— Не могу представить, как это случилось!

Джорджи повторяет это десятки раз, широко раскрыв глаза и не в силах сдержать улыбки. Если бы она принадлежала к низшим слоям общества и была склонна к вульгарности, то сказала бы, что Дэвиду достаточно бросить свои штаны на край кровати, чтобы она забеременела. Джуд никак не реагирует. Даже не вспоминает, когда мы остаемся одни. Я убежден: она думает, что все это не имеет к ней отношения, что у нее особый случай. Простая и беспроблемная плодовитость не для нее. Когда придет время, она получит «ребенка на заказ». Словно речь идет совсем о другом, потому что все начинается не так, с легкомысленного и эффективного соития Дэвида и Джорджи, и результат тоже будет другим.

Ей предстоит ПГД, предимплантационная генетическая диагностика. В настоящее время эту процедуру делают только четыре клиники в стране, в том числе та, в которую обратилась Джуд. В последний раз после возвращения оттуда она рассказала мне душещипательную историю о женщине, которую там встретила — в результате использовании этого метода у нее родилась тройня. Дэвид и Джорджи собираются продать квартиру и купить дом, потому что квартира мала для двух детей. Как это ни парадоксально, ее будет достаточно для троих или четверых (по крайней мере, так думает Джуд, я уверен), так что мы можем поменяться с ними жильем, и они купят наш дом. Джуд все равно. Она думает и говорит только о детях. Исполненная надежды и предвкушения, она просто ждет того момента, когда ей скажут, что уже пора — завтра, на следующей неделе или через две недели мы возьмем ваши яйцеклетки и его сперму.

Все это заставляет меня сочувствовать Генри. Бедный Генри. Иногда, конечно, потрясенный Генри. Тем, что именно он, а не другой, женился на женщине, которая оказалась носителем гемофилии. Неужели его жена, мать его детей имела этот скрытый, постыдный дефект и родила больного сына — а возможно, и дочерей, носителей болезни? Он, который убеждал короля Альфонсо не заключать брак с принцессой Эне, сам совершил то, против чего предостерегал монарха. Сказал ли он своим дочерям? Предупредил ли о последствиях замужества? А в случае со старшей дочерью предупредил ли он Джеймса Киркфорда, как предупреждал короля Альфонсо? Мы не знаем. Но кто-то их все же просветил — или они сами узнали.

Может быть, истинная причина решения Хелены и Клары не выходить замуж заключалась именно в дурной наследственности? Сам я больше не занимался поисками родственников, но теперь смотрю на дополненное генеалогическое древо Дэвида, размышляя и задавая себе вопросы. Родословная семьи Квендон-Хендерсон доходит лишь до Барблы Майбах и мужчины, за которого она вышла замуж, Томаса Дорнфорда. Дэвид, временно охладевший к генеалогии, не смог найти их предков — или не пытался. Барбла вышла за Томаса Дорнфорда, и у них родилась дочь Луиза. У них также было три сына. Рядом с одним Дэвид поставил буквы «у. м.», то есть, «умер молодым», а рядом с остальными — только знак вопроса. Имен их он не знал. Луиза вышла замуж за Уильяма Квендона и родила ему двух дочерей и сына — Луизу, Уильяма и Марию. Луиза была матерью моей прабабки Эдит и тещей Генри. Судьба Марии неизвестна. Уильям умер в возрасте семи лет. Пытаясь доказать, что Генри убийца, я предположил, что причиной смерти ребенка была гемофилия, но это всего лишь гипотеза. Луиза вышла за Сэмюэла Хендерсона и стала матерью Лайонела, Элеонор и Эдит.

Где Уильям Квендон познакомился со своей женой-немкой (или англичанкой с немецким именем), здесь или в Европе? Когда он мог ездить в Германию или Австрию и зачем? В 1830 году люди не катались в Европу по десять раз в год, как теперь, если не считать богатых, знатных или одновременно богатых и знатных, совершавших «большое путешествие» по Франции, Италии и Швейцарии для завершения образования. Возможно, Уильям Квендон относился именно к этой категории. Нужно будет проверить. Я сворачиваю лист в трубочку. Теперь он мне больше не нужен.

Я скучаю по Палате лордов. Но не во время парламентских каникул. На Рождество и Новый год, а также в относительно спокойные периоды я почти не замечал своего изгнания, но теперь, в конце февраля, когда в Палате снова наступают горячие деньки и политические разделы газет излагают перебранку между пэрами, bons mots[60] графа Рассела и язвительные замечания лорда Маккея Ардбрекниша, меня преследуют сильные приступы ностальгии, и я чувствую себя так, словно перед моим носом захлопнулись врата рая. Хотя нельзя сказать, что я считал это раем, — сидеть там до поздней ночи, выполняя добровольно взятые на себя обязанности, и поддерживать партию, в которой не состою и дисциплине которой не подчиняюсь. Я отказался от подписки на официальные стенограммы заседаний, но не могу устоять перед искушением и читаю газеты.

Мне всего этого не хватает: войти через двери для пэров, повесить пальто на крючок с табличкой «Нантер», подняться по величественной лестнице, заглянуть в канцелярию, чтобы взять отпечатанную повестку дня и поправки к законопроекту. Но больше всего мне хочется снова войти в зал заседаний, отвесив легкий поклон в сторону таинственного, невидимого балдахина и занять свое место на поперечных скамьях. Нет, наверное, не больше всего. Мне не хватает компенсации расходов — с середины ноября эта сумма составила бы почти пять тысяч фунтов.

ПГД обойдется нам в 2500 фунтов за одну попытку. Скорее всего, попыток будет не меньше двух.

И Лахлан, и Стенли Фарроу пригласили меня в Палату на ужин. Извинившись, я отказался. Один раз я уже приходил и больше этого не желаю — испытывать неловкость, ожидая, пока они найдут меня в той части дворца, которая открыта для посетителей. Я просто не могу войти в столовую, останавливаться и болтать с десятком знакомых, не говоря уже о том, чтобы, напрягшись, сидеть за столом и делать вид, что читаю меню, когда раздается сигнал к голосованию и все устремляются в зал. Значит ли это, что я хочу вернуться? Не совсем. Иногда совсем не хочу. Скорее всего, я просто жалею, что вообще там оказался, поскольку не разделяю теории, что лучше познать любовь и потерять ее, чем никогда не любить.

Для меня Палата лордов была не только законодательной ассамблеей, но и клубом. Я до сих пор имею право один раз в месяц забронировать столик в гостевой столовой Палаты, но гордость, похоже, не позволяет мне воспользоваться этой привилегией и пригласить Дэвида выпить со мной или поужинать, когда он звонит мне и просит о встрече. Джуд в данный момент не хочет приглашать к нам Крофт-Джонсов, и я ее не виню. По ее словам, дело не в том, что ей неприятно видеть Святой Грааль или слушать о будущем ребенке, а в том, что у нее вызывает неловкость поведение Джорджи, ее гордость от зачатия «с первой попытки» и от плодовитости Дэвида. Мы должны встретиться не у нас, а в пабе или где-то еще, и Джуд выбирает «Принц Альфред» на Формоза-стрит.

И вот он, сидит передо мной и пьет красное вино, поскольку не любит пиво, и сразу берет быка за рога: предлагает нам с Джуд продать дом ему. Джуд — вероятно, в пику своей неловкости перед хвастовством Джорджи — рассказывает о ПГД. Это мне не очень нравится, поскольку я не хочу, чтобы у Крофт-Джонсов создалось впечатление, что мы стеснены в средствах. Я отвечаю Дэвиду, что не собираюсь продавать дом. Если у Джуд будет двое детей — я произношу это непринужденным тоном, демонстрируя актерские способности, о которых сам не подозревал, — мне понадобится большой дом. Дэвид явно обескуражен. Похоже, либо его жена, либо моя внушили ему мысль, что я ухвачусь за такую возможность. Воспользовавшись его молчанием, я приношу извинения за то, что ошарашил его новостью о гемофилии, и объясняю, почему у них с Джорджи не могут родиться больные дети. Разумеется, Джорджи сама может быть носителем или в ее клетках может произойти спонтанная мутация, но я об этом не рассказываю — только о том, что дефектный ген не может достаться детям от самого Дэвида.

— Я говорил с нашим семейным врачом, — отвечает Дэвид. — Он сказал то же самое, только как специалист.

Премного благодарен. Я спрашиваю, успокоился ли он, и Дэвид отвечает, что да, особенно теперь, когда должен родиться еще один ребенок. Он еще раз говорил с матерью? По всей видимости, Вероника звонила ему, негодовала и спрашивала, откуда я взял, что ее предки были немцами. Она ни за что не поверит, что Барбла была не англичанкой — точно она не знает, но доверяет своим инстинктам. Она ненавидит немцев еще больше, чем русских и японцев, а если уж на то пошло, то и французов — и всю жизнь ненавидела. По словам Дэвида, она утверждает, что Уильям Квендон познакомился со своей женой здесь, а не за границей. Ее отец, Томас Дорнфорд, был ювелиром с Хаттон-Гарден. Мать Луизы, Барбла, умерла при родах второй дочери, но Дэвид не отметил дату ее смерти в своей таблице, потому что не знает; Вероника тоже не знает. И не может точно сказать, где Томас Дорнфорд познакомился с Барблой Майбах.

Это произошло вчера. Процедура далась мне с трудом, хотя — если не вдаваться в детали — не заняла много времени. Наверное, томясь ожиданием, я просто довел себя до такого состояния, что действительность показалась мне не такой уж плохой. Предоставленные больницей картинки — первая порнография, которую я смотрел с тех пор, как мне исполнилось восемнадцать, причем мне показалось, что журнал тот же самый. У Джуд взяли яйцеклетки, и теперь мы ждем известий о результате. Я решил, что не желаю знать, в скольких эмбрионах, клетки которых отправят на анализ, обнаружится аномалия — ведь причина может быть и в моей сперме, — и Джуд со мной солидарна. Единственное, что мы хотим, то есть она хочет знать — есть ли среди зародышей здоровые, пригодные для трансплантации.

Что сказал бы на это Генри, если бы мог знать? Восхитился, одобрил, обрадовался бы решающему прорыву в попытках избавиться от наследственных болезней? Или сожалел бы, что этого не случилось на сотню лет раньше? Или его радость омрачилась бы знанием о страданиях мужчин и женщин, не имевших возможности планировать семью или предотвратить появление аномалий? Вспомнил бы он о таких детях, как Джордж, появление на свет которых скоро будет предотвращать эта технология?

Странно, но теперь, когда дело сделано — или жребий брошен, — я чувствую себя гораздо лучше. Вероятно, выкидыши Джуд обусловлены не нарушением репродуктивного процесса, а тем, что она носит нежизнеспособный плод, и поэтому здорового ребенка она должна выносить. Или я наивен и невежественен? Не может ли сама имплантация стать причиной изгнания плода? Я не знаю и не хочу знать. Если я достаточно часто буду повторять себе, что хочу этого ребенка, то естественным образом захочу его. Думаю, это похоже на упражнения по системе Александера. Если часто повторять команды своему телу — «расслабить шею», «голова вперед и вверх», — тело будет реагировать автоматически. Несомненно, метод работает и для мозга. Я хочу этого ребенка, я хочу этого ребенка, я даже хочу троих детей…

Как бы то ни было, мне становится легче, и я возвращаюсь к поискам информации, связанной с Генри. Я достал «Баллока и Филдса» и теперь выясняю, может ли гемофилия не проявляться на протяжении нескольких поколений, когда в семье рождаются только девочки. Похоже, так оно и есть, хотя в большинстве случаев ген все-таки проявляется. На свет появляются дети мужского пола, больные гемофилией, и умирают от этой болезни. В моей семье мы находим Уильяма Квендона, скончавшегося от гемофилии (вероятно) в семилетнем возрасте, а затем Кеннета Киркфорда, дожившего лишь до девяти лет. Пока я просматриваю всякого рода таблицы, звонит Дэвид. Я спрашиваю о самочувствии Джорджи. Как всегда, прекрасное — и Святой Грааль тоже. Как бы я отнесся к такому имени для девочки, как Изулт? Неважно, отвечаю я. Никто не сможет его произнести. Я сам не смог бы, если бы не услышал это имя от Дэвида и не повторил.

Затем я возвращаюсь к «Баллоку и Филдсу». Джуд уже легла. Она говорит, что хочет проспать все то время, пока ей не имплантируют эмбрион. Я просматриваю таблицы — собранную исследователями гемофилии статистику из Тенны и соседних деревень. И вижу. Фамилия словно выпрыгивает мне навстречу из длинного списка — Майбах. И не просто Майбах, а Барбла Майбах. Она никак не может быть моей прапрапрапрабабкой, это слишком давно даже для нее, начало восемнадцатого столетия, но все равно это какая-то ее родственница, возможно, сестра или тетка отца. Наверное, я уже видел это имя десятки раз, потому что постоянно просматривал таблицы, но у меня, естественно, не было причин обращать на него внимание. Здесь много других женщин с именем Барбла. Должно быть, это какое-то местное имя или уменьшительное от Барбары.

По крайней мере, на один из моих вопросов ответ получен. Прабабка Эдит Нантер была не из Германии, а из Швейцарии. Причем из той области страны, которая известна концентрацией больных гемофилией и носителей дефектного гена. Каким образом, черт возьми, она попала в Англию и вышла замуж за Томаса Дорнфолда? Люди не уезжали из Зафиенталя. Причина распространения болезни именно в этом. Родственные браки сохранили гемофилию — носители выходили замуж за больных, и в результате все дети рождались с дефектным геном. Вот что пишет «Баллок и Филдс»:

Мне советуют взглянуть на прилагающуюся карту, что я и делаю, но карта маленькая, схематичная, и проку от нее мало. Я нахожу толстый атлас мира и открываю на странице со Швейцарией. Хесли, врач из Тузиса, писал об этой местности в 1877 году, вероятно, лет через сто после посещения ее Томасом Дорнфордом или бегства Барблы Майбах, когда условия были еще хуже. Почему этот фрагмент мне о чем-то напоминает? Почему мне знакомо название Версам? Не знаю. Возможно, кто-то из моих друзей катался там на лыжах и прислал открытку. Деревня расположена в кантоне Гризон, а ближайший к ней крупный город — Кур, хотя на карте он не выглядит таким уж большим.

Я должен туда поехать. Это первое, что приходит мне в голову. Посмотреть на записи в архивах. Я должен поехать туда, когда сойдет снег. Скажем, в конце апреля или в мае. Потом я, конечно, понимаю, что ничего не получится, что это невозможно, поскольку Джуд либо будет на первой стадии беременности, с нынешними имплантами, либо будет готовиться к следующей попытке.

Проблему с путешествием в Филадельфию разрешил приезд Джона Корри сюда, ко мне. Но глупо надеяться, что все население швейцарской деревни объявится в Лондоне и привезет с собой архивы. Я не могу приехать, и они тоже не могут, но я должен.