Правила крови

3

Пожизненный пэр из числа лейбористов, имени которого я не помню, останавливается у меня за спиной и заглядывает мне через плечо. Он спрашивает, кто этот «парень», и я отвечаю, что мой прадед. Естественно, он тут же цитирует знаменитую фразу Генри — возможно, единственные умные слова, которые тот произнес в Парламенте: «Управляйте обстоятельствами и не позволяйте обстоятельствам управлять вами».

Скорее всего, первым это сказал Фома Кемпийский[11], а Генри лишь цитировал его в своей первой речи. Но все об этом забыли — а может, и не знали. Более злопамятные лорды не гнушаются напоминать мне другое известное высказывание Генри, которое зафиксировала официальная стенограмма: «Вопрос в том, каков ответ». Пожизненный пэр спрашивает, слышал ли я историю о старом лорде, которого оппозиция «притащила» сюда для голосования во время дебатов на прошлой неделе.

— Он был в туалете, одном из тех, что рядом с баром, и услышал весь звон и грохот. Он выскочил оттуда как ошпаренный, спрашивая у всех, что это за ужасный шум. Разумеется, это был звонок, извещающий о начале голосования. Бедняга ни разу в жизни его не слышал, поскольку не был в Парламенте сорок лет.

Я смеюсь, потому что это забавно, хотя и испытываю некоторую неловкость, и пожизненный пэр неторопливо удаляется. Из-за того, что я совершенно очевидно не принадлежу к аристократам, люди забывают о моем наследственном титуле и не задумываясь употребляют в моем присутствии такие выражения, как «избавиться от наследственных пэров». Если быть точным, они имеют в виду, что нужно лишить наследственных пэров права заседать в Парламенте и принимать законы, но даже это выглядит не слишком приятно. Я должен сделать над собой усилие и избавиться от излишней чувствительности, хотя все прошлые попытки терпели неудачу. «Управляйте обстоятельствами и не позволяйте обстоятельствам управлять вами». Дело в том, что такое возможно лишь до определенной степени. Интересно, понял ли это Генри? Я никак не могу повлиять на обстоятельства, которые скоро изгонят меня отсюда, — в конечном итоге все мы жертвы обстоятельств.

Я переворачиваю страницу альбома и вижу следующую фотографию. Даты нет, но это последний снимок Генри. Он в той же комнате, где сидел в 1896 году, подтянутый и щеголеватый, но теперь с ним два сына, здоровый и больной. Младшему мальчику лет восемь или девять — промежуток времени, отделяющий этот снимок от предыдущего. Сама комната изменилась. В ней меньше мебели и безделушек. На окне более светлые шторы. Но перемены в комнате не идут ни в какое сравнение с тем, как изменился Генри. С фотографии на меня смотрит старый, сломленный человек. С его лицом, кожей и поредевшими волосами произошла настоящая метаморфоза, словно на лицо, шею и руки накинули чехол из какой-то мятой, грубой и потертой ткани, полностью скрывший то, что девять лет назад оставалось от его юности. Александр сидит рядом с ним, и вид у него радостный и безмятежный. Джордж — до его смерти остается, должно быть, не более двух лет — прислонился к плечу отца, а Генри обнимает его. Я не могу понять выражение лица Генри. Печаль? Горечь? Безмерная усталость? Наверное, все вместе. Надеюсь, я это выясню, когда узнаю о нем все, что только можно.

На телевизионном мониторе появляются большие белые буквы на красном фоне: «Палата закрыта». Я убираю альбом в портфель и иду по коридору к комнате принцев, лестнице, гардеробной и выходу. Относительно новый пожизненный пэр, женщина лет пятидесяти, королевский адвокат и председатель какого-то общества, с эффектными белокурыми волосами и ногами, почти такими же красивыми, как у Джуд, выходит из дверей комнаты Бэрри и идет к синему ковру. Позади нее беседует парочка старых наследственных пэров, и один из них спрашивает другого: «Кто эта новая девушка?»

Это мне кое о чем напоминает, и я возвращаюсь в библиотеку, чтобы взглянуть. Здесь можно найти все, что угодно, — или по вашей просьбе это сделают сотрудники. Вот он, фрагмент речи графа Феррерса, направленной против закона, который должен был позволить — и в конечном итоге позволил — женщинам становиться членами Палаты лордов.

«Откровенно говоря, — сказал он, — я считаю присутствие женщин в политике в высшей степени неприятным. Они, как правило, жесткие, энергичные и властные. Некоторые даже не знают, что такое верность своей стране. Я не согласен с теми, кто утверждает, что женщины в Палате лордов будут нас вдохновлять. Посмотрите на фракцию женщин, уже заседающих в Парламенте — на мой взгляд, их нельзя назвать волнующим примером привлекательности противоположного пола. Я убежден, что существуют определенные обязанности и определенная ответственность, к которым, согласно природе и традициям, больше приспособлены мужчины, а некоторые обязанности природой и традициями предназначены женщинам. Общепризнано, что главную ответственность в жизни должен нести мужчина. Общепризнано — плохо ли, хорошо ли, — что мышление мужчины более логично и менее эмоционально, чем мышление женщины. Зачем же нам поощрять женщин к тому, чтобы они прогрызали, словно кислота в металле, себе дорогу на серьезные и ответственные посты, которые прежде принадлежали мужчинам?

Если мы допустим женщин в Палату, где тогда будет предел этой эмансипации? Неужели через несколько лет будем говорить: “Благородная и высокоученая леди, леди-канцлер”? Эта мысли приводит меня в ужас. Что нас ждет? Последуем ли мы довольно вульгарному примеру американцев, назначающих послами женщин? Будут ли наши судьи, к которым мы питаем такое глубокое и заслуженное уважение, избираться из сомкнутых дамских рядов? Если да, то я рискну предложить достопочтенному архиепископу Кентерберийскому свой скромный и уважительный совет: берегитесь, пока вы не лишились своего поста…»

Эта речь прозвучала не во времена Генри, а в 1957 году, причем Феррерсу было всего двадцать восемь лет, когда он произносил ее. Я кладу в карман копию официального отчета о заседании, чтобы показать Джуд, и возвращаюсь тем же путем, по золотым и темно-красным коридорам Пьюджина, с синим ковром на полу.

Это странное место, очень древнее, и мне не хочется с ним расставаться.

Генри учился в школе Хаддерсфилда. В пятнадцать лет он оставил школу ради шерстяной мануфактуры отца в Годби, где два года изучал разные технологические процессы. Зачем? Судя по письму его матери к сестре Мэри, отец Генри пришел в ужас, узнав о желании сына стать доктором медицины. Единственный выживший сын должен был продолжить семейное дело. Затем Амелия на двух страницах письма изливает свое горе из-за смерти Билли; по всей видимости, время не облегчило ее страданий. Будь Билли жив, пишет она, то однажды изучил бы все, что связано с фабрикой, и Генри мог бы пойти избранным путем. Наверное, признавать это было слишком болезненно — Амелия игнорирует тот факт, что ее младший сын страдал некой формой умственной неполноценности и никогда не смог бы вести бизнес.

По всей видимости, Генри тоже не был на это способен. В любом случае, в 1853 году, в возрасте семнадцати лет он стал помощником хирурга в Манчестере и поступил в Оуэнс-Колледж на Куэй-стрит. Похоже, это была одна из первых медицинских школ в стране. Отец уступил и положил Генри довольно щедрое содержание. Возможно, он увидел за медициной будущее. Профессия медика уже не считалась низким занятием, и врачей уже не называли «лекарями» и не сравнивали с «отворяющими кровь брадобреями», как в начале века, когда он был молод. В Оуэнс-Колледже и в Манчестерской Королевской школе медицины Генри получал медали по химии, фармакологии, практической хирургии, физиологии и анатомии, а в 1856 году в Лондоне на первом экзамене на звание бакалавра медицины получил золотые медали по анатомии, физиологии и химии.

Маркус Грейди, профессор фармакологии в Манчестерской Королевской школе медицины, написал взволнованное письмо отцу Генри. Его бережно хранили — сначала, я уверен, Амелия, а потом Генри — в одном из сундуков между листами папиросной бумаги.

Нетрудно понять, почему Генри хранил письмо. Через год он стал членом Королевского колледжа хирургов и получил лицензию лондонского Общества аптекарей. Совершенно очевидно, он знал, чего хочет, и понимал свое истинное призвание. Учась в Манчестерской Королевской школе медицины, Генри начал вести дневник, и — по всей видимости, впервые в жизни — у него появился настоящий друг. Это был молодой шотландец, Ричард Фокс Гамильтон, годом старше его, младший сын двоюродного брата Лахлана Алджернона Гамильтона, лорда Гамильтона из Лалоха. Все это Генри аккуратно заносит в свой дневник, в том числе полное имя друга и подробности пэрства его кузена. В те дни записи были гораздо пространнее, но даже тогда их никак не назовешь эмоциональными — максимум, менее бесстрастными, чем впоследствии.

В своем дневнике Генри пишет о родителях, о том, как они радовались его успехам, об увеличении суммы отцовского содержания, а летом 1859 года — о том, как пригласил Гамильтона к себе домой в Йоркшир, где тот познакомился с его отцом и матерью, и они все выходные гуляли по вересковым пустошам. Похоже, Ричард Гамильтон очень понравился Амелии — Генри пишет, что она восприняла его как замену своему умершему сыну Билли. Сам Генри, вероятно, никогда не рассматривался как претендент на это место в ее сердце.

Первой должностью, которую он занял, стало место живущего при больнице врача в лондонской больнице Св. Варфоломея. В этот период Генри написал две статьи для «Британского медицинского журнала»: «Геморрагические заболевания» и «Носовые кровотечения». Это были его первые публикации. Пожелтевший экземпляр журнала я нашел в одном из сундуков под связкой писем от Роберта Гамильтона. Прежде чем перейти в больницу Грейт-Нотерн, Генри впервые в жизни поехал за границу. Он намеревался в течение года учиться в Венском университете, признанном мировом лидере среди медицинских школ. Вне всякого сомнения, поездку финансировал отец, явно смягченный блестящими успехами Генри на ниве медицины. В Вене Генри продемонстрировал способности к языкам, всего за три месяца выучившись бегло говорить по-немецки.

Его мать сохранила все письма, присланные ей и отцу. Генри тоже делал копии.

Будучи в Вене, Генри позволил себе предаться двум своим любимым занятиям — пешим прогулкам и путешествиям по железной дороге. Из поезда в Зальцбург он любовался «восхитительным видом» на монастырь в Мельке, описывая его в письме как «одно из самых красивых сооружений, которые только может предложить мир». Генри насладился пешей экскурсией по австрийскому Тиролю, а позже поехал на Тунское озеро в Швейцарии, захватив с собой «Бедекер», знаменитый путеводитель, впервые изданный лет за тридцать до этого. Была ли у него возможность воспользоваться новоприобретенными знаниями ретороманского языка, он не пишет. Но эта поездка зародила в нем любовь — оставшуюся с ним на всю жизнь — к Центральной Европе, к ее горам и озерам.

Если Генри писал и Гамильтону, то эти письма не сохранились. В его отсутствие друг стал помощником врача в Университетском госпитале, и вместе они снимали комнаты на Грейт-Тичфилд-стрит. Генри вернулся в больницу Св. Варфоломея и в тридцать два года уже читал лекции по анатомии. Во время работы в больнице он написал свою первую книгу «Болезни крови». В течение многих лет она считалась основополагающим трудом по гемофилии и использовалась в качестве учебного пособия не одним поколением студентов-медиков. Генри стал членом Королевского колледжа врачей.

В том же году они с Гамильтоном отправились в пешее путешествие по Австрии, сняв гостевой домик в окрестностях Инсбрука. Оба писали домой, а Гамильтон еще и матери Генри — вне всякого сомнения, он дорожил ее любовью. Дружба Генри и Гамильтона была искренней и глубокой, однако со стороны Генри в ней могла присутствовать некоторая доля восхищения родственниками Роберта из числа шотландской аристократии. В своих письмах к родителям он несколько раз напоминает им, что Гамильтон состоит в родстве с лордом Гамильтоном из Лалоха. Похоже, ему нравилось водить дружбу со знатью. Время от времени на Грейт-Тичфилд-стрит с визитами приходила сестра Ричарда Кэролайн, которая была на несколько лет младше его и жила неподалеку, компаньонкой у тетки в мрачном доме на Перси-стрит. Генри в не свойственном для него порыве откровенности описывает в своем дневнике Кэролайн Гамильтон как «красивую молодую леди». Упоминания о ней встречаются несколько раз — Генри явно тянуло к ней. Он пишет о ее «изысканных манерах», скромности, любви к брату, заботе о беспомощной тетке. Был ли он влюблен в девушку? Возможно. Скорее всего, хотя это и выглядит странно, Генри был влюблен и в брата, и в сестру. Он пишет о них с большей любовью и восхищением, чем о любом другом человеке, чье имя в тот период встречается на страницах его дневника. Следует, однако, помнить, что Генри вообще никак не характеризует тех, кто появлялся в его жизни в последующие годы. Об их существовании — например, людей, с которыми он обедал, или знакомых, которым наносил визиты, — просто упоминается.

Он постепенно, но неуклонно завоевывал авторитет в своей профессии, занимал несколько должностей — лектор по сравнительный анатомии в медицинской школе при больнице Св. Марии, врач-консультант в лондонской инфекционной больнице и врач в Западной больнице. Каким-то образом Генри находил время писать вторую книгу, еще более объемную, чем первую, и приезжать в свои любимые Альпы. В 1872 году он стал профессором патологической анатомии в Университетском госпитале Лондона и одновременно открыл частную практику на Уимпол-стрит.

Ричард Гамильтон устроился на должность врача-консультанта в Королевскую больницу Эдинбурга и уехал туда в 1869 году. Его тетя умерла годом раньше, и Кэролайн вернулась под родительский кров. В дневнике нигде не говорится о том, что чувствовал Генри, лишившись двух самых близких друзей. Он пишет: «Гамильтон уехал в Эдинбург. Сегодня утром я проводил его на вокзал Кингс-Кросс и смотрел, как поезд увозит его на север». Поездам было суждено сыграть важную роль в жизни Генри, причем роль трагическую. Но если две трагедии — первая была связана с другом, а вторая с женщиной, с которой он обручился, — и заставили его отказаться от поездок по железной дороге, в записях об этом нет и намека. Несмотря на то что путешествия по железной дороге были одним из любимых занятий Генри, своей жизнью он (а я — своим существованием) обязан отказу от одной из них.

К тому времени, как брат Кэролайн уехал в Эдинбург, ее имя уже целый год не упоминалось в дневнике. Может быть, Генри попросил ее руки, но получил отказ? Это всего лишь предположение. У меня нет никаких оснований в него верить. Кэролайн больше ни разу не появляется в дневнике, однако Генри ведет регулярную переписку с Гамильтоном, и многие полученные от него письма аккуратно датированы и сложены в один из сундуков.

Гамильтон пишет о своей работе, о семье, о мисс Сюзанне Мюррей, своей невесте, на которой он так и не женился, а иногда о Кэролайн. В письме, полученном осенью 1874 года, описывается ее свадьба с врачом, состоявшаяся в Абердине. Гамильтон был шафером. В дневнике — записи в нем становятся все короче и сдержанней — об этом нет ни слова. Тем не менее Генри пишет о своих поездках в Шотландию в 1876 и 1879 годах, причем в первой из записей с необычной многословностью описывает прелести путешествия по железной дороге. Он остановился в доме родителей Гамильтона, вместе с Ричардом совершил пешую прогулку по Озерному краю Троссакс, а одним незабываемым вечером обедал в замке Лалох неподалеку от Данди, вместе с лордом и леди Гамильтон. В другой раз двое друзей провели две недели в Годби-Холле с матерью Генри, по-прежнему обожавшей Гамильтона и его отца, который теперь был болен.

Такого близкого друга у Генри больше не было, но более или менее адекватную замену Гамильтону он, похоже, нашел в лице Барнабаса Коуча, еще одного врача, с которым познакомился, по всей видимости, в период работы в Западной больнице. Письма от Коуча и копии писем, отправленные им Коучу, аккуратно сложены в одном из сундуков. Но если к Гамильтону Генри часто обращался «мой друг Гамильтон» или «РГ», а однажды даже «старина Гамильтон», то к Коучу исключительно по фамилии. То же самое относится к Льюису Феттеру, другому врачу, с которым Генри был знаком и изредка обменивался письмами.

Сегодня структура медицинской службы при дворе королевы Виктории выглядит весьма необычно. В ней состояли три штатных терапевта и три штатных хирурга — все они были консультантами королевы и ее лечащими врачами; один из терапевтов занимал должность главы медицинской службы, а другой главного хирурга.

Ступенью ниже располагались внештатные терапевты и хирурги. Тех, кто хорошо себя зарекомендовывал и смог завоевать благосклонность королевы, принимали в штат, тогда как штатных лейб-медиков, которые уже не справлялись со своими обязанностями вследствие возраста или нездоровья, выводили за штат. Кроме них, в многочисленной армии медиков состояли акушеры, окулисты и отиатры, а также аптекари. Последние были скорее врачами общей практики, чем поставщиками лекарств. Некоторые из них, аптекари двора, следили за здоровьем всех, кто не принадлежал к королевской семье, а другие, личные аптекари, обслуживали королеву и тех членов семьи, которые жили с ней. Часть медицинского персонала находилась в Виндзоре, часть — в Балморале, часть — в Осборне. Положение Генри в их иерархии с самого начала было особенным.

Королева назначила его внештатным лейб-медиком в 1879 году. Большинство ее врачей постоянно жили при дворе, однако Генри — несмотря на то что время от времени проводил несколько дней в Виндзоре и не раз сопровождал королеву на остров Уайт — сохранил должность профессора и свой дом в Лондоне. Начав с низшей ступени в иерархии придворных медиков, он все же находился на особом положении. Генри был консультантом королевы по гемофилии.

Всего через год службы он получил повышение и стал штатным врачом младшего сына королевы, принца Леопольда, страдавшего гемофилией, заболеванием крови, на котором специализировался Генри. Второй очерк в блокноте как раз посвящен присутствию заболевания в королевской семье, о чем Генри пишет с необычной для него откровенностью. Наверное, нет нужды говорить, что содержимое очерка не попало ни в письма, ни в воспоминания, ни в какой-либо из опубликованных трудов.

В 1881 году королева пожаловала принцу титул герцога Олбани, хотя он по-прежнему жил при дворе и не имел собственной резиденции. Но если Генри был убежден, что не в состоянии смягчить симптомы гемофилии, то королева Виктория, похоже, думала иначе. В письме младшей дочери, принцессе Фредерике Прусской (впоследствии кронпринцессе, а затем императрице), она утверждала, что «была просто поражена улучшением здоровья Лео после того, как его лечением занялся доктор Нантер». До такой степени поражена, что в 1883 году произвела Генри в рыцари, и на латунной табличке на Уимпол-стрит он получил возможность выгравировать «Сэр Генри Нантер, кавалер ордена Бани»[12], за чем следовал перечень его научных званий.

Говорили, что именно это улучшение здоровья герцога Олбани убедило королеву дать разрешение на его брак, хотя раньше она была против. Его выбор пал на Хелену, или Хелен, принцессу Вальдек-Пирмонт, и в апреле 1882 года они поженились. Похоже, новобрачная была очень предана своему мужу-полуинвалиду. В своем дневнике королева Виктория писала, что во время свадебной церемонии он выглядел «больным и слабым». По прошествии стольких лет трудно понять, что такого сделал мой прадед, чтобы королева поверила в улучшение здоровья Леопольда. В апреле 1883 г. в Виндзоре, где его жена родила их первого ребенка, принцессу Элис Олбани, Леопольд растянул ногу. Для больного гемофилией кровотечение в суставы вследствие внешнего повреждения представляет серьезную опасность. Возможно, Генри смог уменьшить боль и успокоить королеву. Но каким образом ему удалось завоевать ее доверие и любовь, так что в этом же году она произвела его в рыцари?

Возможно, все дело в его знаменитом шарме. Мне представляется, что он был настоящим королем по части умения обращаться с больным. Высокий и очень красивый, Генри, вне всякого сомнения, мог быть искусным царедворцем. В его загадочном восхождении к славе есть еще один фактор. Той весной умер Джон Браун[13], и королева была в смятении. Глубоко опечаленная смертью своего верного шотландца, она могла искать утешения у Генри. Со временем Виктория успокоилась, и обычно это приписывается обращению к спиритизму, но разве нельзя предположить, что именно Генри в какой-то степени смог заменить королеве — «погруженной в печаль и глубоко несчастной», как она писала принцессе Фредерике — ушедших из ее жизни мужчин?

Прошло чуть меньше года, и Леопольд — к тому времени успевший зачать сына — умер в Каннах от мозгового кровотечения; его смерть стала результатом незначительной травмы, которую другие даже не заметили бы. Но трагедия не только не отдалила Викторию от Генри, а наоборот, как будто укрепила ее веру в него, и королева включила его в число личных эскулапов, присвоив титул королевского врача, хотя он и подчинялся сначала сэру Уильяму Дженнеру, а затем сэру Джеймсу Рейду, сменивших друг друга на должности главного штатного врача. Положение Генри было исключительным и в том смысле, что он никогда не жил в королевских резиденциях — его просто вызывали при необходимости.

В письме к Коучу он описывает поездку на поезде в Осборн, в 1883 году.

Джуд вернулась домой раньше меня. Сегодня ее очередь готовить, и она теперь на кухне, что-то делает с куриными грудками и грибами. Я приношу ей бокал вина и наливаю себе. Джуд выглядит моложе и счастливее, чем всю последнюю неделю. Надежда вернулась. У нее начался новый цикл, и она опять стала принимать фолиевую кислоту, женьшень, эхинацею, выписанное гинекологом лекарство, и все такое прочее. Вспомнив об этом, я перестаю смеяться — потому что ненавижу надежду. Не думаю, что ее следует включать в число добродетелей, приравнивать к милосердию и вере. И я полностью согласен с тем, что надежда, долго не сбывающаяся, томит сердце[14].

Джуд уменьшает огонь под сковородкой и садится, держа в руках бокал. Она еще не сделала ни глотка и теперь говорит, что, возможно, ей не следует пить. Она где-то читала, что алкоголь провоцирует выкидыши. От этих слов я злюсь, хотя не показываю вида — надеюсь. Мне кажется, она растрачивает свою жизнь на мечты о ребенке, которого, по всей видимости, у нее никогда не будет. Я мягко возражаю, что врачи даже рекомендуют выпивать пару бокалов красного вина, но Джуд качает головой.

— Если я буду пить вино и так и не смогу… ну, ты знаешь, — теперь она всегда произносит эту фразу «ну, ты знаешь», — то потом буду думать, что если бы я не проявила слабость, возможно…

— Ты должна делать то, что считаешь правильным, — говорю я.

Джуд начинает рассказывать о новых рукописях, которые пришли к ней в издательство. Нельзя сказать, что она боится разговоров о зачатии и о детях — просто не хочет утомлять и раздражать меня. Думаю — почти уверен, — что ее тяготит сам факт существования у меня сына Пола. Джуд любит его и с радостью принимает, когда он приходит к нам, но Пол невольно служит ей напоминанием, что мне больше не нужно детей. Если их у меня больше не будет, я не стану несчастным, не буду роптать, и кроме того — не знаю, насколько это важно, — мне есть кому передать титул. Джуд это чувствует, причем интуиция ее не обманывает, хоть я и притворяюсь изо всех сил. Правда, здесь тоже есть своя сложность. Если изображать, что я хочу ребенка так же сильно, как жена, а у нас ничего не выйдет, то она будет считать, что подвела и разочаровала не только себя, но и меня.

Джуд спрашивает, что еще я узнал о Генри, и я передаю ей стопку бумаг — копии его заметок, которые я увеличил до удобочитаемого размера. Она листает их, останавливается примерно на середине стопки и начинает внимательно просматривать фрагмент лекции Генри, прочитанной перед каким-то благородным собранием, точно так же, как и я, заинтригованная его рассуждениями.

— Да, узнаем, — говорит Джуд. — Узнали. А когда Бланделл сообщал об успешных переливаниях? Зная это, ты можешь датировать документ пятью годами позже.

Я обещаю проверить, и Джуд откладывает бумаги, говорит, что ужин, наверное, готов, и спрашивает, буду ли я пить ее вино. За едой мы обсуждаем потрясающий роман, который она готовит к публикации; книга написана автором с, как мы теперь его должны называть, «азиатского субконтинента», и, по мнению Джуд, является одним из главных претендентов на Букеровскую премию. Книга рассказывает об институте брака в Индии, и пять главных событий в ней являются свадьбами. Джуд спрашивает, выяснил ли я что-нибудь о женитьбе Генри — когда это произошло и почему.

Я говорю, что люди сами не знают, почему вступают в брак, но Джуд возражает, что в ее случае причина ей хорошо известна. Мы улыбаемся друг другу поверх курицы с грибами, и я говорю: конечно, каждый человек знает себя, но знают ли другие?

— Ты говорил, Генри запал на Кэролайн Гамильтон.

— Похоже, только она вышла замуж за другого.

— А еще была та женщина, чей портрет написал Сарджент, — напоминает Джуд. — На календаре в кухне есть репродукция.

— На ней он тоже не женился. Она вышла замуж за человека по имени Каспар Рейвен.

— А Генри?

— Он женился на Луизе Эдит Хендерсон, которую всегда называл Эдит, — на моей прабабушке. В то время он уже был сэром Генри, известным и уважаемым врачом. Это произошло в 1884 году, и Генри исполнилось сорок восемь.

— А сколько лет было ей?

Я говорю, что Эдит родилась в 1861-м, и значит, ей было двадцать три. Большая разница, замечает Джуд, хотя для XIX века это обычное дело, а потом спрашивает, как он удовлетворял свои сексуальные потребности все эти годы. Она слышала, что в те времена в Лондоне было полно проституток. Генри приводил их домой или посещал бордели?

— Он содержал женщину в доме на Примроуз-Хилл.

— Откуда ты знаешь?

— Из того письма Клары, а также от внучки той женщины. Я собираюсь встретиться с внучкой через пару недель. На данный момент я знаю только, что женщину звали Джемайма Эшворт, хотя все знали ее как Джимми. Она жила в маленьком домике на Чалкот-роуд, который Генри купил, или скорее снимал, для нее.

Джуд спрашивает, есть ли в дневниках и письмах Генри какие-либо свидетельства существования Джимми Эшворт, и я рассказываю ей о пентаграммах.

— Я не совсем понимаю, что ты подразумеваешь под словом «пентаграмма».

— Что-то вроде звездочек, пометок в тексте. Ты берешь ручку или карандаш, проводишь диагональную линию снизу вверх, потом вниз под углом сорок пять градусов к первой, потом снова вверх, чтобы она пересекла первую посередине, потом горизонтально и, наконец, вниз, пока не получится пятиконечная звезда. — Я показываю Джуд, как это делается, на листке бумаги, используемой для списка покупок, который мы прикрепляем к пробковой доске. — Пентаграммы в дневнике Генри встречаются в среднем два раза в неделю на протяжении девяти лет, начиная с 1874 года.

Я тут же вспоминаю: кто-то говорил мне, что женщины так отмечают дни начала месячных, ожидаемые или реальные, и кровь бросается мне в лицо. Джуд, похоже, ничего не замечает. Внезапно до меня доходит, что первая пентаграмма появляется в дневнике в день свадьбы Кэролайн Гамильтон в Абердине. Интересно, это совпадение или нечто намеренное? Может, Генри говорит: «Она не будет моей, все кончено, и поэтому я могу забыть о морали и завести себе любовницу?»

Мы отнесли посуду на кухню, и теперь моя очередь мыть посуду. При наличии посудомоечной машины задача нетрудная, особенно если вы ленивы и загружаете в нее кастрюли, как это делаю я. Джуд смотрит на календарь и листает его страницы назад, к февралю, пока не появляется лицо миссис Каспар Рейвен. Под репродукцией портрета информация, что Сарджент написал его в 1894 году. Ей тогда было тридцать четыре или тридцать пять, и это красивая женщина того же типа, что и Джуд (о чем я сообщаю ней), но, конечно, не такая стройная. Оливия Рейвен — пухлая, как того требовала тогдашняя мода, дама с высокой, полной грудью, округлыми руками и мягкими белоснежными плечами; на ней серовато-белое шелковое платье с глубоким вырезом, а на шее жемчужное ожерелье. Тонкая талия, похожая на узкую колонну, перехвачена лиловым кушаком. Волосы у нее — такие же, как у Джуд, темно-каштановые, почти черные, густые и слегка вьющиеся — подняты вверх, а один волнистый локон падает на плечо. Сарджент с удивительным искусством изобразил ее сияющую кожу и влажные красные губы. Женщина выглядит ухоженной, капризной, избалованной и, что неудивительно, любимой.

— Ей бы не помешало сбросить пару стоунов[16], — замечает Джуд, — хотя, наверное, тогда любили таких женщин. Она действительно мила. Почему Генри на ней не женился?

— Кто знает? Кроме красоты, у нее было много денег. По меркам семьи Бато — отцом Оливии был сэр Джон Бато — Генри не считался состоятельным, хотя был красив, удостоен рыцарского звания и лечил королевскую семью.

— У тебя есть его фотография в молодости?

— Свадебная. Сорок восемь — это молодость?

Джуд ухмыляется и говорит, что да.

— А как выглядела Джимми Эшворт?

Я понятия не имею. Может, внучка знает? На данный момент мне практически неизвестна эта сторона жизни Генри. Фамилия внучки не Эшворт, а Кимбелл, миссис Лаура Кимбелл, и она может быть дочерью сына или дочери Джимми, которые могли родиться как до Генри, так и после него. Через две недели я надеюсь это выяснить, хотя и опасаюсь, что миссис Кимбелл может оказаться очень старой дамой. Почерк в ее письме дрожащий и неровный. Ее дочь, с которой я разговаривал по телефону, сказала, что мама прекрасно держится для ее возраста, и эти слова прозвучали для меня предупреждением.

Я иду к себе в кабинет, беру дневник Генри и его свадебную фотографию, которую так и не поместили в рамку, а оставили в первоначальном обрамлении из тисненого кремового картона с белой шелковой лентой и серебряными завитушками по углам. Фотография хранилась не в сундуке, а среди вещей двоюродной бабушки Клары. После ее смерти они перешли к моему отцу. Мы с Джуд садимся на диван и вместе рассматриваем снимок. На нем дата: октябрь 1884 года. Они поженились в Блумсбери — там жили родители Эдит, на Кеппел-стрит; это довольно милый район, но очень далеко от Гросвенор-сквер, где находился дом сэра Джона Бато.

Генри очень красив в своей визитке — высокий и худой, в тот момент гладко выбритый. Усы появились позже. Волосы у него густые и все еще темные, хотя на фотографии седина могла быть и не видна. Джуд говорит, что его лицо напоминает ей первого президента Буша, и я понимаю, что она имеет в виду. Если бы я не знал его возраста, то дал бы ему лет на десять меньше, хотя подозреваю, что в то время фотографии ретушировали — впрочем, как и сегодня. На невесте невероятное количество белого шелка, расшитого жемчугом, а вуаль прикреплена к сложной конструкции из белокурых локонов при помощи жемчужной тиары. В руках у нее — по моим предположениям — молитвенник в переплете из белого бархата с длинной ленточкой-закладкой, она свисает на кринолин, и к ней каким-то образом прикреплены белые розы. Губы у нее полные, нос курносый, подбородок довольно маленький, но глаза красивые, большие и темные.

Генри и Эдит, мои прадед и прабабка. Помешанный на крови Генри, врач-гематолог, и его невеста, в два раза младше его. После того как их сфотографировали, он переоделся в дорожный костюм, какие носили в 1884 году мужчины среднего возраста (это мне еще предстоит выяснить), а она — в дорожное платье и шляпку, и новобрачные отправились в свадебное путешествие, в Рим и Неаполь. Кстати, именно туда Генри собирался поехать после свадьбы с умершей сестрой Эдит. Вероятно, в те времена, не знавшие зимних видов спорта, в феврале месяце Австрия и Швейцария считались слишком холодными.

— Что случилось с Джимми Эшворт? — интересуется Джуд.

— Ее бросили, — говорю я. — Печально, но таковы судьбы содержанок. Маловероятно, что Эдит знала о ее существовании.

— Я начинаю испытывать антипатию к Генри.

Я улыбаюсь и говорю, что, несмотря на все его очарование, приятным человеком Генри не назовешь. Хотя прежде, до событий 1879 года, он был гораздо милее. Событий ужасных и одновременно удивительных. Мы все слышали истории о людях, которые опоздали на самолет, приехав в аэропорт на две минуты позже, а через час самолет разбивался и все пассажиры погибали. Нечто подобное произошло с Генри, когда в канун Нового года он вместе с Гамильтоном поехал в Шотландию; это было за пять лет до женитьбы.