Правила крови

25

От новостей из больницы наша жизнь разлетается вдребезги. Остальное не имеет значения. Такое ощущение, что все куда-то испарилось: наша домашняя жизнь, работа Джуд, Генри, мои сожаления по поводу потерянного места в Палате лордов, мой сын, наши друзья и даже — надеюсь, временно — наша любовь.

Когда случается нечто подобное, от тебя остается одно тело, ты перестаешь быть мыслящим существом, и это тело больное и неполноценное. Оно содержит невидимый, но ужасающий дефект. Нам сообщили, воспользовавшись старой, проверенной формулой: сначала хорошую новость, или плохую? Ответ показывает, пессимист вы или оптимист. Вроде того, что бутылка наполовину полная или наполовину пустая. Мы оба выбрали сначала плохую новость.

Нам рассказали. У нас обоих ген заболевания, о котором мы никогда не слышали. Оно называется спинальная мышечная атрофия, сокращенно СМА. У любого нашего ребенка с вероятностью двадцать пять процентов будет эта болезнь. СМА не похожа на операбельный порок сердца, астму или, если уж на то пошло, гемофилию. Она убивает. Если ребенок родится живым, то он будет инвалидом и умрет, не дожив до года. В лучшем случае. По большей части плод погибает в утробе матери — именно в этом причина выкидышей Джуд.

— Но ведь это только двадцать пять процентов, — бормочет бедная Джуд. — Остается семьдесят пять процентов, что у ребенка не будет этой штуки.

Консультант смотрит на нее. На его лице такое же выражение, как у диктора на телевидении, знающего, что следующей новостью будет смерть какой-то знаменитости.

— До сих пор вы не попадали в эти семьдесят пять процентов, правда? Хотите рискнуть? Чтобы двадцать четыре часа в сутки ухаживать за ребенком, который умрет шести месяцев от роду?

— Почему у меня были эти выкидыши?

Ему явно не хочется отвечать, но выхода у него нет.

— Так ваш организм избавлялся от нежизнеспособного плода, миссис Нантер.

Меня охватывает нелепая, беспричинная ярость. Почему меня волнует, что консультант ошибся и не назвал ее леди Нантер? Или, если уж на то пошло, мисс Кливленд? Почему все мое существо восстает против слова «избавлялся»? Избавиться от наследственных пэров, избавиться от плода, избавиться от людей. Разве нет другого, более щадящего способа это сформулировать?

— Но у меня здоровый сын, — возражаю я.

— Да, я видел в вашей карточке. Вам повезло. Вы женились на женщине, у которой нет этого гена.

Будь я внуком одной из дочерей Генри, а не его сына, то мог бы болеть гемофилией. Там мне повезло, однако я получил нечто похуже. Хоть это и не приносит мне удовлетворения, но я оказался прав, когда строил гипотезы насчет источника проблем. Откуда взялся этот ген? Я не спрашиваю. Догадываюсь, что в ответ мне расскажут о мутациях.

— А хорошая новость?

— Полагаю, вы слышали о предимплантационной генетической диагностике? Ее называют «дети на заказ».

На вечеринке вы замечаете в дальнем углу комнаты красивую женщину. Возможно, прямо в эту секунду — именно так произошло со мной — вы думаете, что хотели бы провести рядом с ней всю оставшуюся жизнь. Потому что, взглянув на это лицо, вы понимаете, что никакое другое — даже если оно постареет, а рядом будут другие, гораздо моложе — никогда не запечатлеется в вашем сердце так, как это. Оно — ваш идеал, сравнения с которым не выдерживают все остальные. Вы замечаете его подобия, как я видел Джуд на картинах Герберта в комнате Моисея, и радость наполняет ваше сердце.

Но вы не видите, что именно эту женщину, возможно, не следует выбирать в качестве спутника жизни и что ей, возможно, не следует выбирать вас — если вы, или она, или вы оба хотите ребенка. Ради ее блага вы должны сломя голову бежать из комнаты, исчезнуть, надеясь найти себе другую девушку. Нельзя сказать, что вы — отравленная чаша с каким-то реагентом; эта субстанция безвредна сама по себе, но становится ядовитой при соединении с таким же относительно безвредным веществом.

Я спрашиваю себя, не это ли случилось с Генри. Может, он впервые увидел Элинор, когда пришел на Кеппел-стрит проведать ее отца, и влюбился с первого взгляда. Но дальше сходство заканчивается, поскольку была еще Эдит, второй выбор, заменитель, в ее теле скрывался невидимый изъян. Словно я, по какой-то причине не имея возможности добиться Джуд, сошелся с ее сестрой. Но я бы так никогда не поступил. Для меня не существует другой женщины. Уныло размышляя над все этим, я спрашиваю себя — понимая, что это глупо, — не эти ли дефекты в наших клетках, благодаря какой-то загадочной алхимии, неудержимо толкают нас друг к другу. Или природа таким образом избавляется от двух испорченных линий, гарантируя, что у них не будет потомства?

Теперь к хорошей новости, если не считать того, что для меня она худшая новость в мире. И я не могу никому в этом признаться. И меня еще сильнее, чем прежде, бросает на стену, о которую разбиваются браки: неспособность признаться друг другу в своих истинных чувствах. Более того, это невозможность и дальше любить свою жену, жить с ней, если я скажу, что самое заветное ее желание наполняет меня… да, именно ужасом. Но не только ужасом, а просто отвращением от одной мысли, что в следующем году или через год я стану отцом тройни. Такая формулировка может показаться смешной, правда? Сюжет для карикатур. Бедняга, с видом висельника стоящий на пороге родильной палаты, и хорошенькая медсестра в мини-юбке и черных чулках, вручающая ему трех орущих младенцев.

Лицо консультанта заставляет меня вспомнить строчку из Гамлета о том, что «можно с улыбкой вечною злодеем быть». Конечно, для Джуд он не злодей, а спаситель.

— Лечение начинается с экстракорпорального оплодотворения, — объясняет врач. — Нужно забрать и оплодотворить несколько яйцеклеток. Затем мы берем по одной клетке у каждого зародыша и проверяем на наличие заболевания. Три здоровых эмбриона помещаются в вашу матку.

— Три? — переспрашиваю я.

— Обычно прикрепляются только один или два, — все с той же улыбкой злодея поясняет консультант. — Если все пройдет хорошо, родится здоровый ребенок — или близнецы, если вам повезет.

— В мае мне будет тридцать восемь, — напоминает Джуд.

— Конечно, двадцать восемь было бы лучше, но у вас, похоже, нет проблем с зачатием, и это очень хороший признак.

Наверное, мне повезло — я так переживаю за Джуд, что меня переполняет всепоглощающая жалость и любовь, в которых тонет мой ужас перед тем, что она задумала, — надеюсь, временно. А потом я наблюдаю, как к ней на помощь приходит еще одна улыбающаяся злодейка — надежда. Джуд и раньше надеялась, и, как оказалось, тщетно, но это не отпугивает непрошеную гостью, в руках у которой нож; она несокрушима, она знает, что ее считают одной из главных добродетелей, и наслаждается своей незаслуженной репутацией. Неважно, что она наполняет сердце тоской. Неважно, что каждый раз, когда она распахивает двери, ты оказываешься лицом к лицу с ее противоположностью, отчаянием. Надежда возвращается, летит на своем коне, а вместе с ней в седле сидит Джуд, к спине которой приставлен нож. Но Джуд не знает об этом — или отказывается верить. Злодейка обещала исполнить заветное желание, и на этот раз все должно получиться.

Самое отвратительное и подлое в моих ощущениях — я не хочу, чтобы все получилось. Я хочу, чтобы дверь окончательно захлопнулась или чтобы вонзился нож. Но я не могу признаться в этом ни единой живой душе. Я морщусь даже в разговоре с самим собой. Во время предыдущих беременностей и выкидышей мне более или менее удавалось изображать энтузиазм или горе, а иногда я действительно радовался или расстраивался. Но мне кажется, эти новости — причем скорее «хорошая», чем «плохая» — разрушат наши жизни, не только мою, но и Джуд. Если имплантированные эмбрионы не захотят приживаться, это будет еще хуже, чем выкидыши. Это плохо повлияет на ее… как бы это назвать? Душевное равновесие? Спокойствие духа? Психическое здоровье? Джуд будет раздавлена.

Только самый корыстный из ублюдков может думать о деньгах, и я, наверное, такой и есть, потому что думаю о них. Тут нет гарантии возврата денег. Вы платите, а если ничего не выходит, пробуете снова и снова. «Один цикл лечения», как они выражаются, стоит 2500 фунтов. Какова вероятность получить финансирование от местных органов здравоохранения? По всей видимости, нулевая. С другой стороны, возможно, дешевле потратить 10 тысяч фунтов на четыре цикла, чем растить двоих или троих детей. Не придется ли мне продавать этот дом? Ночью я долго лежу без сна, размышляя о том, о чем мне лучше бы никогда не думать. Например, как определить, кто из двух людей с противоположными стремлениями является эгоистом? Вот она, главная причина ссор супружеских пар, но в нашем случае я этого не допущу. Однако можно ли считать эгоистом меня, если я хочу, чтобы любимая жена принадлежала только мне, и мне достаточно жить в относительном комфорте в фамильном доме на тихой лондонской площади? Или эгоистично ее желание иметь ребенка любой ценой, пожертвовав комфортом, спокойствием, милым домом и, возможно, своим браком?

Большинство людей встали бы на ее сторону. И я тоже притворяюсь, потому что не знаю, что еще делать. Я ничего не делаю, просто утратил способность сосредоточиться, и звонок Люси Скиптон, которая просит отложить наш ленч еще не пару недель, приносит мне облегчение. Ей очень жаль, но у нее клиент в Уилтшире, и именно в этот день она должна навестить его. Если бы Люси не позвонила, я, наверное, забыл бы и о ней, и о назначенной встрече.

Должно быть, я постепенно восстанавливаю душевное равновесие, потому что вспомнил об ужине с Лахланом Гамильтоном. Газеты пишут, что теперь, когда из наследственных пэров осталось всего девяносто два человека, Палата лордов практически пуста. Я этого не заметил, но, возможно, потому, что в день моего прихода они обсуждали одну неоднозначную статью законопроекта, и по такому поводу оппозиция собрала все свои войска. Закон о местном самоуправлении вряд ли окажет серьезное влияние на жизнь общества — за исключением одного аспекта. Это поправка с требованием исключить из раздела 28-й пункт, запрещающий местным властям «намеренно пропагандировать гомосексуальные отношения» среди молодых людей. Правительство выступает за исключение, оппозиция — за сохранение этого пункта. Пэры сцепились друг с другом, и в зале звучат такие слова, как «некрофилия», «скотство» и «содомия».

Я здесь не за тем, чтобы все это слушать. Причина моего появления совсем другая. Я впервые пришел в Парламент с тех пор, как в ноябре месяце был из него изгнан. Тогда я поклялся, что не вернусь сюда ни при каких обстоятельствах, но все равно пришел. Мне требовалась причина, чтобы вырваться из дома — я имею в виду дом на Альма-сквер, — сбежать от удушающей атмосферы разговоров о яйцеклетках, имплантации и близнецах. Я стыжусь своих мыслей — разумеется, стыжусь, — но устал от стыда, устал от угрызений совести, которыми терзаю себя дома. Приход сюда — смена обстановки. Однако есть еще одна причина. Я хочу вернуться к биографии Генри, но больше не могу говорить с Джуд о нем и о тайнах в его жизни. Ей не интересно, она ничего не хочет об этом знать. Джуд притворяется, делает вид, что слушает, словно говорит себе: «Ладно, даю ему пять минут» — я вижу, как она смотрит на часы, — а затем мы возвращаемся к действительно важным вещам, к реальности. Теперь ее жизнь подчинена кульминации, высшему достижению, к которому она неуклонно приближается, рождению ребенка. И какая разница, что в этом событии утонет все остальное: карьера, дом, я, секс, любовь, друзья, разговоры, развлечения? Предназначение женщины — давать начало новой жизни, продлевать род. И теперь Джуд это сможет. Благодаря чудесам медицины она сможет родить не только одного здорового ребенка, а двоих или даже троих. Неудивительно, что она больше ни о чем не думает.

Поэтому когда Лахлан приглашает меня на ужин, я решаю, что нужно проверить на нем свою теорию относительно Генри. Гамильтон, по крайней мере, не хочет детей. Их у него шесть. Сначала, конечно, я испытываю неловкость; мне придется бочком протиснуться в дверь для пэров, выдавить из себя ответ на доброжелательное приветствие швейцара: «Добрый вечер, милорд», — потом скромно сидеть на задней скамье, предназначенной для гостей, и ждать. Но я слишком устал от самобичевания и стараюсь не напоминать себе, что сам за это голосовал, сам это одобрил. Однако терпеть мне приходится недолго, потому что ровно в половине седьмого появляется Лахлан.

Если судить по лицу, похожему на морду моржа, и аристократическим манерам, то его никак нельзя заподозрить, что он будет голосовать за исключение статьи 28. Но именно так он и собирается поступить. Его внешность обманчива. Я вспоминаю наш разговор о Ричарде Гамильтоне и утверждение Лахлана, что все мужчины немного «голубые». Теперь он заявляет, что гомосексуальность — врожденное свойство. Ты либо такой, либо нет, и никакой рекламой или поощрениями тебя не изменишь. В данный момент у меня нет настроения выслушивать рассуждения о генетике, и я не собираюсь присутствовать в зале, где косные престарелые пэры (часть элиты и избранные девяносто два депутата) путают гомосексуализм и педофилию. Мне позволено устроиться на ступеньках трона, где я в последний раз сидел двенадцатилетним мальчиком. Рядом со мной какой-то незнакомец — молодой пожизненный пэр или старший сын наследственного пэра — шепчет, что он сам гей и что граф Рассел только что произнес лучшую речь в пользу исключения раздела, какую ему только приходилось слышать в парламенте. Я отвечаю, что мне, как всегда, не везет — я ее пропустил.

В любом случае, мне не нравится тут сидеть. Я чувствую неловкость. Вроде тех геев-школьников, которые, по утверждению правительства, будут страдать от травли, санкционируемой разделом 28, я чувствую, что все на меня таращатся, и испытываю облегчение, когда Лахлан встает и направляется к выходу за троном; я могу последовать за ним.

Все как в прежние времена. Оппозиция мобилизовала свои войска, тех пэров, появляющихся здесь только под сильным нажимом, и теперь они торопливо проходят через комнату принцев, вместе с женами, которых привезли на ужин. Только специалист поймет, что в Палате лордов прошла реформа.

Лахлан берет мне бокал сухого вина, а себе — виски. Разумеется, я не могу угостить его в ответ. Я не могу оплатить обед, даже частично. Мне больше не позволено платить здесь за что-либо, и я должен быть доволен. Сэкономлю еще сорок или пятьдесят фунтов на процедуры борьбы с СМА. Мне в голову приходит мысль, не рассказать ли Лахлану обо всем, но я поспешно прогоняю ее. И возвращаюсь к разговору о Генри.

— Что вы об этом думаете? Я имею в виду совпадения?

Его речь всегда медленная и четкая, как в зале заседаний, так и вне его.

— Насколько распространена гемофилия?

Ответа я не знаю.

— У меня есть данные только для Соединенных Штатов — те, что дал мне Корри; приблизительно пятнадцать тысяч человек из… какое там у них население? — двухсот пятидесяти миллионов болеют гемофилией.

— Значит, редкое заболевание.

— Коэффициент заболеваемости гораздо выше в изолированных от остального мира сообществах — например, в альпийских долинах Швейцарии. Похоже, болезнь чаще встречается среди немцев и евреев. Существует теория — возможно, неверная, — что гемофилики и носители болезни плодовитее других людей.

Я рассказываю Лахлану о младшем ребенке Генри, Джордже, о его загадочной болезни, о свидетельствах его слабого здоровья в письмах сестер, о загадочных аллюзиях в заметках «альтернативного Генри», о семейном заговоре молчания. Почему?

— Он служил в Университетском госпитале? А может, леди, на которой он женился, была его пациенткой?

— Женщины не болеют гемофилией, — возражаю я. — У них бывает предрасположенность к сильным кровотечениям, но мне трудно представить, что женщина викторианской эпохи обращается к врачу с такой проблемой, которую тогда не выносили за порог дома. Кроме того, Генри познакомился с Хендерсонами совсем не так. Он пришел на помощь Сэмюэлу Хендерсону, когда на него напали на улице.

Я вдруг вспоминаю, кто напал на Сэмюэла. Деверь Джимми Эшворт, и, вполне возможно, за это ему заплатил Генри — в противном случае мы имеем дело с еще одним совпадением. Однако пора идти на ужин, где оживленно обсуждают раздел 28, а многие подходят к нашему столику, чтобы поздороваться со мной и спросить, как я поживаю, причем некоторые стыдят меня за то, что я не выставил свою кандидатуру, и говорят, что я им нужен. Дебаты длятся уже больше четырех часов, а пэры все еще не могут успокоиться.

Лахлан просматривает мои заметки.

— Он обручается со старшей дочерью Хендерсона, девушкой со склонностью к образованию синяков? Вы тут отметили. Это важно?

— Не знаю. Некоторые носители гена гемофилии — их называют симптоматическими носителями — имеют слабо выраженную склонность к кровотечениям, образованию синяков, носовым кровотечениям и тому подобное. Похоже, в семье знали о синяках Элинор. Если Генри было об этом известно, он мог заподозрить в ней носителя гемофилии. С другой стороны, у нее могло быть более распространенное заболевание — например, болезнь Виллебранда или носовые кровотечения. Тот факт, что он случайно влюбился в девушку, которая была носителем гена гемофилии, должен был поразить Генри, как он поразил нас — слишком уж невероятное совпадение.

— Он на ней не женился, не так ли?

— Собирался. Ее убили.

Больше мы на эту тему не говорим, потому что к нашему столику подходит коллега Лахлана из числа тори и, небрежно спросив разрешение и едва выслушав ответ, усаживается за наш столик. Остальная часть трапезы проходит под аккомпанемент спора Лахлана с коллегой — не сказать чтобы дружеского — о том, рождаются ли люди гомосексуалистами или становятся.

Коллега рассказывает анекдот о «голубом», который пришел к психиатру и сказал, что гомосексуалистом его сделала мать.

Никто не смеется. Я вспоминаю о Ричарде Гамильтоне и Генри и задумываюсь. Может, существует ген гомосексуальности, который передается через одну из Х-хромосом женщины? Если и существует, его пока не нашли. Уже девять часов, и я вижу на мониторе, как встает министр, лорд Уитти.

— Вы не возражаете, если мы вернемся? — спрашивает Лахлан.

Я полагаю, что смогу привыкнуть к ступеням трона. Дискомфорт должен отвлечь меня от унижения — и, наверное, отвлечет. Как только я сажусь, со своего места поднимается леди Янг, которая и внесла поправку, говорит несколько слов и объявляет, что ставит поправку на голосование. Фраза заместителя спикера звучит для меня по-новому. Я никогда не замечал, какие это звучные слова.

— Голосующие «за» проходят справа, у трона, голосующие «против» — слева, рядом с барьером.

Сотни пэров, поддерживающих оппозицию, устремляют в холл для тех, кто голосует «за». Либеральные демократы поддерживают правительство, а пятнадцать лейбористов — нет. Странно и довольно неприятно наблюдать за этим процессом со стороны, не принимая в нем участия. Иностранцы считают нелепостью отсутствие электронной системы для голосования, когда приходится идти по проходу, зачастую разговаривая и смеясь, и называть свое имя клерку, а если он знает вас в лицо, то вычеркивает ваше имя раньше, чем вы пройдете мимо. Имя лорда Нантера вычеркнуто из списка три месяца назад. Лахлан подходит, чтобы поговорить, и присаживается на ступеньку рядом со мной. Правительство — я чуть не сказал «мы» — проиграло с разницей в сорок пять голосов.

— Мы пытались, — мрачно произнес Лахлан.

Я ухожу один — ему нет нужды провожать меня до дверей. Полицейский у ворот спрашивает, не нужно ли милорду такси, но я отрицательно качаю головой. Хочу пройтись пешком, если и не весь путь, то большую его часть, и возможно, спуститься в метро на Бейкер-стрит. Вечер сегодня сырой и темный, но небо чистое. Лишь недавно закончив новую станцию «Вестминстер», строители теперь копают на Парламент-сквер. Похоже, никто не знает, зачем. Пешеходов мало, а протестующие здесь днем по поводу Пиночета — те, кто выступает за экстрадицию престарелого генерала, и те, кто хочет отправить его домой, — разошлись на ночь. Я размышляю о Генри — это и есть причина моей прогулки.

Я прихожу к странному выводу. Не подлежит сомнению, что мой прадед организовал нападение на Сэмюэла Хендерсона, заплатил своему викторианскому наемному убийце, чтобы тот набросился на Сэмюэла, а сам Генри мог поспешить на помощь жертве и тем самым подготовить почву для знакомства с семьей Хендерсон. Ему не нужен был ни сам Сэмюэл, ни его жена, ни сын, а только одна из дочерей. Он заметил Элинор на улице и влюбился в нее, как я влюбился в Джуд, увидев ее на вечеринке, в дальнем конце комнаты. Однако организация нападения на человека кажется мне довольно сложным, если не сказать преступным, способом познакомиться с женщиной. Возможно, Генри не мог придумать ничего лучшего, а возможно, он был знаком с семьей Дуосонов и Брюэров ближе, чем я думаю, и кто-то из них сам предложил свои услуги.

Где же тут появляется гемофилия?

Генри не мог знать, что жена Сэмюэла Хендерсона является носителем болезни. Вернее, я не представляю, откуда он мог это узнать. Не исключено, что Луиза Хендерсон действительно была его пациенткой — это же предположение Лахлан высказал относительно ее дочери — и приходила на консультацию на Уимпол-стрит, потому что принадлежала к симптоматическим носителям и, как и многие из этих женщин, страдала от проблем с суставами и кровотечения из десен. Но в таком случае Генри не было нужды устраивать уличное нападение на Сэмюэла — он и так был знаком с семьей Хендерсон. Значит, Генри ничего не знал. Он не знал, а когда все выяснилось, пришел в ужас.

Но как он узнал? Лайонел Хендерсон, брат Элинор, не был гемофиликом. У самой Элинор имелась склонность к образованию синяков, но тому есть множество причин, и Генри не должен был встревожиться. Нет, ответ определенно кроется в «консультации», как назвал ее в своем дневнике Генри. Во время этого разговора, состоявшегося после того, как он стал появляться на Кеппел-стрит, Луиза Хендерсон призналась, что ее дочь страдает от обильных менструальных кровотечений. Это ее беспокоило — она думала, что у Элинор могут быть проблемы с деторождением.

Следует также принять во внимание, что Луиза сама могла не знать, что является носителем болезни. Ее отец, Уильям Квендон, не был гемофиликом. Но у Луизы был брат, который умер в младенчестве или в раннем детстве. Младше ее, но насколько? Я должен это проверить, выяснить. Если он болел гемофилией и умер от нее, и если на момент его смерти они оба были маленькими, причину смерти Луиза могла и не знать. В целом, с учетом невежества людей в ту эпоху — мне вспоминается, как королева Виктория решительно отрицала наличие болезни «в семье», — я склоняюсь к мысли, что Луиза ничего не знала.

Но Генри, будучи специалистом, должен был догадаться. Как только Луиза рассказала о сильных менструальных кровотечениях дочери, о склонности к образованию синяков и, возможно, о носовых кровотечениях, а потом, скорее всего, прибавила, что сама страдает от подобных аномалий, Генри сразу заподозрил бы в них обеих носителей гемофилии. Несколько наводящих вопросов — возможно, о болезнях в семье — позволили бы получить дополнительную информацию. Он спросил бы о братьях или дядях Луизы и узнал бы о ее брате, умершем в раннем детстве. От чего тот умер? Его кровь не свертывалась, как у других людей, отвечает его будущая теща. У него была какая-то болезнь, но ее названия Луиза не знает. Но Генри знает, она написана в его сердце кроваво-красными буквами, и он видит риск, которому подвергается сам.

Но к тому времени он уже помолвлен с Элинор. Хотя правильнее было бы сказать, что официального обручения не было. О дате помолвки известно из объявления в «Таймс» и записи в дневнике. Генри вполне мог сделать предложение Элинор в июле, до консультации. Сначала заручился согласием родителей — объяснил, что согласен с возможным возражением, что они знают друг друга слишком мало, но заверил в своей решимости и в убежденности в том, что его чувство взаимно. Затем спросил согласия девушки. Консультация состоялась на следующей неделе — Луиза решила предупредить потенциального зятя о том, что у дочери могут возникнуть трудности с деторождением.

Генри в ужасе. Но отступать уже поздно. Извещение идет в «Таймс», и Генри мрачно упоминает в дневнике о своей помолвке. Шесть недель спустя Элинор едет к своей тетке в Девоншир. Известно, что она писала домой, сестре Эдит. Может, Элинор писала и Генри, своему жениху? И если да, то рассказала ли о синяках, результате падения, подтвердив — как будто он нуждался в этом — то, что сообщила ему мать? Через две недели она пытается вернуться домой, но этого не происходит, потому что по пути ее убили, а тело сбросили с поезда.

Генри должен жениться на ней в феврале 1884 года, всего через четыре месяца. Его открытие должно было повлиять на чувства к девушке. Он считал ее нечистой, больной. Он много знает о гемофилии, возможно, больше любого из современных ему врачей. Он знает, к чему приведет женитьба на этой женщине: любой сын может родиться больным, а любая дочь — носителем. Брак с ней был бы катастрофой, немыслимой для него.

Я дохожу до Бейкер-стрит, но сесть в метро не могу. Поезда Юбилейной линии здесь не останавливаются из-за каких-то проблем с эскалаторами. Я сажусь в 189-й автобус. Он подвозит меня ближе к дому, чем метро. Мне совсем не нравится то, что я думаю о своем прадеде — над моими мыслями не властны ни расстояние, ни время, даже прошедшие сто лет.

Если Генри был способен устроить уличное нападение, чтобы познакомиться с девушкой, мог ли он также организовать убийство, чтобы не жениться на ней? Конечно, эти преступления несопоставимы. Сэмюэл Хендерсон практически не пострадал, тогда как Элинор безжалостно задушили. Но зачем прибегать к таким ужасным средствам? Не проще ли расстаться с девушкой? Бросить ее. Разгневанный отец мог поместить объявление в газете, назвав Генри Нантера легкомысленным бездельником, который играет чувствами женщин, человеком, которого следует избегать и от которого нужно защищать дочерей. Говорят, отец Оливии Бато собирался предпринять такой шаг. Знал ли об этом Генри? Здесь нужно вспомнить, что Сэмюэл Хендерсон, будучи адвокатом, должен был разбираться в подобных вещах. Будущий лорд Нантер был лейб-медиком, гордился своей репутацией, ведь от нее полностью зависело его благополучие. В молодости королева Виктория придерживалась таких строгих моральных принципов, что они с принцем-консортом отказались принять женщину, которая сбежала от мужа и сочеталась браком с другим. Она никогда не одобрила бы поведение одного из своих врачей, публично объявившего о помолвке с уважаемой и добродетельной молодой женщиной, с полного согласия ее родителей, а затем бросившего невесту.

Как ни ужасно это звучит, может, Джуд права и Генри убийца?