Правила крови

34

Меня пригласили вернуться в качестве пожизненного пэра. Вчера позвонили из канцелярии на Даунинг-стрит. «Премьер-министр попросил меня узнать, не согласитесь ли вы присоединиться к правительственной фракции в Палате лордов».

Я этого не ожидал. Мне это и в голову не могло прийти. И конечно, как всегда бывает в таких случаях, вы не в состоянии думать, не в состоянии оценить, что вам предлагают, и не в ваших силах что-нибудь решить. Шок вас парализует. Я молчу, пытаясь переварить услышанное, но тщетно.

— Возможно, вам потребуется несколько дней на раздумья.

— Да, — говорю я. — Да. До конца недели?

До конца недели остается всего три дня, и он соглашается, очевидно, наслаждаясь моей растерянностью. Наверное, это отличная работа — преподносить людям приятные или по меньшей мере ошеломляющие сюрпризы. Я кладу трубку на рычаг и просто сижу, собираясь с мыслями, пытаясь оправиться от потрясения, потом долго смотрю в окно, верчу в пальцах яйцо из Тенны и, наконец, спрашиваю себя: да или нет?

Я скучаю по Парламенту и хочу вернуться. Но в то же время мне нравится свобода, когда есть возможность проводить вечера с самим собой и с Джуд, делать то, что хочу. Я польщен предложением, но желаю сохранить свободу. Больше никаких поперечных скамей, никакой независимости — только места на скамьях правительственной фракции и подчинение повестке дня. Я очень скучаю по библиотеке, по великолепной обеденной зале и даже по ужасному хлебу. И скучаю по своей маленькой роли в управлении моей страной. Но мне придется вступить в лейбористскую партию. Они не отдадут место в парламенте беспартийному. Однако разве перед изгнанием я не размышлял над присоединением к правительственной фракции?

Возвращается Джуд, но я ей не говорю. Вернее, говорю, но не сразу. Мы выпиваем — то есть я выпиваю. Она снова не употребляет алкоголя, поскольку где-то прочла: то, что женщина ест в первые дни беременности, определяет всю жизнь будущего ребенка. Джуд вернулась в царство надежды, сильнейшего стресса, ожидания и неуверенности, не в силах ни сохранять безразличие, ни надеяться, ни бояться. Что до меня, то я перестал понимать, чего хочу, — только осознаю собственное ничтожество. Потому что думаю о деньгах. Тот внутренний голос, нашептывающий нам вещи, в которых нельзя признаваться никому, напоминает об уже потраченных 5000 фунтах, а ему отвечает другой, но тоже противный, что если Джуд беременна, то по крайней мере срочных трат больше не предвидится, а если нет, значит, придется распрощаться еще с двумя с половиной тысячами. Это безумие — пытаться компенсировать то, что мы всего лишь думаем о другом человеке. Я «заглаживаю вину», готовя ужин, а Джуд сидит на диване и читает рукопись.

Мы поели, и я выпил больше, чем следовало бы. Почему мне не хочется ей говорить? Наверное, предполагаю, что жена попытается меня остановить, потому что она не хочет, чтобы три раза в неделю я возвращался домой поздно вечером? Если так, то я должен серьезно подумать, прежде чем соглашаться. И я, конечно, думаю. Джуд не будет пытаться заставить меня делать то, чего я не хочу, — тут не может быть никаких сомнений. Но я должен сказать ей сегодня, поскольку ждать до завтра было бы непростительно. Я наливаю себе еще один бокал вина и все выкладываю, без предупреждения.

Джуд реагирует совсем не так, как я ожидал. Она встает, подходит ко мне, обнимает и говорит:

— Мои поздравления. Какая честь!

— Думаешь, я должен согласиться?

— Но ты же не собираешься отказываться, правда?

— Не знаю, — бормочу я.

Теперь, узнав, она приходит в волнение и все время говорит об этом. Она твердит, что я это заслужил и что она сама будет рада вернуться. Сидеть под барьером с другими женами и мужьями пожизненных пэров. Вот почему главный организатор правительственной фракции пригласил меня на ленч в четверг на следующей неделе. Мне это не приходило в голову? Я очень хорошо ее изучил и вижу легкую тень, пробежавшую по ее лицу при упоминании того, что будет через девять дней. Слышу дрожь в ее голосе, которую никто другой не заметил бы. К тому времени, даже раньше, она уже будет знать результат этой попытки: успех или неудача. Будет синяя полоска или нет.

Если не в этот раз, то обязательно в следующий, или потом, еще через пять тысяч фунтов. Вот о чем думаю я, когда просыпаюсь ночью, а Внутренний Голос, противный, коварный и расчетливо практичный, убеждает, что я должен принять пожизненное пэрство, потому что мне нужны деньги. Это компенсация расходов в размере десяти тысяч в год, или двенадцати, если постараться, причем не облагаемых налогом. К черту идеализм, благородство и верность убеждениям. Думай о деньгах. И если последняя стадия реформы Палаты лордов оставит в ней только избранных пэров, получающих жалованье, я выставлю свою кандидатуру. Потому что мне нужны деньги.

Джорджи Крофт-Джонс нездоровится. Все время, пока она носила Галахада, Джорджи прекрасно себя чувствовала, а теперь ее тошнит каждый день — и весь день. Утром она звонит по телефону и жалобным голосом спрашивает: может, мы зайдем? Ей так одиноко, так скучно, и у нее депрессия. Насчет депрессии я не удивлен, поскольку в качестве помощницы, которая должна присматривать за ним самим, Джорджи и Галахадом, Дэвид пригласил не кого-нибудь, а свою мать Веронику. Джуд предлагает сегодняшний вечер и предлагает поужинать дома. Мы идем по Лаудердейл-роуд, потому что сегодня выдался чудесный, теплый вечер, а эти улицы весной очень красивы; все сады становятся ярко-синими — по словам Джуд, это цветут чайные кусты.

Вероника суетится на кухне; она в тех же туфлях на невероятно высоких каблуках, но все же сделала одну уступку и поверх короткой юбки и черно-белого джемпера надела фартук. Мы пожимаем друг другу руки, и она ясно дает понять, что ожидает от меня поцелуя; вероятно, мы уже достаточно близко знакомы, и я касаюсь губами ее надушенной и напудренной щеки.

— Уже закончили? — спрашивает Вероника.

Я теряюсь.

— Что закончил?

— Разумеется, книгу о моем дедушке.

— Еще не начинал, — сообщаю я, извиняюсь и иду к Джорджи.

Вид у нее жалкий. Она лежит на своей большой кровати с пологом на четырех столбиках; один тазик стоит на прикроватной тумбочке, другой — на полу. В комнате пахнет рвотой, несмотря на открытое окно и распыленный освежитель воздуха с ароматом луговых трав. Я никогда не видел Джорджи такой худой, или, если уж на то пошло, Галахада таким толстым. Он ползает по кровати. Вот что меня ждет, думаю я и представляю, как на нашу идеальную кровать совершает набег большой жизнерадостный младенец.

Джорджи все знает насчет имплантации и того, на какой стадии в данный момент находится Джуд. Они обсуждают это, и моя жена не скрывает своих надежд и страхов, но я замечаю в Джорджи нечто новое — отсутствие энтузиазма. Беременность уже не веселое приключение, как в первый раз. Входит Дэвид, такой же усталый, и приносит бутылку вина. Джуд, конечно, не будет пить, а желудок Джорджи все равно ничего не удерживает. Мы с Дэвидом выпиваем по бокалу, закусываем маленькими сырными крекерами, которые напоминают мне те, что подаются в гостевой комнате Палаты лордов, и Дэвид забирает сына с кровати. Галахад возмущенно вопит и лупит кулачками по голове отца.

В его отсутствие, как будто ребенок в его возрасте что-то понимает, Джорджи начинает рассказывать о своих симптомах, мнениях разных врачей и об особенностях своей репродуктивной системы. Джуд завороженно слушает. Я выскальзываю из комнаты и нахожу Веронику; она сидит в гостиной, уже сбросив фартук, пьет джин и читает «Спектейтор».

— Ребенку нужна твердая рука, — говорит она, намекая на Галахада, чьи вопли проникают во все уголки не очень большой квартиры. — Представьте, если их будет двое. Они должны купить дом, прежде чем родится второй. Вы с женой приняли правильное решение.

Я вопросительно смотрю на нее.

— Не иметь детей. Каждое следующее поколение хлопотнее и дороже предыдущего.

Я никак не реагирую. Те пару часов, которые мы тут пробудем, я решил провести с пользой.

— Недавно я встречался с Кэролайн, дочерью вашей кузины.

Вероника удивленно вскидывает брови, но молчит.

— Ее отец еще жив. Вы его знали?

— Конечно. Я была подружкой невесты на их свадьбе — вернее, замужней подругой. Тогда я уже вышла замуж. Очень красивый, гораздо красивее Патрисии, которая была крупной и бесформенной, с маленькой головой.

— Ее дочь такая же.

— Последний раз я видела ее, когда ей было шесть.

Веронике явно не интересна Кэролайн — ни что с ней стало, ни где она живет. Ей больше по вкусу злобные сплетни.

— Тони, — продолжает она, и я не сразу понимаю о ком идет речь… да, конечно, об Энтони Агню, отце Кэролайн. — Тони пил, когда попал в ту аварию. Я точно знаю, хотя это никогда не выплывало наружу. Но погиб вовсе не он, нет.

— Он лишился ноги.

— А кто в этом виноват? Знаете, он был из тех, кому война пошла на пользу. — Мне еще не приходилось самому слышать подобные заявления. — Майор Агню. В мирное время он бы им никогда не стал. Продавал машины, но после аварии лишился работы. — Вероника делает большой глоток джина, и я задумываюсь, не перейти ли мне на этот напиток, который, похоже, помогает хорошо сохраниться. — Их венчал отец Патрисии; ее мать, тетя Мэри, тоже присутствовала. К тому времени моя мать уже умерла. Тетя Мэри была чудаковатой старой каргой, помешанной на религии. — Вероника прихорашивается, проводя рукой с красными ногтями по золотистой шапке волос. — В те времена женщины так быстро старели. Она кланялась и крестилась во время церемонии и стояла на коленях, когда все остальные пели гимны.

— Я собираюсь встретиться с Энтони Агню, — объявляю я, хотя эта мысль только что пришла мне в голову. — Хочу с ним поговорить.

— О чем? — Вероника как будто встревожилась.

— Думаю, он может мне что-нибудь рассказать о Генри Нантере.

— С какой стати? Генри умер за несколько лет до рождения Тони.

От необходимости отвечать меня спасает Дэвид, появившийся в комнате с бутылкой вина в руке. Галахад все еще плачет.

— Все в порядке, дорогой, — говорит Вероника. — Закрой к нему дверь, и пусть выплачется. Это единственный выход.

Просто поразительно, какое извращенное удовольствие получают такие люди, как она, от жестокого обращения с детьми. Я спрашиваю Веронику о ее тете Кларе. Она присутствовала на свадьбе?

— Может быть. Я не помню. На мою ее точно не приглашали, так же как и Хелену. Нам хватило других родственников, Роджеру и мне, и мы не стали звать этих смешных старух.

— Насколько я знаю, Клара хотела стать врачом.

Вероника смеется.

— Хотеть она, конечно, могла. Бог мой, в те времена женщинам это было недоступно.

— Вы не знаете, интересовалась ли Клара исследованиями отца? Может, самим отцом? Забирала ли она какие-нибудь… записи после его смерти?

— Вы меня спрашиваете? Понятия не имею. Ты не принесешь мне еще джина, Дэвид? Он поможет мне заснуть, если ребенок не перестанет шуметь.

Когда мы уходим, ребенок все еще шумит. Дэвид выражает сомнение, что обращение за помощью к матери было разумным шагом, но что ему оставалось делать? Джуд обещает спросить Лорейн, не поможет ли она — временно, пока Джорджи не станет лучше, что, по всеобщему мнению, произойдет на четвертом месяце беременности.

Следующим утром я звоню Кэролайн. Она дома — полагаю, как всегда, — и берет трубку, но, по всей видимости, не рада моему звонку.

— Встретиться с папой? — переспрашивает Кэролайн таким тоном, словно живет в Тасмании или на Урале. — Вам придется самому приехать сюда. Он не может к вам приехать.

— Когда?

Этот простой вопрос ставит ее в тупик.

— Не знаю.

— В понедельник?

— В понедельник Весенний день отдыха.

— Какая разница? Или вы куда-то собираетесь?

— Мы выходим только к врачу или в больницу. Я работаю по утрам.

Отец стар, повторяет Кэролайн. Он перенес инсульт, у него только одна нога, и его нельзя волновать. Но в конце концов она сдается, и я назначаю встречу на понедельник, после обеда. Во вторник Джуд самой нужно в больницу, и я, естественно, поеду с ней. А сегодня я должен позвонить помощнику премьер-министра и сказать ему… Что? Да или нет? Почти наверняка «да», разве не так?

Мне нужно больше времени, но это невозможно. Я сказал, до конца недели, а сегодня пятница. Насколько легче было бы писать биографию Генри, насколько лучше, во всех отношениях, было бы пребывать в мире и покое, иметь достаточно свободного времени, чтобы этим заниматься. Хочется никуда не спешить, иметь возможность подобрать точное слово, метафору или фразу и долго — хоть полчаса — смотреть на страницу, потом встать и обойти дом, размышляя. Но всего этого я буду лишен, если сегодня приму предложение — мне придется ограничить себя несколькими часами работы по утрам, а во время заседаний Парламента пятницу вообще придется исключить. А еще, возможно, топот маленьких ножек и крики, вырывающиеся из маленьких легких…

Но мне нужны деньги. Семьдесят проклятых фунтов в день, четыре или пять раз в неделю. Жалкая сумма, не правда ли, если сравнить с зарплатами других? Я выкидываю все это из головы — на часах всего одиннадцать утра. Я думаю о Тони Агню, майоре в отставке, которому война пошла на пользу, поскольку он вернулся с нее целый и невредимый, а в мирное время лишился ноги. Почему этот бывший солдат и продавец машин так жалеет давно умершего человека, что посылает цветы на его могилу? Мне бы не помешала какая-нибудь идея, рабочая гипотеза, прежде чем в понедельник днем я поеду в Рединг. Но все, что мне приходит в голову, не похоже на Генри. На самоуверенного Генри. Тирана. На моего прадеда, бросившего одну женщину, затем другую, чтобы жениться на той, которая понравилась ему с первого взгляда, а когда она умерла, женился на ее сестре. Генри, который отказывался обсуждать со взрослой дочерью состояние ее брата и который был настолько тверд в своем решении не позволить ей изучать медицину, что она понимала бесполезность любых просьб. С другой стороны, это был Генри, жена которого «могла делать с ним все, что угодно», единственная из всех, а сын называл самым милым и добрым отцом в мире. Парадоксальный Генри. Загадочный Генри.

Сегодня Джуд работает дома. Она устроилась в гостиной с рукописью; читать ей не хочется, но нужно. Я свожу ее куда-нибудь на ленч, а потом, когда мы вернемся, позвоню помощнику премьер-министра. Скажу, что не согласен. Откажусь от предложенного пэрства и смогу спокойно писать свою книгу, надеясь, что она, в отличие от прежних, будет продаваться. Пока я так размышляю, пока принимаю окончательное решение, в кабинет входит Джуд; щеки у нее порозовели, глаза сияют, и она сообщает, что только что сделала тест на беременность. Еще рановато, ей советовали подождать до следующей недели, но она не удержалась.

— Положительный, — сообщает Джуд. — Яркая синяя полоска.

Я целую ее и обнимаю. Говорю, что это лучший день в моей жизни — я знаю, что теперь все будет хорошо. Это «дизайнерский ребенок», и, что бы ни случилось в прошлый раз, с ними не бывает выкидышей. У них не бывает дефектов, они идеальны, они тихо и безмятежно живут внутри матери, а когда появляются на свет, то они… дизайнерские. Версаче и Диоры в мире младенцев, что подтверждает их стоимость, гораздо большая, чем обычного, не сделанного на заказ ребенка.

Я хватаю телефон, набираю волшебный, магический номер, и когда на том конце берут трубку, прошу передать премьер-министру, что я рад принять его предложение. Я вернусь, и я буду благодарен.