Правила крови

33

Приехав домой, я первым делом нахожу то письмо, которое Генри написал весной 1882 года. Не Коучу, а Льюису Феттеру. Но в остальном память меня не подвела. Название деревни, Тенна, не упоминается, но Версам присутствует, а тот факт, что это Тенна, подтверждается почти дословной цитатой Хесли: «…солнечный свет и сухой воздух делают ее благоприятным для здоровья местом». Письмо помечено: Зафиенталь, Граубрюнден.

Сегодня Полу исполняется двадцать. Мы отправили ему открытку и вложили внутрь чек. Все, что бы мы ни купили, обязательно не подойдет. Естественно, я какое-то время смотрю в окно поверх стопок бумаг Генри на моем столе и вспоминаю, как родился Пол, а также месяцы, предшествовавшие этому событию. Сегодня мне немного неловко вспоминать, как мы с Салли говорили всем, что «делаем ребенка». Особенно если учесть, что это была неправда. Все вышло случайно. Теперь мы с Джуд действительно делаем ребенка, и это самое точное определение, поскольку еще ни один ребенок не был сделан так намеренно и расчетливо. Процедуру мы повторили. Естественно, во второй раз было не так противно, как в первый. Надеюсь, с третьим и четвертым разом сравнивать не придется. Джуд имплантировали четыре эмбриона — у наших яйцеклеток и сперматозоидов никогда не было проблем со слиянием, — и теперь снова остается только ждать результата.

Только что позвонил главный организатор правительственной фракции в Парламенте и пригласил на ленч после каникул на Троицу. Как сказал кто-то из персонажей «Укрощения строптивой», но что же это чудо предвещает? Возможно, до него дошли слухи, что я изучаю жизнь Генри, и он хочет сообщить что-то связанное с моим прадедом. Вездесущий Генри. Я перечитывал дневники, пытаясь найти другие упоминания о Тенне, но, похоже, там ничего нет.

Не очень понятно, сколько пеших походов совершил Генри. Амелия Нантер сохранила все письма, которые сын писал ей из отпуска, и все они, по-видимому, остались в целости и сохранности. Насколько мне известно, вся корреспонденция лежит передо мной на столе. Я говорю «насколько мне известно», потому что у меня имеется только одно доказательство, фраза, которую Амелия сама написала своей сестре: «Генри пишет такие чудесные письма из тех далеких краев, что я заботливо храню каждое». В некоторых он точно указывает свое местоположение. Например, в письме с озера Тун Генри даже приводит название пансиона, где остановился, а когда пишет из «Зафиенталя, Граубюнден», отмечает, что живет в доме, принадлежащем семье Шиле. В других просто встречается название кантона. Однако почти все письма содержат описания деревень, гор и озер, с их названиями. Возможно, Генри думал, что это будет интересно матери — она могла увлекаться географией. Когда мать умерла и Гамильтон тоже (в один день, с разницей в четыре часа), из корреспондентов Генри остались только Коуч и Феттер, и единственное — или единственное сохранившееся — письмо, которое он прислал Феттеру в 1882 году с материка, выглядит загадочным по сравнению с теми, что он писал домой, в Годби-Холл.

Почему он не указал название деревни? Возможно, потому, что Феттер должен был его знать. Возможно, Феттер предполагал, что Генри туда поедет. Не знаю, но глядя на письмо, я понимаю то, что не понимал раньше. После слов «солнечный свет и сухой воздух делают ее благоприятным для здоровья местом» идет следующая фраза: «За исключением, по мнению В. и Г., как вам известно, одного аспекта». Когда я впервые прочел ее, то подумал, что под В. может подразумеваться доктор Виккерсли. Теперь я вижу, что В. и Г. — это Виели и Грандидье, врачи, впервые задокументировавшие случаи гемофилии в этом регионе.

Я чувствую легкое разочарование. Но на что я надеялся? Полагаю, на нечто драматическое. Естественно, Генри, будучи специалистом в этой области, не мог не читать Виели и Грандидье, а также Хесли, ведь их работы были изданы в 1855 году. Тут нет никакой загадки, разве что загадочной остается скрытность Генри, который заменил фамилии инициалами и не указал точного адреса. Но скрытность характерна для него, тут нет ничего необычного. Наоборот, было бы странно, если бы мой прадед не посетил Тенну, учитывая значение деревни для области знания, которой он занимался, а также тот факт, что он много раз бывал в Швейцарии.

Меня больше интересует другой вопрос: почему Генри не отправился туда раньше? Почему ждал до 1882 года? А может, и не ждал. Может, это было повторное посещение Граубюндена. Не исключено, что он приезжал сюда в 1870-х, но просто не упоминал название деревни в письмах к матери, женщине, которая ничего не знала о гемофилии и была далека от этих проблем. Или он побывал там еще во время учебы в Венском университете. Генри об этом не пишет, но он мог совершить путешествие на юго-восток Швейцарии вместе со своим приятелем, знавшим ретороманский язык. Тот факт, что об этом не упоминается в письмах домой, легко объяснить. Сын, находившийся на содержании у отца, скрывал от родителей, что не все полученные деньги тратятся на учебу. Чем больше я размышляю, тем менее вероятным мне кажется, что Генри не удосужился посетить такое важное для него место.

Почта приходит очень поздно, но с лихвой компенсирует опоздание. Это письмо, которое я меньше всего ожидал, — от моей троюродной сестры Кэролайн. Написанное от руки. В нем номер телефона, подпись «Кэролайн», но ни намека на то, сохранила ли она фамилию Агню, замужем ли она, есть ли у нее дети. Неясно также, что сказала ей Дженнифер, хотя Кэролайн знает, что я пишу биографию прадеда. В ее стиле есть какая-то резкость и грубость, что-то неприятное. Например, Дженнифер рассказала о нашем с Люси ленче, и Кэролайн ясно дает понять, что ей этого не нужно. Она ненавидит «такие вещи». Кэролайн не знает, пригодятся ли мне ее сведения о семье, но готова мне все рассказать, только хочет приехать ко мне домой — или чтобы я приехал к ней. Она живет в Рединге, это всего полчаса на поезде. И не нужно думать, что она желает познакомиться с другими родственниками, только мы вдвоем, пожалуйста.

Мне совсем не хочется в Рединг, но я отправлюсь туда, если не будет другого выхода. Перечитывая письмо, я чувствую, что пригласить ее на ленч, или ужин, или даже на чашку чая было бы ошибкой. С некоторым трепетом я беру телефонную трубку и жду включения автоответчика, поскольку безо всяких на то оснований предположил, что Кэролайн не замужем, живет одна и работает на полную ставку. И удивляюсь, когда она отвечает.

Голос у нее низкий и довольно грубый. Наверное, я сноб, хотя и пытаюсь с этим бороться, — но мне режет слух ее «эстуарный английский»[64]. Ее речь совсем не такая, как у членов моей семьи. Я изо всех сил стараюсь не замечать ее выговора — это просто неприлично для человека, едва не вступившего в лейбористскую партию.

— Я приеду и встречусь с вами, если хотите, — говорит Кэролайн. — В четверг, около трех?

Выбора мне не оставляют, и я понимаю, что если не соглашусь, то услышу в ответ: как хотите, вам решать. Этот четверг последний в мае и последний перед весенними каникулами Парламента, хотя мне теперь все равно. Я говорю, что это было бы замечательно, и спрашиваю, как она будет добираться до Лондона.

— У меня нет машины, — отвечает Кэролайн. — Я приеду на поезде на вокзал Паддингтон.

Почему мне кажется, что такси ей не по карману? Я объясняю, что нужно доехать до Бейкер-стрит по линии Ватерлоо, пересесть на Юбилейную линию и выйти на Сент-Джонс-Вуд, добавляю, что очень ей благодарен, что с нетерпением жду встречи. Не знаю почему, но я ждал большего. Ждал, что она расскажет, зачем «приезжает в город» именно в этот четверг. Однако Кэролайн ограничивается кратким: «Тогда договорились» — и вешает трубку.

Словарь Фаулера рекомендует не использовать слово «интриговать» в значении «озадачивать, удивлять, заинтересовывать», а выбирать один из этих синонимов, но все они мне не подходят. Моя троюродная сестра Кэролайн меня заинтриговала. Мне хочется узнать, что она за человек. Замужем ли она? Была ли когда-нибудь? Ее мать давно умерла, но где ее отец? Конечно, я могу и не получить ответов на все эти вопросы.

Я звоню в офис главного организатора правительственной фракции в Парламенте и сообщаю секретарю, ведающему его расписанием, что из всех предложенных мне дат предпочитаю вторник, 6 июня. Я тщательно выбирал этот день. Единственный из списка после того, как Джуд будет знать, прижились ли имплантированные эмбрионы. К тому времени я буду знать. Если произойдет почти невероятное и парламентский организатор предложит мне какую-то работу — не могу представить, какую, но явно оплачиваемую, — у меня будет больше оснований, чтобы принять или отвергнуть предложение. Если нам придется выложить еще 2500 фунтов, я соглашусь. А потом я делаю то, что поклялся никогда не делать. Начинаю думать, на сколько попыток хватит Джуд. Пять? Десять? Двадцать? Для двадцати понадобится пятьдесят тысяч фунтов. Но я должен остановиться, от этих мыслей никакого проку…

Кэролайн Агню оказалась высокой и крупной женщиной, весом не меньше пятнадцати стоунов; выглядит она на все свои сорок семь лет, и даже старше. У нее серо-стальные волосы, коротко постриженные, но не по моде, а так, словно сбоку и сзади их обрезал какой-то очень консервативный парикмахер. Естественно, никакого макияжа — ни намека на женственность. Серые фланелевые брюки, джемпер, хлопковая курточка и ботинки в стиле «Док Мартенс».

Я жду, что предложенный чай будет отвергнут, но Кэролайн соглашается — без молока и без сахара, но с печеньем с шоколадной крошкой. Она не интересуется, как я поживаю, ничего у меня не спрашивает, а делает глоток из чашки, оглядывается и говорит, что это, наверное, «дом старика».

— Нет, но здесь выросли ваша бабушка и мой дедушка. В двадцатых годах прежний дом продали и вместо него купили этот.

Кэролайн не спрашивает, а утверждает.

— Вы живете один в этом шикарном доме.

— Я женат. Мой сын учится в университете.

Она кивает с видимым равнодушием. Я спрашиваю ее о Кларе.

Похоже, Кэролайн больше ни с кем из родственников не общалась. Почему же Клара стала исключением?

— Она была крестной моей мамы, — говорит Кэролайн. — В те времена это кое-что значило. Мама часто приходила к Кларе, пила с ней чай и с той, другой.

— Хеленой.

— Точно. Я не ходила — тогда.

— Это было здесь, я хочу сказать, в этом доме. Они тут жили.

Она безразлично кивает.

— Мама погибла в автомобильной аварии. За рулем был папа. Он остался жив, но потерял ногу. С тех пор он живет со мной. У меня квартира, маленькая, но с двумя спальнями. Соседка приглядывает за ним в мое отсутствие. У него был инсульт.

Я внимательно слушаю. По крайней мере, Кэролайн мне довольно много рассказала. Потом интересуюсь — приготовившись услышать в ответ, что это не мое дело, — работает ли она.

— Приходится. Меня некому содержать.

Она не говорит, что у нее за работа.

Мы отвлеклись от Клары. Я спрашиваю, когда Кэролайн впервые пришла к ней и почему, но уже понял, что она принадлежит к той категории людей — непривлекательных, бесцеремонных, грубых, но тем не менее составляющих «соль земли», — которые пальцем не пошевелят для таких, как Дэвид и Джорджи, не говоря уже о Мартине и Джуд, но считают само собой разумеющимся приходить к старым и немощным и ухаживать за ними. Для них это такая же неотъемлемая часть жизни, как принимать ванну или есть.

— Она осталась совсем одна, — говорит Кэролайн. — И была очень расстроена смертью мамы. Кроме меня, у нее никого не было.

— Диана, — возражаю я. — Диана и ее девочки.

— Диана объявилась только после того, как Люси и Дженнифер уехали в какой-то модный пансион. — Ее тон не меняется, и она, похоже, нисколько не обижена. — Потом Диана стала приходить, иногда приводила с собой девочек. Я их ни разу не видела. Диана приходила одна, без сопровождающих. Я написала Дженнифер, когда умерла ее мать. Не знаю, почему Дженнифер, а не Люси, старшей. Наверное, просто имя Дженнифер мне нравится больше.

— Клара рассказывала о семье?

— Немного. Больше ей не о чем было говорить. Можно мне еще печенья?

— Конечно. — Я наливаю ей вторую чашку чая, потом чашку себе и собираюсь с духом. Пора.

— Она говорила с вами о гемофилии?

Я жду удивления: «О чем?» Но Кэролайн остается спокойной и принимает вопрос как должное.

— Немного. Хотела выяснить, знаю ли я. Но мама сказала мне, когда я была еще ребенком. — Кэролайн впервые улыбается, потом смеется, хотя ее смех напоминает череду быстрых вдохов. — Сказала, что я должна сообщить мужу перед свадьбой. Я ответила, что не выйду замуж. Конечно, не выйду. Кому я такая нужна?

Что на это ответишь? Ничего. Я молчу. И теперь не могу спросить, не это ли обстоятельство помешало ей выйти замуж. Врач или психоаналитик задал бы этот вопрос, но я всего лишь дальний родственник, биограф.

— И вы сказали Кларе, что уже знаете?

Она кивает. Похоже, ей безразлично. Кэролайн решила, что никогда не выйдет замуж, что ее никто не захочет, а остальное не важно. Она родилась в 1953 году и вполне могла бы иметь ребенка вне брака, но не сделала этого. Я теряюсь, не зная, что еще спросить, и тут она говорит:

— После смерти Клары мне достались кое-какие ее вещи. Мне сказали, Тео отказался от них, и тогда я забрала. — Она задумывается. — Это ваш отец?

Я киваю.

— А какие вещи?

— Пару чемоданов, коробка с одеждой, несколько книг по медицине и много старых фотографий.

Вот что остается после человека, прожившего почти сто лет, — немного одежды, книги и фотографии.

— А что это за книги по медицине?

— Не ее отца. Старые, но не настолько. Одна — о гемофилии и о королеве Виктории, а также медицинский словарь. Остальные не помню. Я отдала их на благотворительную распродажу в церкви. Да, и еще пара блокнотов в черных обложках.

Сердце у меня замирает. Разве я мог вообразить, что пропавший блокнот, другой блокнот с заметками Генри, продолжение того, что есть у меня, объявится при таких обстоятельствах? Я не осмеливаюсь спросить напрямую.

— Они принадлежали Генри Нантеру? Нашему прадеду?

— Наверное. Я их не читала. Почерк слишком мелкий.

Я иду в кабинет, беру со стола блокнот. Кэролайн кивает.

— Один я отправила вдове, — она имеет в виду мою мать, отец умер вскоре после Клары. — Он мне был не нужен. Хотела отправить второй, но не смогла найти, а когда нашла, его читал мой отец. Ему приходилось пользоваться лупой, но я не возражала. У него так мало развлечений. Наверное, блокнот его заинтересовал. Ему восемьдесят, и он не очень здоровый человек.

— К моей матери блокнот так и не попал.

— Нет. Я его не нашла. Папа мог выбросить блокнот вместе с мусором, всего несколько месяцев назад. Я уверена, что в квартире его нет. Это важно?

Внутри у меня пустота. Я пожимаю плечами.

— Возможно. Но теперь уже ничего не поделаешь.

Кэролайн смотрит на часы.

— Я должна идти. В больнице мне назначено на пять, а уже половина пятого. Если хотите, могу прислать фотографии.

Почему я уверен в том, в чем сомневался раньше: Генри все рассказал только в блокноте, который скрывал о всех? Я качаю головой, что Кэролайн воспринимает как отказ от ее предложения. Зачем Клара взяла эти блокноты? Потому что интересовалась медициной, тогда как для других эта наука была безразлична? Или в этих записях содержалось нечто такое, что она все время читала и перечитывала, вспоминая об отце? С другой стороны, она не питала к нему особой любви.

— Как вы думаете, ваш отец запомнил то, что прочитал? — Мой голос звучит тихо и как-то жалко.

— Маловероятно. Последнее время он все забывает. Я отнесла цветы на могилу, потому что он все время приставал ко мне, совсем замучил, а когда я сказала, что отнесла, отец уже забыл о своей просьбе.

— Цветы на чью могилу?

— Прадедушки Генри.

Мне это кажется странным.

— Ваш отец? — растерянно переспрашиваю я. — Он не мог знать Генри. Он был всего лишь… кем? Мужем внучки, родившимся после его смерти.

— Знаю, — с обычным безразличием кивает она. — Папа сказал, что ему очень жаль Генри.

— Откуда вы знаете, где его могила?

— Мама туда ездила. Она обычно приносила цветы своей матери на кладбище в Фулхэме и бабушке на Кенсал Грин.

Кэролайн уходит, и я вдруг вспоминаю, что однажды рассказывал мне специалист по доколумбовой Мексике. Когда испанские конкистадоры завоевали страну, они уничтожили почти все записи и рисунки ацтеков, так что сохранились лишь несколько кодексов. Прошло совсем немного времени, и испанцы пожалели о содеянном и постарались восстановить тексты, оставшиеся лишь в памяти людей; именно эти рассказы дошли до наших дней.

Может, мне придется рассчитывать на память слабоумного старика. Странного старика, который так жалеет другого, давно умершего, что просит дочь принести цветы на его могилу. Может, эта жалость вызвана тем, что он прочел в потерянном блокноте?