Путеводитель по стране сионских мудрецов

Глава 32

Первая мировая война, как известно, началась в 1914 году. А в 1909 году на приморских песках недалеко от древнего Яффо был заложен самый знаменитый, самый главный новый еврейский город Тель-Авив.

Какая связь? — спросите вы. Никакой, ответим мы. Но как-то надо было нам начать…

Когда мы тридцать лет назад увидели Тель-Авив, с нами приключился культурный шок. Да, именно что шок. Помните, как однажды знаменитую Ваганову спросили: «Отчего питерский балет как ни крути, а все же лучше московского?» — «Но ведь мои девочки, когда идут на занятия, идут мимо архитектуры, — пожала роскошными плечами балерина, — а мимо чего они ходят в Москве?»

Так вот, на наш тогдашний взгляд, балета в Тель-Авиве не могло быть никакого, ибо по сравнению с Тель-Авивом вся зачуханная одесская Молдаванка — это не Молдаванка, а Тадж-Махал, умноженный на Парфенон. Перед нашими глазами мельтешило скопище безобразных картонных коробок, и с негодованием отвели мы свой взор от этого пластического непотребства. Но прошли годы, и то ли катаракта приключилась, то ли изменился уровень притязаний, то ли мы уже и сами далеко не те, что прежде, но сегодня Тель-Авив ласкает нам и душу, и сердце, и глаз, и желудок.

Отношения с городами складываются по-разному. Для того чтобы влюбиться в Венецию, достаточно одной минуты, для Брюгге — часа, для Парижа — дня. Рим — более сложный орешек, здесь нужно пару месяцев (зато на всю жизнь.) На то, чтобы почувствовать, принять и полюбить Тель-Авив, ушло у нас двадцать лет. Мы научились ценить и любить этот непоседливый, вечно меняющийся город с веселым нравом, легкой душой и безалаберным характером. Мы обожаем его архитектурные безобразия начала прошлого века, способные вызвать аллергию у любого поклонника Урании. (Вообще-то нам известно, что Урания — муза астрономии, а не архитектуры. Но как звать музу архитектуры, нам выяснить не удалось, и мы вписали Уранию, поскольку у нее в руках циркуль, а циркуль, по нашему мнению, архитектору подходит больше, чем лира или балетные тапочки.)

Как возникали эти архитектурные перлы, поведал нам удивительный человек Габи Цифрони, который знал всех и вся в этом мире, а в Тель-Авиве и подавно. Через рукопожатие Габи мы с легкостью (всего в одно, максимум два касания) дотягивались до таких людей, как король Георг, Жаботинский, Эйнштейн, Стравинский, — всех не перечислишь. А произошло это не потому (или не только потому), что был он известным журналистом, в течение чуть ли не полувека корреспондентом «Дейли телеграф», а также редактором нескольких израильских газет, а потому, что история Тель-Авива — это история самого Габи, который плоть от плоти этого города — рос и жил вместе с ним.

*

*

В 1911 году Дов Кравцов, еврей из Одессы, открыл в Тель-Авиве первую пекарню. Итак, налицо были евреи, которые хотели есть хлеб, и хлеб самый разный: большие круглые серые хлебы, южные французские булочки, пышные халы, трудовой черный хлеб.

Каким же образом хлеб попадал к покупателям? Может, они ходили его покупать к Кравцову? Боже упаси! С чего бы им самим ходить за хлебом? Им не надо было этого делать, потому что хлеб приносили к ним домой. И разносил его Габи. Так он познакомился с Жаботинским, матушка которого жила напротив гимназии. Получая от Габи хлеб, Жаботинский, слыша звонок, доносившийся из гимназии, уважительно говорил мальчишке: «Господин мой, не опоздайте».

Габи — редкая птица в израильской журналистике — связал себя с движением Жаботинского. «Отчего ты не ешь арбуз, Габи?» — как-то на одном из приемов заботливо спросил его легендарный мэр Хайфы Абу Хуши. «Он для меня слишком красный», — последовал незамедлительный ответ. Но ему, единственному из правых, все прощала левая кодла, правившая и в политике, и в экономике, и в культуре, — за веселость и легкость его характера, такую же, как у города, в котором он вырос.

В те далекие сказочные времена мэр города — еще одна легенда — Меир Дизенгоф объезжал свои владения на лошади. Владения, по правде сказать, были небольшими, всего несколько улиц: бульвар Ротшильда, где в восточном конце его — там, где сейчас Филармония и театр Габима, — находился основной магнит городской общественной жизни — киоск с газированной водой; улица Герцля, где по вечерам можно было встретить весь город; кусочек улицы Лиленблюм; кусочек Ахад-ха-Ама, и все. Дизенгоф, уроженец Бессарабии, бывший одессит, бывший народник, отучившийся в Париже на инженера-химика, был одним из основателей города, и все, что в нем происходило, касалось его лично. Причем настолько, что, встречая поутру Габи с его буханками, знавшего все, что происходит в городе, Дизенгоф с пристрастием расспрашивал мальчишку: не видел ли он, кто выходил из дома госпожи X, и не был ли замечен Z у дома, где живет госпожа Y. А что? Если и впрямь хочешь быть хорошим градоначальником, отцом, заботящимся о своих детях, то нужно быть в курсе всех их дел. Времена были настолько патриархальные, что до 1928 года в Тель-Авиве вообще не было муниципалитета: Дизенгоф правил, судил и рядил из своего дома, который стоял и стоит на бульваре Ротшильда под номером 16. Именно здесь, в этом доме, 14 мая 1948 года Бен-Гурион провозгласил создание государства Израиль. Сегодня в этом здании находится музей Танаха.

Однажды в начале двадцатых годов у этого дома ранним весенним утром появилась странная пара. Пузатый, средних лет еврей в картузе, рядом с ним женщина в платке, расшитом красными розами, и велосипед, на котором висели чайники — двести семнадцать штук, чтобы быть точными.

По их требованию сторож разбудил мэра города. Дизенгоф натянул халат и вышел на балкон.

Слева от него красным арбузом выкатывалось из-за белых песков солнце. Справа от него утренний бриз морщил синюю простыню Средиземного моря. Перед ним темно-зеленые конусы кипарисов длинными голубыми тенями расчерчивали белые дома Тель-Авива.

А под балконом стоял средних лет еврей в картузе с женой в цветастом платке и велосипедом, на котором висело двести семнадцать чайников…

…Ах, как хорошо жил еврей Гилель Казарновский в своем замечательном городе Одессе! Ах, как он жил! Если бы половина, вы слышите, если бы половина того, что имел Казарновский, была у нас с вами, то хватило бы ее на беспечную и беззаботную жизнь не только нам, но родственникам нашим (и вашим), и друзьям, и знакомым. Но случилась революция, пришли в Одессу красные комиссары, и все, что осталось у бывшего богача, а ныне гражданина РСФСР Гилеля Казарновского, — это двести семнадцать чайников, которые заказал он у жестянщика на Привозе и, спросив разрешения у революционных властей, отбыл с ними, женой и велосипедом в Турцию, дабы, продав эти самые чайники на базарах Стамбула, поправить свое бедственное материальное положение.

Продавать он их, однако, не стал, а вместе с женой, велосипедом и двумястами семнадцатью чайниками погрузился на пароход, который на самом рассвете прибыл в порт Яффо, и вот теперь, не прошло двух часов по прибытии на Святую землю, будь она благословенна, стоит он, Гилель Казарновский, с женой, велосипедом и чайниками перед лицом самого мэра города Тель-Авива, господином Меиром Дизенгофом — да продлит Господь его годы до ста двадцати, — и ему есть что сказать.

Выслушав Казарновского, Дизенгоф послал за инженером города Иегудой Магидовичем, а тот послал за недавно прибывшим из Венгрии инженером Арпегудом, а тот послал за недавно прибывшим из Праги умельцем на все руки Пресовским (который, по слухам, имел какое-то отношение к строительству). И через несколько часов мэр Дизенгоф на лошади, пешие Магидович, Арпегуд и Пресовский, а также Гилель Казарновский с женой, велосипедом и чайниками (общим числом двести семнадцать) стояли на строившейся тогда улице Алленби — там, где в нее должна была воткнуться будущая улица Пинскер. В результате беседы, состоявшейся в тот день между вышеперечисленными лицами, прямая улица Алленби, вместо того чтобы продолжить свой плавный ход к морю, неожиданно сделала резкий поворот налево и уткнулась в море на несколько сот метров ближе к Яффо, чем это предполагалось по плану.

А вся причина была в том, что каждый из двухсот семнадцати чайников, висевших на велосипеде Гилеля Казарновского, имел не одно дно, а два, между которых уместились шестьдесят две тысячи золотых рублей (чего по нынешнему курсу хватило бы для беззаботной жизни если не всем вашим и нашим знакомым и родственникам, то нам с вами точно). И эти деньги возжелал Гилель Казарновский употребить на строительство роскошного казино, ибо слышал он на рассвете в Яффском порту, будто задумали строить англичане вдоль моря дорогу из Яффо (куда они, англичане, прибывают) в Хайфу (к которой они, англичане, имеют сентимент по причине изящной культурной жизни и хорошего климата).

И было ему, Казарновскому, озарение, что необходимо на этой дороге выстроить казино, да такое, что ни один турист, офицер и джентльмен не сможет удержаться от соблазна зайти в это роскошное заведение.

И выслушав это, сказал Дизенгоф свое знаменитое слово: «Отрежь!»

И отрезал Магидович запроектированный участок, повернул его в сторону Яффо и повелел Арпегуду с Пресовским строить на берегу Средиземного моря дворец Фортуны.

Не имея большого (а точнее — не имея никакого) опыта в строительстве, Арпегуд с Пресовским строили на всякий случай с тысячекратным запасом прочности, отчего стены казино, будучи толщиной в три метра, скорее напоминали стены средневековой крепости.

Как вы уже, наверное, догадались, из затеи Казарновского ничего не вышло. Казино в этом здании так и не открыли, и даже кафе, которое ютилось в этом чудовищном шедевре творческих усилий Арпегуда и Пресовского, прогорало год за годом, пока не закрылось в 1926 году насовсем. С тех пор здание стояло пустым. Жена Казарновского вскорости померла, а его самого, потерявшего в этой авантюре все свои капиталы, Дизенгоф пристроил швейцаром в гостинице на улице Шабази.

В 1933 году в Палестине высадился десант сбежавших из Германии выкормышей Баухауса. Это они, обуянные модернистскими идеями функциональности и простоты, в корне изменили характер застройки Тель-Авива, чем более полувека спустя неслыханно унизили иерусалимцев, которые все это время с высоты своей трехтысячелетней истории пренебрежительно смотрели на курьез, не имевший за спиной даже ста лет. Решение ЮНЕСКО о предоставлении Тель-Авиву, городу с самой большой концентрацией зданий Баухауса в мире, статуса города-музея (которого Иерусалим не имеет), нанесло апломбу иерусалимцев оглушительный удар.

Именно эти молодые, уверенные в себе выходцы из Германии безапелляционно заявили, что закрывающее вид на море неуклюжее здание казино никак не вписывается в современные представления об эстетике градостроительства, и здание было решено снести.

О намеченном взрыве казино Казарновский прочел в газете. Толпы любопытных тель-авивцев явились поглазеть на небывалое до той поры зрелище. Среди них на веранде отеля «Пальго» стоял Казарновский, постаревший, но все еще импозантный, с кольцами седых волос, выбивающихся из-под фирменной фуражки швейцара.

Раздался взрыв, и все огромное здание, на какое-то мгновение зависнув в воздухе, медленно осело, оставив в небе гигантский шар золотой пыли. А когда отзвучало эхо взрыва, когда утихли восторженные крики зевак и осела пыль, то стоявшие на террасе отеля люди увидели лежавшего на спине человека. Фуражка с надписью «Отель "Гольд"» лежала рядом. Его правая рука вцепилась в пуговицу воротника, будто пытаясь сорвать его, а в невидящих, устремленных в синее тель-авивское небо глазах отражалось огромное здание казино…

Грустная история…

Они порой приключаются в Тель-Авиве, но сколько бы их ни было, не они выражают суть этого легкого города. Зачем же, спросите, мы ее рассказали, грустную историю об одесском богаче и его двухстах семнадцати чайниках и, что совсем уж нонсенс — в книге, претендующей быть путеводителем, — о здании, которого больше нет? Ну, во-первых, потому что это, как нам кажется, хорошая история, хорошую историю грех не рассказать, а во-вторых, то, что мы слышим, обусловлено тем, что не слышно, а то, что мы видим, — тем, что не видно. Этой глубокой и загадочной мыслью мы тоже сочли нужным поделиться с читателем.

А теперь вернемся к Тель-Авиву. Не надо думать, что он застраивался совсем хаотично. У него был Генеральный план застройки, который по просьбе Дизенгофа составил Патрик Гадес, шотландец, сионист, уверенный, что шотландцы есть не больше и не меньше, как потомки одного из колен Израилевых. В Палестину он попал вместе с Алленби и здесь остался.

До того как заняться Тель-Авивом, Гадес спроектировал университет на горе Скопус в Иерусалиме, а также Национальную библиотеку, которая своим видом вызвала волнения арабов, уверенных, что евреи строят крепость. «В каком-то смысле они были правы, — философически заметил Габи Цифрони, — ибо библиотека и есть истинная еврейская крепость».

Но наличие плана, составленного Гадесом (который, кстати, впоследствии получил признание в качестве одного из первых в мире экологов), отнюдь не означало, что этот план должен исполняться: наличие плана — это одно, а строительство — совсем другое. Так, например, своим появлением на свет улица Бренер обязана некому Хайману, еврею из Чикаго, который в 1921 году пожелал построить на Алленби точную копию некоего знаменитого дома в Чикаго. Маленькая неувязка заключалась в том, что в Чикаго этот дом был угловым, а участок, предназначенный для строительства, располагался в середине квартала. Вопрос был решен прибывшим сюда мэром Дизенгофом. «Отрежь», — сказал он свою коронную фразу главному инженеру, и инженер отрезал. Так появилась улица Бренер.

В 1921 году некий Ландау, еврей из Варшавы, в ожидании парохода на Яффо гулял по Триесту. Его эстетическое чувство было до такой степени приятно возбуждено видом огромного величественного здания, что он позвал фотографа запечатлеть это чудо архитектурного искусства. Прибыв в Тель-Авив, он пригласил к себе архитектора Александра Леви (москвича по рождению, в дальнейшем вернувшегося на родину и навсегда в ней пропавшего). «Выстрой мне такое», — сказал Ландау, любовно показывая фотографию. «Такое? — пролепетал Леви. — Точь-в-точь?» — «В миниатюре», — поморщился Ландау недогадливости архитектора Леви. И стоит с тех пор на улице Алленби под номером 11 уменьшенная копия Австрийского Адмиралтейства в Триесте.

Но основным количеством своих ранних архитектурных безумств обязан Тель-Авив уже упоминавшемуся нами Иегуде Магидовичу. Этот предприимчивый малый перед тем, как слинять из Одессы, прихватил с собой из архива тамошнего муниципалитета двести проектов. Эти проекты являли собой копии вилл Итальянской и Французской Ривьеры с поправками на одесский вкус. Сегодня, воплощенные в Тель-Авиве (с поправкой на еврейский вкус), эти шедевры архитектурного воляпюка являются предметом гордости и нежных чувств горожан, украшая улицы Монтефиори, Алленби, Нахлат Беньямин и другие улочки неподалеку от бульвара Ротшильда, и находятся под охраной государства, как и шедевры Баухауса. Кстати, первый баухаусовский дом на столбах находится все на том же бульваре Ротшильда под номером 84.

С ранних лет Тель-Авив был и остался до сегодняшнего дня городом кафе, каждое из которых имеет свое лицо, характер и клиентуру, хотя надо сказать, что человек, впервые открывший здесь кафе — американский еврей Розенфельд, — поначалу подвергся обструкции и поношениям. «Мы приехали сюда строить страну, а не сидеть в кафе!» — кричали ему его будущие клиенты.

А первый рынок был построен в тогдашнем конце Тель-Авива на улице Ахад-ха-Ама недалеко от гимназии «Герцлия», и до сегодняшнего дня там можно видеть остатки рыночных лавок. Открытие рынка в 1912 году сопровождалось принятием закона, согласно которому торговать там людям, не владеющим ивритом, было запрещено. А поскольку в Тель-Авиве тех лет все говорили исключительно по-русски, в город срочно привезли знающих пирит евреев из Йемена; так появился Йеменитский Квартал. Долгое время Тель-Авив был городом семейным: Все знали друг друга, двери в домах не запирались. Переход Тель-Авива в статус настоящего города можно отнести к 1931 году, когда в нем была зафиксирована первая кража. Это историческое событие произошло около дома номер 22 на бульваре Ротшильда, где у жены мэра города — Цины был украден кошелек. В свое время Бен-Гурион сказал, что евреи станут нормальным народом, когда у них появятся свои воры и проститутки. Со времени произнесения сей глубоко философической фразы израильтяне преуспели в этом наилучшим образом, по в отличие от остальных народов, знают, где и когда началось их шествие по этому славному пути.

Сегодня Тель-Авив с прилегающими к нему городами-спутниками, такими как Рамат-Ган, Гиватаим, Яффо, Холон, Бат-Ям, Кирьят-Оно, слились в один мегаполис, являющийся самым большим городом Израиля. В нем есть все, что положено большому столичному городу: роскошные магазины, дорогущие рестораны, небоскребы, приморский бульвар с шикарными отелями; есть промышленные зоны, есть район (около старой автобусной станции), где живут иностранные рабочие и где негров, филиппинцев, колумбийцев, таиландцев и украинцев много больше, чем израильтян; есть театры, музеи (среди тех, о которых мы еще не упоминали, настоятельно рекомендуем посетить музей Диаспоры, расположенный в кампусе Тель-Авивского университета), концертные залы, стадионы, клубы, дискотеки.

Тель-Авив самодостаточный город, и с большой долей справедливости можно сказать, что его населяют не израильтяне, а тель-авивцы — особая нация и особый народ. Это город, в котором жизнь не затихает ни на минуту, и в котором в два-три часа ночи есть районы, где вам ни за что не удастся припарковать автомобиль и найти свободное место, чтобы пропустить стаканчик-другой. Это город, который меняется с такой скоростью, что, если ты не бывал там пару лет, тебе трудно будет его узнать. Но это и город, в котором скрываются реликты того самого, «маленького Тель-Авива», которые и посейчас пробуждают в деловых, легкомысленных, живущих сегодняшним днем жителях Тель-Авива столь несвойственные им на первый взгляд ностальгические сентименты. Это белые переулки района Неве-Цедек и смешные кренделя Магидовича, это переполненные рабочим людом, пропахшие запахом клея, опилок и краски улицы района Флорентин. В этом районе и сейчас можно найти пивные, где хозяин, старый польский еврей, поставит на стол самодельную квашеную капусту, фаршированную рыбу, малосольные огурцы, селедку собственного посола. И обтянутые морщинистой кожей ревматические пальцы донесут, не расплескав (ну разве что чуть-чуть), до синих губ стакан неизменной водки «Люксусова», и пивная пена будет растекаться лужицей по клетчатой клеенке под неторопливые разговоры таких же старых, как сам хозяин, клиентов. Их молодость прошла в кафе, за столиками которых рождалась новая литература, а страсти кипели так, будто настаивались на вине и водке в сопровождении кровавых бифштексов, а не под «хивьюну» — жареную картошку с газированной водой ценой в один грош.

Тель-Авив меняется на глазах и будет меняться, такова уж его природа. Постепенно исчезнут наши любимые пивные в квартале Флорентин, изменятся лавки на рынке Кармель, на месте одних домов появятся другие, и только одно останется неизменным - море. Здесь, вдыхая все тот же соленый воздух, слыша все то же никогда не меняющееся шуршание волн, мы хотим признаться в любви к этому суматошному, безалаберному городу и в легкой тоске по тому маленькому, трогательному, задиристому, радостному Тель-Авиву, на чьих улицах подымали белую пыль быстрые ноги мальчишки, вся жизнь которого была тогда впереди, - нашего доброго приятеля Габи Цифрони.