Путь к блаженству

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Дом на Ивовой улице

Этот сон моих отроческих лет, вернее, обобщенное описание многих подобных снов, преследовавших меня в то время, отчасти передает ощущение ужаса, которое внушал мне дом на Ивовой улице. Сон отражает внутренний страх, который рос во мне, когда я была подростком.

Старому каменному дому, высокому и узкому, было, по-видимому, около 125 лет — он представлял собой реликт Гражданской войны. В переднем дворе стояла водокачка. Три камина располагались один над другим: большой — в помещении, которое у нас использовалось как погреб, средний — в гостиной и маленький — в моей спальне. Гости восхищались этими каминами и потолочными балками. Но для меня все это было старьем — холодным и обветшалым. Сколько не оттирай деревянный пол, в его щелях все равно оставались комки серой грязи. И зимой, и солнечным летом эти каменные стены толщиной в два фута сохраняли холод и напоминали мне сырые донжоны. Я чувствовала себя уютно лишь за обеденным столом (так как мой стул стоял рядом с отдушником и согревающие потоки воздуха из угольной печи обволакивали мои худые ноги), или в кровати, под грудой шерстяных одеял.

Но по ночам, обладая острым слухом, я слышала множество страшных звуков. Каждый скрип оконных рам, которых касались ветви росшего внизу орешника, порождал во мне новую тревогу. Иногда непоседливая белка забиралась под карниз и бродила по чердаку над моей головой. Позднее, после развода моих родителей, я жила там некоторое время со своим первым мужем. Тогда дом уже в буквальном смысле рушился. На чердаке соорудил себе гнездо осиный рой, заблокировав эту территорию от всяких посещений. Через некое неведомое нам отверстие осы ухитрились пробраться в единственную в доме ванную комнату, где каждого подстерегала опасность быть ужаленным. Мы ходили в туалет, вооружившись аэрозолем от насекомых. Однажды, когда я утром умывалась, оса залетела ко мне под халат и ужалила в грудь. Но эта нечисть появилась позднее — одновременно с вторжением в подвал больших, как кошки, крыс. В детстве мне и без них хватало тревог. Отец трудился как мог: перекапывал землю, сооружал каменные стены и клумбы, заделывал дыры — но дом все равно оставался в моем представлении ужасным.

Мне было стыдно приводить друзей в эти развалины, так не похожие на их дома. Наш дом стоял на крутых холмах, далеко от той улицы, где жили ребята, с которыми я играла в прятки, и, по моим тогдашним представлениям, был очень уродливым. Неважно, что здесь можно было посидеть у костра, а мой младший брат, прежде такой бледный, благодаря играм на большом дворе стал сильным и розовощеким, неважно, что здесь мы могли любоваться цветами и полями — для меня этот дом все равно оставался отвратительным, а моя социальная жизнь казалась навсегда разрушенной.

С одной стороны к дому на Ивовой улице примыкал лес, а через дорогу начинались поля, но зато с другой стороны и позади дома располагалась известняковая каменоломня. Оранжево-черные грузовики беспрестанно перевозили переработанный в порошок белый известняк, который выплевывался чудовищной камнедробилкой. День за днем драконовы пасти машин откусывали от скалы огромные ломти, и наш дом вместе с деревьями находился в опасной близости от владений каменоломни. В непредсказуемом ритме слышались динамитные взрывы, раз за разом расшатывавшие скалу. Весь наш дом содрогался от каждого удара. Мне казалось, что на земле вообще не осталось ни одного спокойного уголка.

Следует ли винить в случившемся травму от перемены места, все более портившиеся отношения между родителями, мои новые страхи, перенесенный в детстве коклюш или серо-белую пыль из каменоломни, а может быть, сработало все вместе? Но, какова бы ни была причина, мама клянется, что, как только я увидела этот дом впервые, я сразу же слегла с удушьем.

Так началась для меня многолетняя пытка астмой, ужасные ночи, когда не хватало дыхания, когда я не могла дождаться утра, и мама, чтобы как-то меня отвлечь, ночь напролет читала вслух книгу — в ожидании открытия аптеки, где можно будет купить лекарство, или начала приема у доктора, который сделает мне инъекцию адреналина. Конечно, так продолжалось не все время, но болезнь часто возвращалась, пока я не перешагнула далеко за двадцатилетний рубеж и не оставила навсегда этот дом.

На всех фронтах дела становились все хуже и хуже. Мне не хочется вспоминать свою прогрессирующую болезненную худобу, мальчишек, дразнивших меня «зубочисткой» и называвших мои маленькие груди «фальшивыми», ненавистную соседку по парте, которая пересчитывала мои позвонки и на уроке по гражданскому праву втыкала в меня булавки, а также свои плохие зубы, которые начали разрушаться, подобно нашему дому, и мучительное чувство одиночества, когда меня не выбрали в женскую организацию неполной средней школы.

Внутренняя боль отражалась на моем лице: на нем постоянно вскакивали и лопались темно-красные прыщи, усиливая мои ежедневные мучения. Однажды я стояла в очереди на прием к врачу и один маленький ребенок спросил свою маму: «Что, у этой леди корь?» Я съежилась, и мне захотелось провалиться сквозь землю. А люди, которые говорили: «Ты была бы настоящей красавицей, будь у тебя чистая кожа», отнюдь меня не утешали. От сознания, что такое невозможно, мне делалось еще хуже.

Самым болезненным переживанием этого периода было чувство изоляции. Когда возле средней школы имени Томаса Уильямса собирались школьные автобусы, чтобы развезти по домам пассажиров в узких брюках, в фетровых юбках, в блузках с пристегнутыми воротничками и в коротких носках, меня ожидал совсем другой путь. Я больше не спешила радостно домой, чтобы одной или с подругами с головой уйти в свои фантастические игры; медленным шагом, с тяжестью на сердце я неохотно брела к холодному строению на холме.

Сама удаленность дома обернулась для меня дополнительным бременем. Двумя главными социальными событиями в старших классах стало образование женских организаций и начало обучения бальным танцам. Я уже упоминала, что меня не приняли в женскую организацию. Из-за этого я проплакала много ночей и дней. Меня беспрерывно пытались утешить две верные подруги (с которыми я дружила еще со времен кукольных представлений). Они обещали, что на следующих выборах меня не посмеют вычеркнуть. Но танцевальные классы были открыты для всех — каждую пятницу, вечером, в течение всего учебного года. Какое же отчаяние меня охватило, когда я узнала, что из-за расположения нашего нового дома мне придется посещать ближайший из двух танцевальных классов! Ведь в него ходили почти исключительно ребята из другой, конкурирующей с нашей, школы.

Итак, я оказалась почти в полном одиночестве в обоих мирах: всю неделю я чувствовала себя в изоляции среди собственных одноклассников, а в пятницу вечером, в красных вельветовых брюках и черных лодочках, я, как правило, стояла в стороне, мрачно уставясь в пол, в то время как другие девчонки проплывали мимо меня под звуки фокстрота. И то обстоятельство, что утро понедельника начиналось с обмена впечатлениями о последнем уроке танцев, заставляло меня ощущать себя все более одинокой и все более отличной от других.

Я уходила в себя. Я писала стихи. Я стала посещать церковь (по крайней мере, там я чувствовала себя частью социального окружения). Я много читала, хотя учеба в школе больше меня не радовала. Собственно говоря, я балансировала на тонкой грани, отделяющей здоровье от умопомешательства.

Однако ситуация не была полностью безысходной. Обнаружились какие-то поддерживавшие меня силы. В четырнадцать я начала ходить на свидания, и несмотря на споры о том, безнравственен или нет поцелуй в первый вечер знакомства, и на то, что традиционное методистское воспитание требовало подавления в себе мыслей о сексе, эти свидания как-то компенсировали мои невзгоды. Оставаясь тощей, прыщавой и слишком высокой для большинства медленно растущих мальчишек, я вдруг поняла, что некоторые из них находят меня довольно привлекательной.

Примерно в это же время я начала записывать свои сны. Я не предчувствовала свою будущую работу. Был просто интерес, который вырос из рассказов матери о прочитанных ею книгах по психологии, а также из моей неизменно яркой сновидческой жизни. Я помню первый сон, который попыталась проанализировать, то недоверчивое отношение, с каким я подбирала свободные ассоциации к его символам, и озарившую меня вспышку радости, когда значение сна открылось. Ранее на той же неделе у меня было первое свидание с мальчиком из моей школы — событие исключительное. Желая скрыть свою робость и произвести на этого парня сильное впечатление, я повела себя слишком смело. В результате он отступил и потом рассказывал другим, как нахально я себя вела.

В сновидении, приснившемся после этого, — в первом сне, который я попыталась проанализировать, — одним из персонажей был губернатор. Чтобы понять символику этого образа, я решила составить длинный список ассоциаций к термину «губернатор». Несколько минут я смотрела на список и не находила в нем никакого смысла, Как глупо — никакого смысла вообще! Затем я снова взглянула на верхнюю часть листа и с удивлением перечитала первые слова, пришедшие мне в голову: «Губернатор дарует прощение». Ну конечно, именно этого я отчаянно хотела — получить прощение того парня, шанс начать все сначала! Так я поняла, что мои сны — не просто любопытный феномен, но ключ к самопознанию. Я стала бегло записывать все примечательные сны и потом, работая с ними, переживала катарсис.

Взлеты и падения последних лет юности были подобны американским горкам. Я все еще страдала и мучилась. Однако светлых моментов явно прибавилось. Моя чувствительная кожа постепенно приходила в норму. Я стала постоянно встречаться с парнем, который потом стал моим первым мужем. У меня обнаружились некоторые художественные способности. Я теперь опять училась с удовольствием. А главное, я открыла ценность уникальных качеств, присущих каждому человеку.

С детства у меня были такие руки, что, глядя на них, люди спрашивали: «Ты играешь на пианино?» Поскольку музыкой я не занималась, но подозревала, что от меня этого ждали, я испытывала смущение. В шестом классе меня трясло, когда учительница арифметики, сверкая очками, изрекла тоном обвинителя: «У кого-то из вас длинные пальцы!» Откуда я могла знать, что она намекала на присутствие в классе воришки, а вовсе не на мой физический недостаток? Я прилежно подстригала ногти и пыталась сделать так, чтобы мои руки выглядели как у всех, мне было неприятно даже в этом отличаться от других. Только заканчивая школу, я впервые отрастила ногти. И тут вдруг все стали восклицать: «О, какие у тебя красивые руки!» А вскоре, благодаря своим рукам, я стала телевизионной моделью: я снималась в рекламных роликах, перелистывала страницы бульварной прессы перед камерой, даже сфотографировалась в наручниках для обложки детективного журнала. При такой работе длинные и тонкие пальцы оказались преимуществом, и я уже не жалела, что отличаюсь от других.

Я закончила среднюю школу, проучилась несколько месяцев в школе драматического искусства, работала в социальной службе, потом — секретаршей, а в двадцать один год вышла замуж за парня, с которым встречалась с шестнадцати лет. Проблемы приходили и уходили, нищета то отступала, то наступала. В лучшие времена мне снились прекрасные драгоценности, кольца и броши. В худшие — искореженные, погибающие деревья со спутанными корнями. Летать во сне мне доводилось очень редко[27].

По мере того, как моя мама старела и пыталась справиться с собственными жизненными проблемами, ее яркое воображение приняло настораживающие масштабы. Она начала подозревать незнакомых людей в том, что они пытаются отравить или преследуют ее, и обнаруживала другие явные признаки параноидального поведения. Я, молодая женщина, видела в этом большее, чем просто климактерический кризис, который должен пройти. Тогда я считала, что ее излишняя склонность к фантазиям переросла в искаженное, гротесковое мышление. В богатом воображении таилась опасность, и я от него отказалась. Поведение матери заставляло меня бояться самой себя. Насколько я на нее похожа? Насколько надежно мое собственное душевное здоровье? Я решила стать совершенно другим человеком. Я больше не желала иметь ничего общего с искусством плетения фантастических историй наяву и подавляла в своем сознании малейшие поползновения такого рода. Только путь науки казался мне здоровым.

Выйдя замуж и попав в новую обстановку, я почувствовала, что навсегда избавилась от дома кошмаров. Действительно, некоторые мои страдания закончились, но, к несчастью, как и все мы, я несла в себе тень своего прошлого.

Дом на Ивовой улице стал повторяющимся символом моих снов. И только двадцать лет спустя я осознала значение своих ночных возвращений в это место. Я не понимала, насколько мне было необходимо вновь и вновь исследовать толстый слой грязно-серой известковой пыли, покрывавшей это уродливое и холодное жилище. Поначалу я не улавливала смысла работы, которой занималась в своих снах: я сортировала мусор, накопившийся на чердаке или в подвале, бесконечно перекладывая вещи из одной кучи в другую, чтобы часть из них выбросить, а другие раздать или оставить себе. И только когда в своих снах среди хлама и грязи я стала находить нечто ценное — прекрасную синюю вазу, старинную картину, о существовании которой никогда не подозревала, — я начала подозревать, что во мне происходит незаметная эволюция. Там, среди заваленных хламом бесполезных предметов, я в своих сновидениях снова и снова находила что-то — что-то ценное, стоящее того, чтобы его сохранили. Радость, которую принесло мне это открытие, трудно передать словами. Я убеждена, что такое открытие должен сделать для себя каждый человек: самые худшие периоды нашей жизни всегда содержат в себе нечто ценное. Чтобы найти это нечто, приходится копаться в грязном и уродливом хламе. Но если мы все это просто выбросим, то потеряем что-то драгоценное, незаменимое. Каждому из нас необходимо найти красоту в своем доме кошмаров — только тогда мы обретем целостность. Наши сны могут сделать нас другими людьми.

К тому времени, как я открыла богатства, погребенные в доме на Ивовой улице, я научилась многому. Но я еще не знала, как попадать туда по своему желанию, как обнаруживать драгоценную вещь всякий раз, когда этого захочешь, как снова оказаться в объятиях отца. Мне были еще неведомы ни сокровища, сокрытые в рассказах моей матери, ни власть здорового воображения. Я еще не обладала силой осознанного сновидения. Мне предстояло приобрести множество навыков в бодрствующей жизни, прежде чем я смогла вновь поверить в полеты и чудеса.