Рассказы

А у вас есть на попе родинка?

Я уже как-то рассказывал: мой прапрапрадедушка купил мою прапрапрабабушку на рынке. Купил, полюбил — и взял в жены. Была она то ли бурятка, то ли калмычка, то ли монголка, то ли якутка. В историю семьи она вошла как Алевтина-Самоедка. Но как-то негласно все у нас ее считали монголкой. Таково фамильное предание. Что здесь правда, что вымысел, уже никто никогда не установит. Но могу сказать следующее.

С Алевтины-Самоедки, или, как ее звали просто, бабы Алёфы в нашем роду твердо установились три традиции.

Во-первых, у всех без исключения наших родственников по бабушкиной линии в лицах есть что-то монголоидное. Раскосая скуластость. Или скуластая раскосость — как угодно. Ни круглолицая мордва, ни беловолосые немцы, ни орлоносые евреи, ни волоокие персы, ни синеглазые поляки (кто только к нам в род не захаживал!) — ничего с монгольским эпикантусом бабы Алёфы сделать не смогли.

Во-вторых, Алевтина-Самоедка поселила в нашей родне непробиваемое спокойствие, уравновешенность и полное приятие жизни, какой бы она ни была. Бравый солдат Швейк с Винни Пухом отдыхают.

В-третьих — глубоко интимное. Баба Алевтина подарила нашему роду большую родинку на попе. Если хотите подробностей — могу показать. За десять долларов. Эта родинка в нашей семье — первый признак счастливой судьбы.

Я родился очень спокойным монголоидом с огромной родинкой на розовой попе. В рубашке, почти четыре килограмма. Врачам я сразу предъявил, как спецпропуск, две макушки и две фиги.

— Ну, здравствуй, Чингисхан. Какая у тебя сзади вишенка-то! Как у мамки. К счастью… — сказал врач. — Чего не кричишь? Положено. Ну-ка, давай!..

Я пару раз хрюкнул для порядка и заснул. Проснувшись через два часа, непродолжительным, но властным кличем степняка потребовал титьку. Подкрепившись, заснул обратно.

Примерно в том же стиле я живу уже больше сорока лет.

И вот через сорок с лишним лет меня вызывал к себе начальник, мой бывший однокурсник Сеня Бабаев по кличке Баба, и сказал:

— Поедешь в Монголию?

— Так вроде в Испанию собирались…

— В Испанию едет Блиномазова. У нее там связи. Сыркин — во Францию. У него там родня. Эмигранты в третьем поколении. Мартынюк — в Швецию. Он шведским владеет. А ты — в Монголию.

— А я что, монгольским владею?

— Овладеешь, если надо. К тому же там все по-русски говорят.

— Вот как значит… Кто куда, а лещ в коптильню…

— Там сейчас не жарко. И вообще… В зеркало на себя посмотри. У тебя же морда лошади просит. По сравнению с тобой Батый — истинный ариец. За своего там сойдешь. Шучу. Вот тебе приглашение с билетом, виза не нужна. В воскресенье вылет.

— А жить я там где буду?

— В юрте. Опять шучу. Отель «Чингисхан».

Все эти танцы-реверансы про Испанию с Францией, если честно, я исполнял больше для порядка. Мне давно очень-очень хотелось именно в Монголию. Зов крови. Вернее — бабы Алёфы.

К пятичасовым перелетам я привык. Тем более ночным. Не успею поесть и задремать — «пристегните ремни». За окном застывший, как в какой-то вселенской пантомиме, взрыв рассвета. В царапинах на иллюминаторе ослепительно-радужная солнечная паутина. Наверху — васильковая, выгнутая дугой, твердь неба. Внизу — горы, похожие на гигантское мятое бурое одеяло. Войлок предгорий. Изумрудное море степи.

Мы подлетали к Улан-Батору («Улаан-Баатару»). Начиналась облачность. Аппарат вошел в бурлящую паклю туч и завибрировал. Сели мягко. Самолет, как положено, зааплодировал.

Монголия встретила меня каким-то странным для этого времени раннего лета дождями и прохладой.

На выходе из аэропорта стоял лучезарно улыбающийся монгол, очень похожий на меня, с картонной табличкой. На табличке — моя фамилия.

— Здравствуйте, Владимир. Меня зовут Сосорбарамын, — сказал он на чистейшем русском. — Я понимаю, что мое имя слишком сложное. Поэтому зовите меня просто Сашей. Или Сосо, если у вас есть грузинские корни. Но я отчетливо вижу, что у вас их нет. Так что остановимся на Саше. Познакомьтесь. Это — наш шофер.

Шофер, очень похожий на Брюса Ли, пожал мне руку и на таком же кристально чистом русском сказал:

— Томорчедорийн. Можно просто Тома.

В этот момент, а потом еще сильнее — я влюбился в монгольский язык, который я, разумеется, не знаю и не узнаю никогда. Он такой же сложный, как русский (а может быть, еще сложнее). Только русский отчасти причесан западным влиянием. А монгольский никто никогда не причешет, как маленькую, но непобедимую монгольскую лошадь. Причесывай ее, не причесывай — а грива все равно растреплется на ветру.

Слушая монгольскую речь, все время непроизвольно вздрагиваешь.

Есть такое немецкое имя Ганс. А по-монгольски «ганс» — это трубка. Национальный курительный прибор.

Есть такой хоккеист Буре. А по-монгольски «бурэ» — это священная ламаистско-буддистская труба.

Есть такой индийский город Дели. Столица. А по-монгольски «дели» — это национальный халат. Также называются и желтые одеяния лам. Когда маньчжуры завоевали монголов, они заставили их так вывернуть «манжету» халата-дели, что она стала похожа на копыто. Сверху — у́же, снизу — шире. Вы животные, — сказали маньчжуры. Когда же монголы стали освобождаться от маньчжуров, они вывернули ту же самую манжету таким образом, что она стала похожа на кулак (сверху — шире, снизу — у́же). «Мы вас выбьем этим кулаком», — сказали монголы. И выбили. Не без нашей помощи. А халат остался тот же. Сейчас, как хочешь, так и выворачивай.

Самое священное место в Монголии именуется Гандан. Это монастырь, часто называемый северной Лхасой. Его ироничные монголы называют … сами понимаете как. А наши ржут, как лошади Прживальского, кстати, очень уважаемого в Монголии человека.

Водка по-монгольски — «архи». Монголы ее по-русски интерпретируют: «Ах, родимая, хорошо идешь».

Что-то глубоко африканское есть в таких словах, как «домбо» (монгольская пиала для чая) и «саёмбо» (эмблема независимости монголов).

Словом, там все смешано, но остается глубоко местным.

— Вам повезло, Владимир, что вы приехали в Монголию летом, а не зимой, — сказал Сосорбарамын-Саша.

— Что, очень холодно?

— Нет, ничего не видно.

— ?

— В Улан-Баторе полно юрт. Юрта по-монгольски «гэр». А гэры надо чем-то топить. Монголы топят гэры чем попало. Вон вокруг сколько мусора, — он показал в окно.

Мы въезжали в пригороды Улан-Батора. Действительно, кругом было очень много юрт и очень много мусора.

Юрта. Вокруг утоптанная земляная площадка. Частокол. Все вместе называется «хашан». Между хашанами — живописные свалки.

— Гэры топят картонками, кизяком, старыми тряпками, — продолжал Саша. — А что делать? Как говорят французы, а ля гэр, ком а ля гэр. Ха-ха-ха! Зимой в Улан-Баторе видимость на дорогах — 50 метров.

— Ух ты!

— Улан-Батор чемпион мира по смогу.

— Да и сами дороги у нас, как видите, лучшие в мире, — сыронизировал Томочедорийн-Тома.

Да, трясло основательно.

— Дело в том, — продолжал Томочедорийн, — что монгол без лошади, как лама без дели. У каждого монгола должна быть лошадь. Пешком ходить мы не любим. Как у нас говорят: кумыс всегда лучше, чем моча, четыре всегда лучше, чем два. Но лошадей сейчас не очень-то подержишь. Кризис. А вот машина — это совсем другое дело. У каждого монгола есть машина.

— Прямо-таки у каждого?

— Почти. Монголия занимает одно из первых мест в мире по количеству автомобилей на душу населения. Кажется, второе, после Албании. Автомобили, конечно, не очень новые. Но они едут. У нас говорят: ходить пешком — все равно, что есть ногами. Сейчас мы въедем в Улан-Батор и вы увидите, Владимир, что Улан-Батор занимает первое место в мире по пробкам. Беда в том, что лошади не нужна дорога, а машине нужна. А этого-то мы и не предусмотрели.

Действительно, таких пробок, как в Улан-Баторе, я больше не видел нигде. Ну, разве что в Индии. Километр мы ехали больше часа. Трясло так, как будто тебя методично сажают на кол — и снимают. Снова сажают — и снова снимают.

— А почему-му до-дороги не ремонтиру-руют? спросил я, — заикаясь на уланбаторских колдобинах. — Де-денег, что ли не-нету?

— Деньги есть, — без заикания отвечал Сосорбарамын, по-кавалерийски маневрируя седалищем и тем самым гася ухабы. — То есть дело не в деньгах. Просто в Улан-Баторе конец вашей якутской вечной мерзлоты. Дорогу починил — а она вспучилась. Опять починил — она опять вспучилась.

Я не очень поверил Саше насчет мерзлоты. Во всем этом было что-то от аргументов дорожно-строительной политики московской мэрии.

Наконец мы приехали. Это была гостиница «Чингисхан». Очень красивое высотное здание в виде стилизованного гэра.

— Устраивайтесь, Владимир. Через час мы вас ждем внизу. Пойдем обедать.

— Куда?

— В ресторан «Чингисхан». Это недалеко.

В ресторане «Чингисхан» мы ели баранину, пили водку «Чингисхан» и говорили о Чингисхане. Во время обеда я узнал очень много интересного, во-первых, о баранине, во-вторых, о водке «Чингисхан», в-третьих, о самом Чингисхане. Не буду вдаваться в подробности. Сообщу самое главное.

Баранина. Жарить или варить баранину на огне — это вобщем-то варварство. Самое главное для приготовления баранины — это раскаленные до красна камни. Вариант первый: берете большой таган. В него кладется баранина. Сверху — картошка, морковка, специи и т. д. Что хотите. Все это заливается водой, сверху кладутся раскаленные камни. Вариант второй, еще более изысканный: берется барашек, свежуется, и внутрь него кладутся раскаленные камни. Я пробовал и то и другое. И то и другое не идет ни в какое сравнение с нашим шашлыком. Баран на камне, выражаясь банально, тает во рту. Говоря иначе, он как бы вкрадчиво, но властно обволакивает все вкусовые резонаторы, и ты находишься в сладком полуобморочном состоянии, похожем на состояние сладкого засыпания в детстве. Хотя надо сознаться, что я с детства даже при запахе нашей обычной жареной баранины теряю всякие нравственные ориентиры и готов ради нее на все, вплоть до государственной измены. Это, конечно, монгольские гены бабы Алёфы.

Водка «Чингисхан». Очень хорошая, мягкая водка. Секрет ее, как выяснилось, в том, что она не 40, а 39 градусов. Я очень уважаю Дмитрия Ивановича Менделеева, но 39 — это тоже неглупо. В них, этих 39-и есть какая-то манящая недосказанность. Некий эротизм умолчания и обещание чаемого.

Чингисхан. О нем можно говорить бесконечно. Как выяснилось, он изобрел табак, водку и кумыс (наверное, компас, порох и радио — тоже он). В Монголии Чингисхан везде. В домах и юртах монголов он часто висит в красном углу вместе с буддой. Монголы очень обижаются, когда им говорят, что Чингисхан не был монголом. Сейчас Чингисхан — самая популярная фигура планеты. Македонский, Наполеон, Тамерлан, Ленин и прочие исторические кровососы — пиявки по сравнению с Великим «арсланом» (львом) Чингисханом. Турки, татары, башкиры, узбеки, якуты, буряты и многие другие всерьез считают его своим. Однажды, года два назад, в подмосковной электричке я встретил полубезумного дедушку Анатолия Сергеича, который от Савеловского вокзала до Яхромы доказывал мне, прихлебывая пиво «Красный Восток», что Чингисхан был чистейшим славянином. К Чингисхану — на предмет сделать его своим — внимательно присматриваются персы и индусы. Китайцы давно уже сделали его великим китайским императором, совершенно не заботясь о национальности. Словом, двадцать первый век — век Чингисхана.

Я переночевал в очень уютном отеле Чингисхан и на следующее утро прочитал лекцию о российско-монгольской дружбе монгольским товарищам. Монгольские товарищи меня горячо поддержали. На банкете мы выпили за дружбу все того же «Чингисхана», сели в автобус и поехали в степь.

Я утверждаю: Монголия, если забыть о ее смогах и пробках, — самая красивая страна на земле. Утверждаю это как прапраправнук бабы Алёфы. Мытый малахит разнотравья. Скалы-горы таких причудливых форм, что от каждой новой хочется вскрикнуть. В них хочется вглядываться, как в облака. Вгляделся так — похоже на ящерку. Вгляделся по-другому — кленовый лист. Один раз я действительно вскрикнул, когда вместо белых юрт-гэров под скалой, похожей то ли на черепаху, то ли на человеческую голову, как мираж, появились разноцветные индейские вигвамы.

Оказалось, здесь снимали фильмы про индейцев. Те самые, из моего детства, с югославским актером Гойко Митичем, которому так хотелось подражать. Особенно тому, как он легко запрыгивает на крыши и скалы выходом силой сразу на две руки.

На поворотах дороги, как заснувшие часовые, высились груд камней-«обо», обереги путников.

Мы пообедали в гэре, погуляли по степи, по лесистому склону священной горы Богдо-Ула. Там пахло хвоей и карамелью. Ветер колебал траву. Она была то густым темно-зеленым бархатом, то, метнувшись в противоположную сторону, ослепительной фольгой.

К вечеру мы поехали назад, в Улан-Батор.

Я понимаю, что есть миллион описаний закатов. Но, описывая закат в миллион первый раз, скажу, что здесь, в Монголии, он — мыслящий, или, лучше сказать, словно бы ворожащий. Он действительно похож на разумное существо, на какого-то алого шамана, медленно растворяющегося в воздухе и торжественно творящего свое предсмертное камлание. Поверьте: это не стилистическая фигура. Это — правда.

Следующий день был моим последним днем в Монголии. Вечером предстояла поездка в аэропорт. А рано утром я поехал в монастырь Гандан, где у меня была заказана экскурсия.

В Гандане меня встретил лама Василий. Лет тридцати пяти. Бурят по национальности. Мы были очень похожи: оба в очках, коротко стриженные, с одинаковыми эпикантусами. Василий — чуть выше и плотнее, нос слегка приплюснутый. Он проводил персональную экскурсию. Мы подружились.

Не помню, сколько десятков тысяч тугриков стоила эта экскурсия. Тугрики похожи на подшивки «Литературной газеты» за 1973–1975 годы, которые я упорно храню на антресолях у себя дома. Зачем — неясно. Наверное, из любви к Слову. Кажется, четыре тысячи тугриков — это один доллар. Но я могу ошибиться: у меня плохо с математикой.

Я выдал Василию подшивку литературных тугриков, и экскурсия началась. Сначала Василий рассказал и показал мне все, что полагается, про Гандан. Я это пересказывать не буду: об этом можно прочитать в книжках. Или съездить и посмотреть, что интереснее. Потом мы разговорились.

— По профессии я математик, — сказал Василий. — Закончил мехмат в Улан-Удэ. Потом — аспирантуру. Когда я защитил диссертацию по компле́ксному анализу, я вдруг внезапно понял, что Будда был прав… Вы случайно не математик?

— О нет! Скорее наоборот…

— А кто, если не секрет?

— Не секрет. У нас в МГУ говорят, что факультеты бывают точные, естественные, неестественные и противоестественные. Так вот я — с противоестественного факультета. Преподаю такие странно-туманные вещи, как, скажем, семиотика, герменевтика и культурология.

— Ясно. Вы — мировед-космолог.

— Вроде того.

— Так вот там, в моем математическом комплексном анализе, есть такая загадочная величина «I». Так называемая мнимая единица. Никто не может понять, что это такое, но она есть, и без нее никак нельзя обойтись. И вот в один прекрасный момент я вдруг понял, вернее, почувствовал, что «I» — это и есть та самая буддийская Великая Пустота! И поехал учиться сюда, в Гандан. Закончил я сначала факультет восточной медицины…

— Ух ты! И вы умеете лечить?

— Нет. Вернее: умею, но не могу. Не имею права. Дело в том, что диагноз надо ставить по пульсу. А для этого нужны очень чувствительные чуткие пальцы. Но я раньше занимался боксом. Был даже мастером спорта и чемпионом Улан-Удэ в полутяже…

Вот пальцы и отбил… Вы, кажется, не занимались боксом? — спросил он, внимательно глядя на мой нос.

— О нет, — сказал я, скашивая глаза к переносице. — Я ничем особо не занимался… Так… как говорится, конной греблей на коньках… И вообще я больше насчёт поесть…

— Ясно. Хорошее дело. Одобряю. Так сказать, кишкоплут-любитель….

— Вот-вот…

— Так что пришлось мне идти сначала в астологию, а потом уже — в Цанит.

— Что это такое?

— Высшее ламаистское богословие.

Ничего себе, думаю: мастер спорта по боксу, кандидат математических наук, медик-астролог, богослов… а я — профессор-треполог, который, чтоб не сдохнуть с голода, с утра до вечера преподаёт «жи-ши» абитуриентам. Стыдно, Вова.

— Сегодня в четыре буду защищать диплом.

— Ух ты! Тема, если не секрет?

— Никакого секрета. Если по-простому, то примерно так: «Развитие идей классической буддийской школы Вайшешика в доктринах Галупты и творчество ундер-гегена Заназабара 80-90-х годов 17 века».

Я помолчал:

— Это, значит, если по-простому…

— Ну да… Наверное поеду года через три на Тибет в Лхасу.

— Завидую, — вздохнул я.

— Сейчас в Лхасу можно всем. И вам можно. А раньше туда никого не пускали. Даже самого Рериха не пустили в Лхасу. И Пржевальского тоже.

Василий внимательно посмотрел мне в глаза.

— Извините, но мне кажется… как бы это лучше сформулировать… Вы — наш человек.

— В смысле — бурятский монгол?

— И это тоже.

Я рассказал ему вкратце историю Алевтины-Самоедки.

— Интересно, — сказал он. — Очень интересно. Хотя дело, разумеется, не только в вопросах крови… Знаете что, когда приедете в Москву, попробуйте померить себе глаза.

— ?

— У бурханов, скульптур будд, о которых я вам рассказывал во время экскурсии длина глаз — четырнадцать ячменных зерен, а ширина — четыре. Померьте себе глаза. Нет, нет, вы, конечно же, — не будда! И я тоже не будда. Но есть некие внешние мистические признаки… как бы это сказать… предрасположенности к поиску Великой Пустоты.

— Ой!

— Да. Это глаза, мочки ушей, форма пальцев на руках и ногах, конфигурация пятки… Ну и так далее. Есть и еще всякие разные признаки. Но о них можно не говорить. Они очень редки. Так сказать, факультативны.

— Почему же?! Очень интересно! Говорите, говорите…

Василий помолчал, как-то странно оглянулся вокруг себя влево:

— Ну, скажем, родинка… извините… на попе.

Теперь помолчал я. Потом несвойственным мне глухим фальцетом спросил:

— С какой, разрешите полюбопытствовать, стороны.

— В принципе можно с любой, — очень серьезно и вдумчиво ответил Василий, — но желательно слева. И побольше. А что?

— А то самое, — сказал я сдавленным басом, поправив очки заговорщически кивнув головой куда-то назад влево и вниз.

— Поразительно! — хриплым шепотом воскликнул Василий, тоже поправив очки. — И у меня, простите, то же самое…

После небольшой паузы он твердо добавил:

— Нам с вами обязательно надо съездить в Лхасу.

С Василием мы переписываемся по интернету, собираемся на Тибет. Когда соберемся — не знаю. И проблема даже не в деньгах и не в отсутствии свободного времени. Дело-то ответственное!

Бывает, пардон, приспустишь слева штаны перед зеркалом, поглядишь на нее, родную, и думаешь: «А вдруг я лама?» Как сказал классик, принц неизвестной породы. Инкогнито с мистической отметиной?

Интересно, была ли родинка на попе у Чингисхана?

Кстати, а у вас есть на попе родинка? Если есть, предлагаю познакомиться…