Рассказы

Писатель Аркашка

У меня есть сосед — мальчик Аркашка. Ему восемь лет.

Аркашка — плотненький, крепкий, с серьёзными карими глазами. Волос у него — жёсткая каштановая копна. Когда кто-нибудь из родителей пытается её расчесать, Аркашка начинает глухо рычать, как собака. Скалит зубы. Переднего, правда, нет: выпал. Может и укусить.

Нет, Аркашка — он хороший. Типичный восьмилетний бандит. Не любит делать уроки, умываться, не зашнуровывает кроссовки, любит животных, сладкое, садистские стишки, подраться…Всё нормально, всё как у всех.

Но вот примерно год назад с Аркашкой кое-что произошло.

Началось всё с того, что родители в начале каникул накупили Аркашке книг. Про хоббитов, про Гарри Поттера. Ну, весь этот стандартный набор жертвы глобализма. У нас ведь всё так. Взрослым дядям и тетям сказали: «Ша! Всем читать Коэльо с Дашковой!» «Есть!» — сказали дяди и тёти. И читают. Мальчикам и девочкам сказали: «Ша! Всем читать про очкарика и английское школьное соцсоревнование!» «Есть!» — ответили мальчики и девочки. И все поголовно читают Дж. К.Ролинг. Партия сказала «надо!», комсомол ответил «есть!» Привычка. Генетическая.

Ну, ещё про очкарика этого меченого более-менее живенько написано. Не намного хуже «Незнайки». Я треть первой книги одолел. Дальше не смог, уснул.

А про этих, с кожаными пятками…Там, конечно, глубокие культурно-мифологические пласты, подтексты и архетипы…Я всё понимаю и уважаю очень Толкина, Дж. Р.Р. Но читать не могу. По убогости ума своего. Все эти Митрандиры — Горгоробы — Азанулбизары…Вся эта кельтская нечисть…Её чтоб только запомнить-то, надо сразу 350 граммов принять. Без закуски. Нет, мне Винни-Пух с Коньком-Горбунком милей. Хотя — дело вкуса.

Но Аркашка сначала прочитал всю Дж. К., потом — всего Дж. Р.Р. Потом Аркашке купили фильмы по романам Дж. К. и Дж. Р.Р. Аркашка их посмотрел. И на некоторое время затих. Три дня даже давал себя расчесывать и не рычал. А потом зашел как-то на кухню к маме с папой и сказал:

— Буду писателем.

Подумал и добавил:

— Воистину так повелевают Высшие Силы.

Подумал и ещё добавил:

— Ибо.

— Что ибо-то? — спросил папа.

— Просто ибо, — пожал плечами Аркашка. — Ну, я пошёл.

И Аркашка пошел. И стал писателем.

Лежа на полу в какой-то немыслимой позе, кверху попой и книзу головой (так к мозгу кровь лучше приливает, я пробовал писать в Аркашкиной позе — класс!), шевеля, как змея, высунутым языком, похожим на кусок радуги (от сосания фломастеров), Аркашка выводил в своей красного цвета общей тетради:

«И злой валшебнек Курамор ванзил мечь в плодь нещаснова добрава валшебнека

Гулюлюна и три раза хахача пиривирнул яго. Хахаха! Ты пагибнеш! кричал

Курамор. Иба!..»

Особенно Аркашке почему-то нравилось слово «иба!» А ещё — «ваистену!» и «дабудит так!» А ещё он любил их комбинировать, например:

— Да будет так, ибо!

Или:

— Ибо, воистину!

Описания Аркашке не очень давались. Он их обычно, так сказать, максимально лаконизировал, например:

«Лес был страшный».

Или так (почти по-чеховски):

«Море было большое. В нем было много воды».

Но зато страшные вещи Аркашка смаковал. У него всё время кто-нибудь кому-нибудь что-нибудь откусывал с криком «Да будет так!», кто-нибудь кому-нибудь что-нибудь во что-нибудь вонзал и обязательно то, что вонзал, три раза «пириварачивал» («Ибо!»).

Вечером Аркашка читал свои произведения ближним. Сначала ближние (мама с папой) Аркашку слушали, но потом терпение ближних иссякло.

— Господи, какой ужас! — говорила мама. — Аркаша! Да что же у тебя там за кошмары такие! Ты же ведь добрый мальчик!..

— И плоть его содрыгнулася от боли, — продолжал бубнить ровным, низким, зловещим голосом Аркашка, — и страшные черные птицы обклювали его со всех сторон…

— Не могу больше это «содрыгание» слушать! — воскликнул папа. — Опять кого-то там «обклювали»!..Я сейчас сам кого-нибудь «обклюваю»!..

— А злой волшебник Хухур достал «иликрическую» пилу и стал, весело хохоча, отпиливать ему ногУ и отпилил её три раза! Воистину!.. — вдохновенно гундосил Аркашка.

— Боже мой! Нате вам! Ногу три раза отпилили, — стонала мама.

— А потом, — продолжал Аркашка, — он вонзил в его рукУ лазерную палицу, обмазанную смертным ядом, и стал её медленно «пириварачивать», чтобы тот больнее обстрадался…

— Всё! Больше не могу эти «обстрадания» терпеть! — кричал папа и убегал в свой кабинет. А мама тоже убегала и запиралась в ванной.

Тогда Аркашка, который папу немного всё-таки побаивался, а маму нет, читал под дверь ванной:

— И тогда Чудовище схватило жертву и, дружно хохоча, обожралО её со всех сторон…

В ванной на полную мощность включались краны.

— Ибо я голоден, кричало Чудовище!.. — орал на манер Чудовища Аркашка под дверь, но перекричать краны не мог.

Аркашка со своей новаторской рукописью долго слонялся по квартире. Опять ложился на пол кверху попой, чтобы написать продолжение. Но ему не писалось. Настоящему писателю нужна аудитория. А мама с папой объявили Аркашке байкот.

Тогда Аркашка переключился на меня. Он набирал мой номер и говорил:

— Дядь Вов, слушайте: «Чёрные зловещие скалы торчали со всех сторон…»

— «Торчали» исправь, — автоматически говорил я, исправляя что-то своё. В своей рукописи.

— Хорошо. «Чёрные зловещие скалы…были со всех сторон. За скалАми…»

— За скАлами…

— «За скалами жили страшные пивцы крови…»

— Что ещё за «пивцы»…

— Которые пьют…

— Нет такого слова.

— Ладно… «Они обгрызали жертву со всех сторон три раза, а потом брали острый молоток…»

— Достаточно. Извини, Аркаш, я занят…

Скоро Аркашка потерял и меня тоже в качестве аудитории. Единственным слушателем Аркашки остался старый пёс Чапа. Помесь таксы с болонкой. Что-то вроде карликового шакала.

Чапа тихо лежал на своем коврике и дремал. Аркашка ложился рядом с Чапой и громко читал Чапе в самое ухо:

— И он, хохоча, откусил ему глаз…

Чапа терпел пару дней, потом стал скулить.

— Злая колдунья острым ножем разрезывала плоть жертвы…

— У-у-у! — выл Чапа, как фабричный гудок, и полз под кровать.

Аркашка ложился рядом с кроватью и и кричал под кровать на воющего Чапу:

— Воистину прольётся кровь, ибо да будет так!

В отчаянном вое Чапы была мольба. «Ведь я не собака Павлова!» — как бы говорил этот вой.

На третий день Чапа начал лаять и кусаться, чего за ним раньше никогда не наблюдалось. Он даже слегка «вонзил в плоть» Аркашки свои старые зубы. Небольно, но всё-таки ляжку прихватил. Чапу не наказали, ибо он был воистину не виноват.

На следующий день папа сказал Аркашке:

— Аркадий! Завтра мы улетаем отдыхать. На море. В Судак. Вместе с дядей Вовой. Мы хотели бы взять и тебя. Но только с одним условием: ты не будешь нам читать свою…прозу. Договорились? Стоит тебе хотя бы раз заикнуться нам про эти… «ибо-откусывания — воистину-отпиливания»… и мы тебя отсылаем назад. Договорились? Даешь слово?

— Даю, — ответил, горько вздохнув, Аркашка. Ему очень хотелось на море. Но когда папа вышел из комнаты, Аркашка шёпотом всё-таки добавил:

— Ибо!

Своё слово Аркашка сдержал. Нас он оставил в покое. Зато окружающим досталось по полной.

В самолёте Аркашка прибрал к рукам стюардесс. Через полчаса полёта симпатичные стюардессы, косясь на Аркашку расширенными зрачками, шарахались от юного прозаика, как лошади от волка.

На море, на пляже, отойдя подальше от наших лежаков, Аркашка находил себе жертву, какую-нибудь одинокую скучающую бездетную даму пост-средних лет.

— Здравствуйте, — очаровательно улыбался он даме.

— Здравствуй, малыш, — охотно сюсюкала дама. — Здравствуй, кисынька.

— Я — не кисынька, я — писатель, — сурово объявлял Аркашка. — Хотите, я почитаю вам моё литературное художественное произведение?

— Конечно! — соглашалась дама. — Почитай, лапочка. Надо же, такой малепуньчик, а уже писатель! Прямо Моцарт, а не ребенок!

Малепуньчик Моцарт читал:

— Его жилы, хохоча, хрустнули под ударом стальной дубины, и кровь толстым потоком затопила Долину Смерти…

— О-о-о! — стонала дама и, траурно колыхая бюстом, откидывалась на лежак.

Через две недели Аркашку знали все. Когда он появлялся со своей алой, как кровь, тетрадкой, пляж пустел. Даже какой-то неизвестно как затесавшийся сюда, в Судак, немец, едва говорящий по-русски, завидев Аркашку, махал руками и кричал:

— Найн! Найн! Ихь — это не надо! Аркашка — цурюк!

Так прошло две недели. На обратном пути стюардессы вновь хлебнули по полной.

И истошно выл Чапа, как вдова на похоронах, а потом лаял и кусался. Надо было что-то предпринять.

Мы с Аркашкиными мамой и папой держали совет на кухне. Держали почти всю ночь. Ничего не решили. А на следующий день у Аркашки был день рожденья. И тут меня (как я думал тогда) осенило. Я быстренько пошёл в книжный магазин и купил «Вредные советы». О, наивный!

Несколько дней Аркашкины родители ликовали. Аркашка перестал писать. Они обсыпали меня благодарственными звонками. Но потом…

Я вообще-то живу этажом ниже, непосредственно под Аркашкой. Сначала Аркашкины родители перестали мне звонить. Потом надо мной стало происходить что-то странное. То раздавались какие-то глухие удары и вопли. То что-то зловеще скрипело и шуршало.

Аркашкин папа, которого я случайно встретил на улице, сделал вид, что меня не заметил. Левая рука у него была забинтована.

А потом мои верхние соседи меня затопили. Это всё Аркашкины дела. Я знаю.

Сейчас мы судимся.

А что сейчас читает Аркашка, не знаю. Даже боюсь предполагать.