Рассказы

Vas tut ne stoyalo!

Все кричат: «Париж, Париж!..» А что — «Париж»? Был я в этом Париже. Ради Лувра, конечно, стоит съездит. Причём потратить на него неделю: Лувр большой. Это, конечно, можно…

Поверьте, это никакое не пижонство и не великодержавный шовинизм. Я действительно так думаю. Потому что у меня есть с чем Париж сравнивать. Все эти «приехать в Париж и умереть», «ах, Париж, как приедешь — угоришь», «у нас — как в Париже, только дома пониже и асфальт пожиже» — это всё из далёкого прошлого. В Москве давно уже дома повыше парижских, да и французы в Москву едут целыми популяциями, кто победнее — на заработки, а кто побогаче — кутнуть. Как в XIX веке.

Вообще 99 % из того, что говорилось, говорится и ещё будет сказано о Париже, — враньё, гундеж и бяка. Мифология сивого мерина. Сами же французы себя, как говорится, и раскрутили. Они это умеют. Плюнул — и поставил памятник собственному плевку. Этому у них можно поучиться.

Это, как сейчас говорят, «моё личное мнение и своего мнения никому не навязываю», но и на чужие ахи, охи и закатывания глаз по поводу Парижа не поддамся. Не в ахах здесь дело. Тут другое.

Что такое Париж? Если уж ударить по расхожим стереотипам.

Париж — это довольно небольшой, можно сказать, провинциальный, городок, в котором живет в пять раз меньше людей, чем в Москве. Маленький город-то. Чего уж там. Не Мехико и не Сингапур с Лондоном. Город-пупс.

Париж — это город-новодел. Средневековых памятников тут почти нет. Французы всё разрушили, включая Бастилию. Из старого здесь чуть да ничего. Сен-Жермен-де-Пре. Нотр-Дам. Сен-Шапель. Собственно — всё. Остальное — новьё 18–19 веков. Преимущественно — Черёмушки эпохи Наполеона III.

В Париже — большие сталинские (вернее, наполеоновские, что всё равно) площади, набережные в стиле советских фильмов 50-ых гг. по набережным хочется ходить и петь голосом Эдит Пиаф песни про Ленинские Горы.

Эйфелева башня похожа на присевший по большой нужде скелет динозавра. Причем к тому месту, куда чудовище ее справляет, эту свою чудовищную нужду, всё время стоит длинная оживленная японская очередь. Вероятно, в предчувствии чего-то большого и свежего. Каждый год динозавра перекрашивают. В последний раз, когда я залезал, как турмакака, на башню, она была покрашена в цвет загоревшего покойника.

Лувр — если смотреть на него с противоположной набережной — это длинная серая кишка. Мрачный барак, уходящий к горизонту.

Нотр-Дам недавно отреставрировали. Раньше собор был весь какой-то подлинно-грязный в трогательных черных подтеках. Настоящий, средневековый, щемящий. Аутентичный. Теперь он — что твой диетический соевый батончик. Полезный, а есть не хочется.

В Париже (не знаю почему) как-то особенно упорно слипаются новые еврокупюры. Как наэлектризованные. Две сотни отдать вместо одной — в порядке вещей. Я отдавал.

Талоны в парижском метро имеют тенденцию неожиданно размагничиваться. Там — такие турникеты. Первый тебя впускает и закрывается, а второй не выпускает. Каждый раз, когда я бываю в этой долбаной «столице мира», я аккуратно кукую между парижскими турникетами. Сначала кричу, матерюсь и плачу, а потом затихаю.

В Париже все всегда и везде едят. Есть такое парижское правило: завтрак съешь сам, второй завтрак съешь сам, обед съешь сам, полдник съешь сам, а уж ужин — это святое. Друзей и врагов просьба не беспокоиться.

Зимой и осенью в Париже идет нескончаемый мелкий дождь. Летом в Париже жарко и душно.

Парижане какие-то бесцветные и зачуханные. Расцветают они только по выходным. Они отсыпаются, отъедаются и наверстывают упущенное в сфере, так сказать, выполнения супружеских обязанностей. Многие французы весь день не вылезают из кроватей. Поедят, повыполняют обязанности, поспят, опять поедят, опять повыполняют… Один мой знакомый француз говорит так: «Сначала надо поесть, потом надо сделать сиесту, а потом — поспать».

Что в Париже хорошо (но только весной) — это одновременно цветущие каштаны, сакуры и липы.

Парижские каштаны, кадры из памяти…

Вот около музея д’Орсе посреди площади лежит сизо-антрацитный негр, гладит живот и мурлычет себе под нос «Марсельезу» с гвинейским акцентом.

Вот на набережной Вольтера под липой сидит симпатичный клошар в зимней шапке с надписью «СССР», зевает и скрупулезно, как ювелир, гранящий алмаз, ковыряет в носу. Удивительно сочетание запаха цветущей липы и клошара. Есть в этом что-то неуловимо родное, колхозное. Кирза и сирень?.. Солярка и черемуха?.. Навоз и зеленЯ?.. Затрудняюсь с параллелями.

Вообще Париж — город запахов. Утреннего парижского кофе (который ужасен: и запах, и сам кофе). Круассанов (которые вкусны). Французскую извращенческую традицию макать круассаны в кофе считаю преступлением против человечности и предлагаю — в духе современной политкорректности — организовать общество защиты прав круассанов. Ну, не макаем же мы сало в компот? Или пельмени в квас?…

Однажды я приехал в Париж. Дело было где-то год назад. На два дня. Можно сказать, на халяву: меня туда послал один туристический журнал, в котором я пишу, совместно с турфирмой, которой я оказал одну небольшую услугу. Кстати, поучительная история. Позволю себе её вам рассказать в виде лирического отступления. Прихожу я лет пять назад в одну турфирму. Назову её «Х». (Она просто рядом с моим домом, удобно).

— Здравствуйте, — говорю.

— Угу.

— Я хотел бы пару дней пожить под Брестом. Искупаться в Атлантическом океане. Там, говорят, неплохие, отели. Пляжи там приличные… — сказал я, куртуазно улыбаясь представителю, вернее представительнице, турфирмы «Х».

Представительница турфирмы «Х», девушка-ночь с миндалевидными очами слегка порочной лани, стряхнув пепел куда-то в сторону моих штанов, ответила так:

— Молодой человек, — сказала она, — Брест, чтоб вы знали, — это же на Украине. Там же у их же океану нету. У их тама ихнее Черное только море есть, типа Сухуми. Где же ж я вам парижского океану накопаю в Бесте? Вы что же, молодой человек… от географии в школе косили? Мы вам можем вона Анталию предложить, как всем нормальным людям, Кипр опять же — жемчужину эту ихнюю Середиземную, Египетские пирамиды с Мертвым морем и верблюд;ми… У нас все продуманно, как в аптеке у культурных… А в Брест щас не возють. Тама же ж не курортная зона.

Я не стал объяснять, что «ихний» Брест, в который мне нужно, — во Франции, а «нашенский», вернее «другой ихний» — не на Украине, а в Белоруси. И что «Сухуми» — Это Грузия. А Мертвое море- Израиль.

И что от географии косил в школе не я, а эта… испепелившая меня лань. Что не надо мне «ихних Середиземных» жемчужин. И что вообще стряхивать пепел в штаны клиенту не культурно. И даже опасно.

Объяснил я всё ночной лани. «Накопала» она мне Брест. Съездил я к Атлантике.

Прошло полгода. Решил я исследовать Бирму. Мьянму по-нынешнему.

Пришел в турфирму «Х» и говорю:

— Хочу в Мьянму.

— А это где? — спрашивает турфирмовская девушка-осень, с глазами большими, серыми и пронзительно печальными. Прямо сердце щемит. Так бы сразу и удочерил.

— Это бывшая Бирма, девушка…

— А-а-а… Ясно. Слыхала. В Бирму — это можно. Там столица-то есть? — и скорбь в глазах: вдруг они там, бирмовчане, без столицы?..

— Есть. Ронгун. «Йонгон» — они говорят.

— И Вы туда, в этот Егун-Рогун хотите?

— Да. И еще в Мандалай.

Смеется девушка! А глаза-то, глаза… Небеса, жемчуг, предрассветное свечение моря… Жаль, два раза не удочеряют…

— Что вы смеетесь-то, девушка?

— Мандалай — он же в Америке, где все тупые. Вы что, Задорнова не слушали? И слово-то какое нашли… нецензурное — Мандалай… съездили бы себе, как все, в нормальную Тайландовскую Паттайу, на слонах бы покатались…

Вот беда-то! Полный Мандалай! Ну, опять объяснил, съездил…

А в той же турфирме «Х» местный молодой человек, очень сильно пахнувший луком, помню, страну Бутан упорно называл страной Батун. В честь лука, наверно.

Потом была история с греческими островами, и ещё много историй.

Словом, кончилось всё это тем, что позвонил мне директор этой самой фирмы и сказал:

— Спасибо, Владимир, за разработанный вами маршрут по греческим островам. Мы его теперь всем предлагаем. И за Брест с Мандалаем — спасибо. Предлагаем вам совместно с журналом «Y» двухдневную поездку в Париж на гиперльготных условиях.

Вот я и поехал.

Прилетаю в аэропорт имени Шарля де Голля. За такси — очередь. Метров триста. Кстати, об очередях. Не могу молчать.

Парижане, французы и вообще европейцы, я заметил, жутко любят стоять в очередях. Такое ощущение, что они получают от этого какое-то неизвестное мне извращенческое удовольствие.

Если есть хоть малейшая возможность встать в очередь, европейцы тут же в нее встают. Аккуратненько, личиком в затылочек, гульфиком к копчику… Строго по клеточкам по полу. По клетке на особь. Лица расцветают, как розы весенние. Стоят, улыбаются. И главное — никакого возмущения.

Я лично сам видел очередь из трех человек к уличному писсуару в Амстердаме. У них там открытые писсуары прямо на улице. Простота! Один оптимистично так журчит, а двое — личико в затылок, личико в затылок — за него радуются. Отойди ж ты в сторону! Полн; же писсуаров в Амстердаме! Не дыши облегчающемуся коллеге на плешь! Нет? Будем дышать?

Не понимаю!

Европейцы умудрились даже целые страны выставить в очередь на вступление в своё ЕЭС. Что писсуар, что ЕЭС — без разницы.

Видно, не настоялись европейцы всласть в свое время в очередях, как мы: три часа за кефиром, трое суток за свадебным набором (сам стоял), три года за польской стенкой, тридцать лет за квартирой, триста лет за званием «нормальной цивилизованной страны»… Тьфу!

Очередь, как известно, существует для того, чтоб упражняться в залезании без очереди. Так же как: заборы — чтобы их перелезать или делать лазейки, турникеты — чтобы их перепрыгивать, препятствия — чтобы их преодолевать. Но европейцы этого не понимают.

И вот вижу я эту очередь за такси в парижском аэропорте. Встаю, конечно, без очереди. По привычке. Какой-то чистокровный смуглый француз в тюрбане мне говорит:

— Месье, вас тут не стояло!

Я отвечаю:

— А у меня у тёщи день рожденья.

Ляпнул, не думал. А он:

— Тогда ладно.

Приезжаю в отель. Отель — шикарный. Роскошь в еле уловимой патине порочности. Ковры, шпалеры, развратно мурлыкающие номер этажа лифты, вазы в стиле какого-нибудь «багатель — рококо — зизи — бонбон», томно-недоуменно растопыренные пятерни пальм, освещение а-ля лунный сумрак Клода Дебюсси в коридорах и прочие цацки империалистического четырех- и пятизвездья.

«Уи, месье», «пардон, мадам», «о-ля-ля, мадемуазель».

У метрдотеля, когда ты ему жалуешься на то, что тебе эти суки вечером не положили на подушку шоколадку с надписью «Спокойной ночи, малыш!», наклон головы чуть набок и на лице — испуганное выражение капельмейстера, прислушивающегося к далекому тромбону, который взял ля-диез вместо си-бемоль.

«О-ля-ля, месье… Какой ужас, месье!.. Шоколадка — это святое, месье…Виновные будут наказаны, месье…»

Метрдотель уходит походкой Раздватриса, спешащего в сберкассу. «Будь здоров, месье», — беззлобно цедишь ему вслед, зеваешь и идешь в номер.

В общем — отель хороший, всё как надо. Спасибо товарищам Х и Y. Приехал я в отель утром, довольно рано. Ещё успеваю на завтрак. Спускаюсь вниз, на законно оплаченный турфирмой завтрак. (Пятьдесят евро, кстати, стоит, сволочь!) НА тебе! Очередь! Стоит несколько чахлых и напрочь занятых столиков, а рядом паровозик из двадцати человек. Ждут, пока счастливчики отштряфкаются. А те, кстати, и не торопятся. Макают свои круассаны в кофе… Поубивал бы! (Шучу).

Я себе думаю: у меня всего два дня в Париже, а я буду, как Ассоль Грея, три часа вашего круассана с кефиром дожидаться? Нетушки. Влезаю без очереди. Какой-то стопроцентный француз в феске мне говорит:

— Вас тут, месье, не стояло.

Я ему:

— А мой внук вчера упал с лошади и сломал себе хвост.

Это из гоблинского перевода. Ляпнул, не думая. А он:

— Тогда ладно, месье.

Что у него там под феской?.. Тишина европейская.

Ну, съел я круассан, поехал в Лувр. Там, конечно, опять очередь. Я снова влез. Какая-то типичная француженка в хиджабе мне говорит:

— А вас тут …

Я ей:

— А я с Ходорковским в одной школе учился.

Что, кстати, правда. Помню, отвесил ему пинок на переменке, а он мне — два. Несправедливо. Сейчас вот он за это и…

Хиджаб на меня смотрит, как папуас на мобильник. Я прохожу без очереди.

И так везде.

— А вас тут…

— А я заслуженный парашютист острова Кирибати…

— А вас тут…

— Да я на зоне миской брился…

Так ни разу в их евроочередях и не стоял Главное, какую-нибудь полную невменялку нести. И уверенно. Глотают на раз. Понимаю, что это неприлично. А что делать?.. Жизнь заставляет.

Где-то в районе квартала Мааре часа в четыре у меня случилась неприятность: сломалась дужка очков. Что делать? Гляжу: «Оптика». Ура. Захожу в «Оптику». Сидит хозяин, роскошный такой дядюшка Соломон. Пейсы — что твой серпантин, разложил их на животе, как осьминог на скале ноги. Борода — как у доброго Карабаса. Смоль с серебром. Шляпа — ковбойский цилиндр. Словом, красота. Тут в Маре, еврейский квартал. Я говорю:

— У меня сломались очки, месье.

— О! — закричал, всплеснув руками и пейсами (по-французски, разумеется) Соломон Карабасыч. — Какое горе! Слышишь, Фаечка! У месье сломались очки! О! Боже же ж ты мой! Такой замечательный месье и такое страшное горе! Я в шоке, Фаечка! Чтоб я не был Соломоном! Вы поляк, месье?

— Нет, я русский.

— О! Слышишь, Фаечка! Этот месье так несчастен! Какое горе у этого месье! У него не только, Фаечка, сломались очки, он еще и русский! Боже ж ты мой! Что ты скажешь за Россию, Фаечка?.. Ничего. А таки Соломон может сказать за Россию только хорошее! О, несчастная страна! Там такие морозы! Там такие революции! «Pogrom» ведь русское слово, месье?

— Да вроде…

— О!..

Ну и так далее.

Через час я вышел из «Оптики» с починенными очками, но без двухсот евро. У нас это стоило бы сто рублей. Но зато я узнал все про Фаечку, которой, правда, так и не увидел, о семье Соломона, о ценах, о погромах… Все это того стоило.

К вечеру, уставший, но довольный, я вернулся в номер. Шоколадка на месте. Я заснул, предвкушая завтрашний день.

В полночь я проснулся от страшного шума. Такое ощущение, что начинается взятие Бастилии. Душераздирающие вопли санкюлотов. Удары чем-то тупым по такому же тупому. Типа пластиковой бутылки по голове. Треск барабанов. Крики. Что-то вроде: «Не трепите наши нервы, отдавайте наши евры!». Или: «Ща ты, блин, толстый, а завтра ты — глист! День твой последний пришёл, глобалист!..» Или: «Когда зарплату отдашь уже?!! Наши дети хотят манже!» Ну и тому подобное в стиле футбольно-пионерских речевок.

Я тихонечко приоткрыл дверь и увидел огромную процессию из разъеренных негров с тамтамами. Негры — танцуют, бьют в тамтамы, кричат страшными голосами что-то про недоданные им деньги. За ними идет несколько сосредоточенно-озабоченных китайцев. Китайцы аккуратно, тщательно рвут бумагу на мелкие-мелкие кусочки и раскидывают их по пальмам и шпалерам. За китайцами идут белые с пластиковыми бутылками. И бьют тупым по тупому. Завершает процессию молчаливый индус. Задача индуса — стряхивать песок из всех пепельниц на ковры и растирать его ногой. Чтоб въелся.

Это — забастовка работников отеля, которым не выплатили премию. Работники бастовали всю ночь. Выспаться мне, разумеется, не удалось.

Дальше — больше. Утром я вышел на улицу и тут же вляпался ботинком в несвежий йогурт. Забастовка мусорщиков. «Если не повысишь зарплату нашу, сам разгребай всю эту парашу!»

На сегодня был снова запланирован Лувр. Но, для начала: забастовка работников общественного транспорта. Таксистов — тоже. «Возить не будем. Пусть ходят пешком. Платите бабки. Точка. Стачком».

Через полтора часа я дополз (пешком) до Лувра. Лувр был закрыт. Забастовка музейных работников. «Хочешь увидеть музея добро — повысь зарплату на двести евр;!»

Весь день я скитался по Парижу, городу ненормальных цен, забастовок и очередей. Почти в там же месте и в то же время у меня снова сломалась душка очков. Пришлось опять навестить Соломона Карабасыча.

— У меня опять сломалась дужка, месье Соломон.

— О! — заорал, Карабасыч. — Фаечка! Какое счастье! Боже же ж ты мой! Чтоб мне больше никогда не есть мацы! К нам пришёл наш постоянный клиент из России! Какое счастье, Фаечка! Посмотри, как идут эти очки нашему постоянному клиенту! О! Какой красивый месье в чудесных очках! Вылитый Рабби!

— Но! Боже мой! Боже мой! Какое горе! Какая несчастная страна! Фаечка, ты слышишь, там у них не только вечные морозы и погромы, у них там еще всё время ломаются дужки! Бедная Россия! Бедный русский месье со сломанной дужкой! Чтоб я не был Соломоном из Маре!.. Но дужка, месье, — это тьфу. Что такое починить лужку для Соломона! Раз-два — и дужка готова… Бедная Россия! Какое счастье, Фаечка!..

Ну и так далее.

Через час я вышел из «Оптики» с починенной дужкой, но без ста евро. Это была такая «скидка» от Соломона. Зато я наконец-то увидел Фаю. Я должен-таки вам сказать, что это впечатляет. В смысле масштаба. Сто двадцать — сто шестьдесят — сто восемьдесят. Монумент. Что б я не был Вовой и чтоб мне никогда не есть пельменей!

И ещё я увидел фотографии семи детей Соломона и Фаечки, а также фотографию того самого Рабби, который «вылитый я». Хотя, по-моему, и между нами, я похож на него не больше, чем на Фаечку.

Вечером я вернулся в отель, под всё те же тамтамы собрал вещи и уехал в аэропорт. Я молил бога только об одном: чтобы не было забастовки пилотов или авиадиспетчеров. Мне повезло: её не было. Зато я всё-таки простоял два часа на регистрацию. Потому что на регистрацию стояло много наших, а с нашими все эти операции «menya tut stoyalo» не пройдут.

Так что: ребята! Париж — это, конечно, хорошо. Но не настолько же, чтоб «угорать» и «умирать». Давайте лучше сделаем так, чтоб они сами к нам в нашу Сызрань ездили. Косяками. И задорого. А? всё ведь от нас зависит. И будут ездить! Я верю, будут! Вот увидите.