Рассказы

Херр Обломоff, или Равнение на телеспаржу!

Удивительное дело: мы, россияне, страшно любим себя ругать. У нас всё всегда плохо. Мы не доросли до цивилизации. Мы — дикие. Работать мы не умеем. Мы — свиньи. И так далее и тому подобное. Первый вопрос, задаваемый нашими журналистами какому-нибудь третьесортному инотсранцу: «В чём, по-вашему, причина нашего варварства?» И — подобострастно-самоуничижительная улыбочка. Тьфу.

Мы жутко любим цитировать наших классиков на предмет ругани в наш же адрес. Только ленивый не цитирует Гоголя про то, что у нас, дескать, две беды — дураки и дороги. И почти никто не знает, что ничего такого Гоголь никогда не говорил. Нет такой цитаты у Гоголя — и всё тут! Приписали Николаю Васильевичу две беды. Из всего Пушкина нашли, что «мы ленивы и нелюбопытны» — и через слово вставляют. Мы — обломовы, держиморды, хлестаковы, червяковы…

Обидно. А главное — всё это неправда.

То есть — всё это, конечно, есть. А у кого этого нет? У немцев? Французов? Шведов? Англичан?

Ребята в недавнем прошлом изнасиловали планету, а теперь отдыхают. Всё законно.

Вообще, Европа — это такое место, где почти никто ничего не делает. Я не шучу. Раньше я очень любил отдыхать в Европе. Не потому что это престижно или модно, а потому что там действительно такая тишина и такой покой — что недели анабиоза хватит на дальнейшие полгода вкалывания на родине. Одно слово — Евротерапия.

Делается это так.

В самую дождливую, мерзкую погоду, когда утром хочется выть, а вечером плакать и кусаться, вы улетаете к чертовой матери из города-героя и города-трудоголика Москвы и приезжаете в маленький европейский городок N где-нибудь в самом сердце Европы. Сердец в Европе много. Что ни городок, то сердце. Городок N может находиться и в Австрии, и в Швейцарии, и в Германии, и в Чехии. Хоть в Португалии. Это неважно. Главное, он должен быть маленький и типично европейский. То есть такой, где можно помереть со скуки. Вот года полтора назад я провел несколько дней в таком городке N. Не буду называть, в каком. Пусть создастся, так сказать, обобщающий образ. Тем более, что все городки N в многочисленных сердцах Европы похожи друг на друга, как московские толстые собаки, обитающие у метро, половина из которых непременно рыжие и обязательно зовутся «Чубайс».

Итак. Неясное время года. Яваавгуст. Апрябрь. Утро. Дождик, паразит, стучится в окна гостиницы. За окном — улица. В разводах дождя на стекле типичная среднеевропейская улица. Булыжник. Булыжник цвета мокрой мыши. Энергосберегающие фонари. Кусочек мерцающего изумрудной плесенью канала. Слева — ратуша. Справа — собор. В центре — строго напротив твоей гостиницы — секс-шоп. Кусочек канала в прогале между домами. Ближе к ратуше — аптека. Ближе к собору — паб. Рядом с пабом — цветочный магазин.

В Европе тянет смотреть в окно. Сидишь на подоконнике, как стерилизованный кот Матроскин, и часами смотришь на улицу. У нас в окно смотреть нельзя. Могут не понять. Кинуть чего-нибудь. Или выстрелить из рогатки. Или просто обозвать какой-нибудь очкастой ветчиной. Имел удовольствие быть ею названным. А здесь — улыбнутся протокольной лыбой, а то еще и рукой приветливо помашут, идиоты. Тем более — стрелять.

Вот бабушка в голубых буклях и с алым пластмассовым совком бежит от ратуши к собору за белым мопсом. Мопс — резвый. Бабушка — бодрая. Совок — полный.

Зеленоволосый чернокожий явно голубой наркоман крадется по стеночке от паба к аптеке. Он в халате, как Обломов.

Открывается цветочный магазин. Ты автоматически поднимаешь глаза вверх: не выпадет ли из окна Плейшнер? Нет, Плейшнер не выпадет. Он был последним, кто выпал из окна в городе N за эти шестьдесят пять лет. До него, говорят, выпадали. В эпоху Карла Великого. А так нет. Горшок с цветами, поставленный фашистами, так, кстати, и стоит на подоконнике. На всякий случай. Традиция.

Какой-то дядя в чалме проехал на велосипеде. Больше никого. Аптека, в которую заполз наркоман. Мокрая улица. Фонарь. Всё.

Сеанс подоконочной терапии окончен. Чувство легкости во всем теле. Блаженный зевок. Что дальше?

Дальше — музей. Это обязательный элемент. Сеанс музеетерапии.

Ты листаешь справочник. Какие музеи есть в городе N? Вот, например: Музей Современного Искусства Города N. Прекрасно. Улица с названием, похожим на название какого-то комбинированного нервно-паралитического газа.

Касса музея. Цена, равная месячному московскому заработку бригады таджикских строителей. Ладно.

Залы музея. Пожилой смотритель музея с улыбкой Марчелло Мастроянни и пуленепробиваемым взглядом. В музее из посетителей только ты и ещё какое-то бесполое лысое существо с кольцом в носу. Существо — с рюкзаком. На рюкзаке надпись: «Свободу страусам!» И картинка: зажатый в сэндвиче страус. У страуса в глазах — ужас. Сэндвич со страусом перечеркнуты крест-на-крест. Я лично страусятину не ем. Мне не нравится.

Экспонаты. Гирлянда колбас. Название: «Полное собрание сочинений Иммануила Канта». Тонко. Какое-то подобие табуретки с торчащим сверху гвоздем. Называется: «Полет Икара». Ново. Большой белый шар, измазанный чем-то вроде навоза. На табличке: «Терроризм». Актуально. Куча хлама: какие-то коробки, ломаные куклы, битые банки, тряпки. Именовано: «Подсознание постмодерниста». Точно.

Защитник страусов долго созерцает «Подсознание» и шепчет уважительно «уау», «уау».

Через час-полтора шатания по музею начинаешь приятно шалеть. На ходу заваливаешься влево, в сторону левого полушария мозга. Это оно ведь, кажется, отвечает за творческие способности. Или правое? Не помню. У меня, точно, левое. Потому что именно оно болит с перепою и чешется перед помывкой.

Ты выходишь из Музея Современного Искусства Города N и тупо стоишь у выхода, на улице с названием комбинированного нервно-паралитического газа. Стоишь, прислонившись левым творческим полушарием к скульптуре, изображающей какого-то странного голого человека, прикрывающего причинное место стоевровой купюрой. Человек похож на Зураба Церетели в горячке. Называется: «Объединенная Европа». Не понял.

Какие ещё музеи есть в городе N? Музей женских очков. Музей кошачьего корма. Музей кислородных подушек. Музей рисунков левшей-параноиков города N. Наверное, здесь много левшей-параноиков, носящих женские очки и питающихся кошачьим кормом. Нет, сеанс музеетерапии окончен.

Чу! Проехал знакомый велосипедист в чалме. Здравствуй, исламист-велосипедист!

Ты гуляешь, растопырив свой зонтик, по дождливым улочкам европейского города N. В самом-самом центре Европы. Уже темнеет. Вот собор. Секс-шоп. Ратуша. Всё та же бабушка с мопсом и совком. Бабушка всё такая же резвая. Мопс всё такой же бодрый. Совок всё такой же полный. Всё тот же наркоман в обломовском халате крадется по стеночке из аптеки в паб. Тихая растаманская музыка льется вместе с дождиком из паба. Цветочный магазин. Лужа у магазина, похожая на вмятину от Плейшнера. Цветы в окне явочной квартиры. Пора в паб.

В пабе никого. Ты берешь кружку настоящего европейского пива, которое изготовлено из отборного солода золотыми руками пивоваров города N в самом центре Европы. Паботерапия должна продолжаться не менее трёх часов. По кружке на час.

Через час в паб забегает бабушка с буклями, совком и мопсом. Она залпом выпивает стакан местного портвейна, занюхивает мопсом и убегает в дождливый вечер.

Через два часа в паб заползает наркоман. Некоторое время он шатается у стойки, а потом уползает в сторону аптеки, забыв халат на стойке.

Через три часа, ближе к полуночи, в паб заезжает исламист-велосипедист. Он выпивает рюмку водки, говорит «добре» на языке урду и уезжает в дождливую ночь.

Судя по всему, в полночь должна явиться тень Плейшнера. Но ты её не будешь ждать. Сеанс паботерапии окончен.

Чавкая по вмятине от Плейшнера, ты уходишь в свой уютный номер, в полном интеллектуальном и духовном тумане автоматически включаешь платный канал, закрываешь глаза. И под приглушенный свет электросберегающих лампочек, которые мой народ назвал лампочками Анатольича, под не слишком оживленную возню и похрюкивания неодетых телегероев — засыпаешь.

Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Ночью по улице проезжают с громкими вопросительными стонами мотоциклы. Но ты их не слышишь. Тебе снятся твои добрые друзья: исламист, наркоман, бабушка, местный Церетели с купюрой наперевес. Может присниться что-нибудь не слишком тревожное. Например, мысль: а где же защитник страусов? Да, где он? Почему его не было в пабе? Не случилось ли чего-нибудь ненароком у бесполого лысяя?..

На следующий день надо повторить. Посетить, скажем, музей леворуких параноиков. Сходить в паб. И так несколько раз.

Через четыре-пять дней, проведённых в городе N, летя в самолёте в город-герой и город-трудоголик Москву, вы чувствуете такой прилив энергии, какой не испытывали никогда. Ваше левое (или правое) творческое полушарие от предчувствия творческих удач звенит, как улей, и чешется, как лишай.

Мой последний сеанс евротерапии произошёл в апреле прошлого года. Но это был уже не маленький город N, а столица самого большого государства Европы. Меня пригласил в Берлин мой друг Йенс Обель. По-русски он говорит лучше меня. Еще он знает три языка, включая хинди. Уникальный человек.

Йенс раньше учился в Москве на философа-марксиста, а сейчас он — безработный, хотя по-прежнему убеждённый марксист. Йенс уже пятнадцатый год живёт в Берлине на пособие по безработице, которое в три раза больше моего университетского профессорского оклада. Его квартира — в районе Кройцберг. Это что-то вроде нашего Бутово. Йенс ищет работу с немецкими насточивостью и педантизмом, перед которыми я преклоняюсь. Он ищет её лёжа на диване. В халате цвета содержимого совка бабушки с голубыми буклями. Рядом на стуле — новейшая модель ноутбука, взятая в кредит. На десять лет. Под два процента. Большую часть времени Йенс изучает потолок. Или дремлет. Иногда с томным стоном, похожим на Обломовское «Заха-а-ар!», припадает к ноутбуку. «Опять нет работы!.. Майн Готт!» — шепчет Йенс и впадает в дремоту. У него трехкомнатная квартира общей площадью 120 кв. м. После моей однушки — просторно. Мне была выделена комната. В ней телек, диван, аквариум с пираньями, компьютер и большой плакат с изображением Че Гевары.

В первый день моего пребывания в Берлине часов в 11 утра, Йенс проснулся и застонал: «Вова-а-ан!» Я пришёл. Йенс попросил меня сбегать за пивком. Я сбегал. Как говорится, метнулся кабанчиком. Но сам пить не стал: хотелось всё-таки трезвым и бодрым побродить по Берлину. Я тут бывал, но уже давно, лет десять назад. Йенс со мной бродить по Берлину наотрез отказался. Он выпил пять бутылок «Эрдингера», на минуту прильнул к ноуту, сказал «Снова нет работы! Майн Готт!» — и заснул. А я пошёл по Берлину.

Берлин — город большой. Но народу тут живет мало. На почти 1000 кв. км. (890,8) — немногим более 3 млн. человек. Это просто неприлично. Самое сильное впечатление от Берлина — огромное количество пустого места. Русский глаз радуется. Ширь, мощь, раздолье. На месте снесенной берлинской стены и бывшей «нейтральной» зоны — пустыри. Аккуратные такие, немецкие пустыри. Можно сказать, поля, степи. Особенно пустыристо-степист, конечно, Восточный Берлин. Йенс, восточноберлинец, говорит так: «Карл Маркс написал две книги — Капитал и Манифест коммунистической партии. Капитал достался Западному Берлину, Восточный остался с Манифестом».

В Берлине тихо и спокойно, терапийно. Три машины у светофора где-нибудь на Унтер-дер-Линден или на Фридрихштрассе здесь называется Ужасной Пробкой. После Москвы здесь чувствуешь себя в Обломовке. Берлин — это и есть Большая Еврообломовка. В Обломовке, как мы помним, все спят и едят. Иногда — после еды и перед сном — коллективно ржут до слёз. То же — и в Берлине.

Спят здесь фундаментально. Ночной жизни хватает, но — для особо желающих. В Берлине я впервые за год основательно отспался. Сны здесь снятся хорошие, здоровые. Например, как красивая толстая тётя, улыбаясь, ест большое красное яблоко, а потом, заразительно смеясь и подмигивая тебе, говорит что-нибудь очень правильное, положительное и жизнеутверждающее, например: «Дас ист апфель. Йа, йа».

Едят здесь много, вкусно и дешево. Если кто-то хочет поправиться, причем почти на халяву — добро пожаловать в столицу объединенной Германии.

В Берлине можно смело много кушать, потому что в Берлине же нельзя не заниматься спортом. Спорт, опять же, дешев до изумления. Например, Йенс в своем родном Кройцбергском Бутове имеет абонемент в фитнес-центр. Правда, не ходит. Некогда. Надо искать работу. Фитнес, как в Москве: ежедневно с 6.00. до 24.00, бассейн, зал, сауна, всякие включенные в стоимость йоги, аквааэробики и прочее. За месяц надо заплатить 50 евро. То есть: 1,67 евро в день. Меньше 60 рублей. В моем московском «Кимберли-лэнде» за одно посещение берут 1500 руб. А «ленивый и нелюбопытный народ» всё равно идёт.

Если вы проживете в Берлине, скажем, две недели, то можно изловчиться все музеи посетить бесплатно. Потому что обязательно есть какой-нибудь вечер, например, воскресный, когда все бесплатно. Надо только проследить информацию. И даже если небесплатно, то общий билет в большинство музеев даст вам скидку раза в три-четыре. Вообще здесь все помешаны на скидках, льготах и бонусах. Даже, к примеру, если вы поедете на местной электричке не один, а впятером, вам полагается скидка за коллективизм.

Берлинец — это гомохалявус. Более трети жителей этого прекрасного города, особенно восточной его части, «манифестной», живут, как и Йенс, на пособия и, что называется, в прибор не дуют. Им, говоря языком гениального бородача, нечего терять, кроме собственных пособий. А потерять они их не могут, даже если захотят: права человека!

Итак, берлинцы все время спят, едят, ищут работу и занимаются спортом. А ещё они всё время ржут. В смысле — острят. А что ещё делать при такой славной жизни? Очень многие берлинские достопримечательности имеют, так сказать, смеховые переименования, клички. Памятник Фридриху Великому — «Старый Фриц». Новые здания, писки архитектурной моды, — «Комод», «Стиральная машина» и т. п. Самая высокая телебашня в Берлине названа берлинцами Телеспаржей.

Лучшее времяпрепровождение в Берлине — это бродить, заходя, конечно, в музеи, от западноберлинского Шарлоттенбурга до восточноберлинского знаменитого Острова Музеев. Музеи — это хорошо. Но это не главное. Как, впрочем, и рестораны с магазинами. Неделя Терапийных бродилок по Берлину принесли мне невероятный душевный покой, психологический комфорт, и физическое здоровье.

В Берлине трудно потеряться. Тут всё упирается либо в Кайзерштрассе, либо в Курфюрстендамм, либо во Фридрихштрассе, либо в Унтер-дер-Линден, либо в Александерплац. А если вдруг случится приступ топографического кретинизма — равнение на Телеспаржу.

Я прожил в Берлине неделю. Утром я кормил пираний парной индюшатиной. У пираний были очень добрые и политкорректные лица с вежливой улыбкой. Целый день эти твари почти недвижно живут в воде и улыбаются. Когда же им дают корм, аквариум на несколько мгновений превращается в катафалк с шаровыми молниями.

Мою парную индюшатину пираньи уничтожали за несколько секунд. И снова — вежливая и добрая улыбка милых рыбок, как бы гооврящая: «Данке. Даст ист шмект».

Мне показалось, что этот аквариум является эмблемой западного мира. Но я на этом ни в коем случае не настаиваю.

После пираний я бежал за пивком для Йенса в местный минимаркет. Продавщица, похожая на Фёдора Емельяненко, понимающе улыбалась и говорила что-то типа: «Русишь морган бир». И мне было каждый раз немного стыдно за мой народ.

Потом до вечера я гулял по Берлину.

Я исходил Берлин, почтительно равняясь на телеспаржу, во все концы. И еще раз очень полюбил этот город, его горластых турецких эмигрантов, оптимистичных пенсионерок с кровавоокими шпицами, розовощёких юных немок, пышущих моральной устойчивостью в сочетании с инстинктом деторождения.

Я люблю тебя, Берлин.

В день моего отъезда, утром, Йенс сказал мне:

— Всё-таки вы, русские, страшные бездельники. Ленивый вы народ. Хотя и симпатичный…

— Где ж я ленивый-то?..

— Целый день гуляешь, дурака валяешь. А я вон, как проклятый, день и ночь… работу ищу. Устал, как трактор. Надорвусь вот — будете знать…

Он шмыгнул носом, глубоко вздохнул, на минуту прильнул к компьютеру, безнадёжно шепнул: «Так и нет работы! Майн Готт». Откинулся на подушку и спросил:

— Рыбкам дал?

— Дал.

— Съели?

— Не то слово.

— Сгоняй за пивком. А то я совсем заработался.

— Да мне ж в аэропорт… Не опоздать бы.

— Авось не опоздаешь.

Я не опоздал. И не только за пивком. Через час после моего приземления в Домодедово мир узнал об извержении исландского вулкана Эйяфьятлайокудль. Еще пару часов, и засел бы я в Берлине на неделю-другую.

Меня впереди ждала всякая ерунда: лекции на пяти факультетах, две недописанные монографии, шесть статей и рассказ для «Моей семьи». Везучий я человек: по жизни гуляю, дурака валяю. Все на авось да на кабы. Никакой трудовой дисциплины. А бедный Йенс вкалывает там, в своём берлинском Бутове, работу ищет.

Кстати, работу он до сих пор так и не нашел. И, наверное, до пенсии уже и не найдёт. Зато пособие ему повысили в полтора раза. А мне зарплату — нет.

И так нам всем и надо, бездельникам.