Рассказы

Курилка

Дело было года три назад. Стояла ранняя весна, пахнущая, как всегда, мокрыми собаками. Все текло, чмокало, булькало и сливалось в какой-то тревожный мокрый шелест, похожий на тот, который стоит в голове во время сильного гриппа.

Я шёл с работы домой. На плече — тяжеленная сумка с идиотскими школьными сочинениями (сорок штук), которые надо проверить к завтрашнему утру. В левой руке — пакет с пятью килограммами картошки, в правой — коробка с новыми демисезонными ботинками, на которые копил с лета. Старые ботинки промокли насквозь и от разводов соли стали похожи на старинные географические карты, скажем, XVI века. На правом ботинке угадывались наивно-загадочные очертания мифической Индии, причем с изумрудным пятном Цейлона, посаженным голубем. Левый ботинок вообще представлял неизвестный марсианский пейзаж. И глядя на него, думалось, что жизни на Марсе все-таки нет.

Темнело. Голова тупо перемалывала все те же сочинения:

…Чиновник Акакий был рыж, у него была лысина во все литсо, он был полуслепец…

..Печорин весь контрастный. То, если повеет ничтожный сквозняк, он весь задрожит, как банный лист. То вдруг пойдет в темный лес и спокойненько задерёт кабана…

… Толстой изображал самые далекие части души героев: любовь, необразованность, гнусноватость…

…И вот этого всего я уже проверил несколько десятков тонн, — думал я, сутуло чавкая по бурой слякоти. — Всей этой «гнусноватости». И получаю за это копейки. А всё потому что я «рыж». Рыж по жизни. И дрожу перед жизнью, «как банный лист». От этой работы у меня уже «лысина во все литсо». Я — «полуслепец». Моими линзами можно за пять секунд поджечь корабельную сосну. И мне хочется от злости «пойти в тёмный лес и спокойненько задрать кабана».

Вдруг я почувствовал очень сильный толчок в бедро. Обернулся и вижу: оказывается, на меня наехал «мерседес», красный, как стыд за мою ничтожную жизнь. Я переходил дорогу. В положенном месте. Законно. А этот… Половина картошки рассыпалась. Коробка с ботинками — на капоте. Я — тоже частично на капоте в позе изготовки при толкании ядра. Больно и — главное — обидно.

Из машины не торопясь вылез дядя. В сумерках он был похож на гигантского пингвина, и первыми его словами были:

— Ну что же ты так? Осторожней же надо. Не у тёщи же на блинах.

То, что я ему ответил, представляло собой фразу примерно из трех десятков слов, среди которых не было ни одного приличного. Я это умею. Перевести мою речь можно было примерно так:

— Сударь, — сказал я, — ваша неправота очевидна. Было бы крайне странно, если бы кто-нибудь осмелился заявить, что вы поступили согласно правилам элементарного приличия. И посему, надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что мое негодование вполне обоснованно, не так ли?

— Ну уж насчет «слепой вафли» это ты зря же, — обиделся пингвин. — И насчет «суки в ботах» тоже.

И тут я узнал Курилку. Только это был не тот худой и длинный, как жердь, Серёжа Курилкин, с которым мы учились в университете, а солидный, толстый бизнесмен с гордой одышкой и надменно сотрясающимся при ходьбе животом.

— Курилка! — крикнул я.

— Стратосферов! — расплылся Курилка. (Это моя университетская кличка. Еще меня называли Левистраусовым и Ле****ритским. Все остальные прозвища были нецензурные).

Через минуту мы сидели в шикарном курилкинском «мерседесе» цвета бычьей крови и ехали в какой-то не менее шикарный ресторан. Все мои стыдливые уверения, что я сыт, остались без внимания. «Деньги же — не проблема», — говорил Курилка. Он очень уважал частицу «же». В университете его так и называли: мальчик «же».

У меня не укладывалось в голове: Курилка — и благополучный, вальяжный барин. Как это может быть? Курилка — это последний раздолбай, двоечник и пивохлёб. Растеряха, амёба и тупица. Его четыре раза отчисляли, но пожалели и не отчислили. Потому что Курилка был в общем-то очень добрым малым. Отчислить Курилку — это всё равно что арестовать новорожденного. Курилка — это человек, который может весь день пролежать на диване и не ходить в туалет, потому что лень. Зато на сборах, во время учебной тревоги, Курилка почему-то пошёл в сортир с автоматом и умудрился утопить его в очке. Курилка — человек фантастический. Он живет завиральными идеями. Это «человек — вдруг». Он всё время страстно увлечён какой-нибудь ерундой: собиранием бутылочных этикеток, парапсихологией, дыхательной гимнастикой. Однажды он увлёкся парашютным спортом — и потом полгода лежал в больнице с переломом ноги. Почти женился на первом курсе — но был с позором изгнан гипотетической тёщей, назвавшей его «кастрированным богомолом» (было в нем росту метр девяносто шесть, а лежать он мог на диване не сутки, а двое и трое). Месяца за два до защиты диплома Серёжа Курилкин — вдруг! — воспылал жаркой любовью к науке.

Об этой истории я не могу не рассказать. До самого конца пятого курса никаких исследовательских задатков Курилкин не проявлял. Курсовые ему писали друзья и родственники. Экзамены сдавались не сразу, кое-как. Серёжу и ему подобных у нас так и называли: «кое-кака». Те, которые ничего не могли сдать, считались «никаками». Те, кто сдавал всё более-менее успешно, соответственно, — «каками».

Я был типичный кака. К экзаменам готовился, ходил в библиотеку и вообще вёл себя недостойно. Серёжа был кое-кака с явной тенденцией к никакизму. Нико Чхиламадзе, например, шикарный грузин с воловьими очами, — беспросветный отпетый никака, которого постоянно вытягивали в кое-каки: папа у него был Большой Кака в Грузии. Ну и так далее.

Так вот кое-кака Курилкин — вдруг — за несколько недель до защиты диплома полюбил науку. Раньше о дипломе он просто не вспоминал. Никогда. Я не раз ему говорил:

— Курилка, скоро защита диплома. Пиши диплом, Курилка. Это очень-очень непросто — написать диплом. Вот увидишь: всё плохо кончится. Одумайся, Курилка, пока не поздно.

Но Серёжа, который в это время увлекался, скажем, теософией или уринотерапией, явно думал о другом. В мыслях он, вероятно, чистил чакры или со счастливой улыбкой рассматривал на свет янтарную, как аи, мочу.

И вот однажды он подошёл ко мне, держа в руках зелёную тетрадку за две копейки с клятвой пионера на задней обложке. Вид у него был встревоженно-торжественный. Как у молодого папы в роддоме, когда он знает, что в принципе всё хорошо, но первенца ещё не видел и поэтому миру доверяет не до конца.

— Я нашёл же… — сказал мальчик «же».

— Что? — спросил я.

— Тему же, — прошептал Курилкин.

— Какую тему…же?… — тоже шёпотом спросил я.

— Дипломную же, — совсем уже хрипло прорычал Курилкин.

Потом дрожащими бледными пальцами, осторожно, как будто это была не тетрадь, а египетский чудом не истлевший папирус второго тысячелетия до н. э., открыл ее. Там, на первой странице — аккуратным, даже несколько щёголеватым почерком — крупно были написаны два слова: «trozo» и «pedazo». Всё. Дипломный папирус Курилки был лаконичен.

Поясню: и я и Курилкин учили испанский язык. По-испански «trozo» значит кусок. «Pedazo» — тоже. Синонимы, так сказать. Слова, разные по форме, но близкие по значению.

— Ну и что? — спросил я.

— Как что?! — удивился Курилкин. — Это же ж одно и то же ж.

— Ну…

— Что ну! Триста метров по говну!.. и это же открытие! — шёпотом заорал Сережа. — Научное открытие!

— Какое открытие?

— Ну ты и дурак же! — пожал он плечами. («Сам такой», — подумал я с достоинством). — Смотри… Тросо…Педасо…Как это по-русски?

— Ну, положим, кусок.

— Ну же ж…

— Что: ну?

— Вот дает! По-нашенски-то одно слово, а по-ихненскому то два же ж! Эх ты, кегля!…

Я задумался. С кеглей это мы ещё поглядим, а тут… Действительно у нас-то одно слово, а у них-то — два. Все правильно. Молодец, Курилка. Только неясно, что дальше с этим делать.

— Это что, тема твоего диплома? — спросил я.

— Еще бы! Тут на целую эту, как её… диссертацию материала…

— Диссертацию… Ты как её сформулировал-то? Сформулируй тему-то.

Теперь задумался Курилка. С полминуты он разъяренно мыслил, закатив белки к потолку. Щетинистый кадык гулял по его горлу, как ёж по компосту. Потом Курилка сказал:

— Думаю, примерно, так: «Два слова: „тросо“ и „педасо“ в испанском языке, которых два, в общем значения „кусок“ по сравнению с этим же словом в русском языке, которое одно». Ну как?

— Что ж, неплохо, — сказал я. — Только немножко длинновато…

— Короткими бывают только случки у грызунов.

— Это тебе лучше знать. Только надо как-нибудь покороче. А тема интересная… Тросо… Педасо… Давай, пиши, Курилка.

Месяц Курилкин ходил просветлённый. Показывал всем свою зелёную тетрадку с двумя заветными словами, смущённо и радостно улыбался, как незазнавшийся Гагарин. Дескать: да, вот так вот, ничего с этим не поделаешь, уж так вышло, коллеги, что это я сделал открытие, а не вы, но надо уметь с достоинством переносить неудачи, а не ревновать к гениальности ближнего.

Когда до защиты диплома оставалось две недели Курилкин приступил к написанию текста. Он писал его несколько дней. Однажды, когда мы сидели у фонтана Дружбы Уродов (так мы называли находящийся напротив нашего здания забетонированный водоем с несколькими ржавыми пипками, сиротски торчащими из воды; бурая влага сочилась из них не больше пяти дней в году), итак, однажды, когда мы сидели у фонтана Дружбы Уродов, Курилкин показал мне текст своего диплома. Текст был следующий (орфографию и пунктуацию я корректирую):

— Ну как? — спросил Курилка.

— Ничего, — сказал я. — Интересно. Только мало. Тут ведь меньше страницы. А надо штук пятьдесят как минимум.

— Это не проблема, — ответил Сережа, потягиваясь. — Я, кроме яблока, ещё про грушу напишу, про огурец, про виноград… Как, кстати, по-испански виноград? Что-то я забыл. Диплом писал, устал, весь испанский, падла, из головы вылетел.

— Виноград — «uva». Только «кусок винограда» — это как-то… не то что-то…

— Хули там не то! «Pedazo de uva» — и ****ец! — обозлился Курилка. Понятно, что Курилка обозлился: не копай под систему. Тут такая научная перспектива вырисовывается, а ты с какими-то частностями… Крючкотвор.

Но здесь я совершил поступок, в котором раскаиваюсь до сих пор и буду раскаиваться всю жизнь. В жизни я совершил не очень уж и много плохих поступков. Но этот поступок, хотя и задуман был как хороший, благородный, — оказался очень плохим. Он в конечном счете изменил жизнь Курилкина. После моего дурного, омерзительного, тлетворного поступка вся Серёжкина жизнь как-то пошла под откос. Он стал равнодушен к жизни, опустился и т. п.

Дело было так. «Pedazo de uva! — это, конечно, ерунда, — думал я. — Но нельзя ли как-нибудь помочь Курилке?..» И тут меня осенило.

— Слушай, Курилка, — сказал я. — А что ты упёрся, как хрен в штаны, в этот «кусок»?

— А что? — насторожился Сережа.

— А то. Вот ты пишешь в своём… дипломе, что в русском языке есть только одно слово — «кусок». Так?

— Так.

Курилка как-то болезненно улыбался. Но я — чёрствый, чёрствый, чёрствый человек! — этого не заметил:

— Так… Так да не так. Плюнул на пол — дай пятак. Ведь это чушь африканская. Есть ещё… ну там… клок, ломоть, кус… Потом ещё: обрывок, шматок… Осколок… Обломок… Краюха есть!..

— Что же ж теперь… так и говорить: «Дай мне, пожалуйста, краюху яблока?..» — попытался защититься Серёжа. Но видно было, что мысль моя его убила. Если не убила, то смертельно ранила. А я, подлец, упивался победой:

— Что ты прицепился к этому яблоку! — закричал я, отыгрываясь, наверно, за «дурака» и за «кеглю». — Ньютон фигов! По башке тебе этим яблоком дать! Профессор! Ты в словари-то хотя бы смотрел? Тундра! Словари у тебя есть?!.

— Какие словари?.. — пролепетал Курилка, зажмурившись, как будто речь шла не о словарях, а о метастазах.

— Разные! Ты в словари посмотри, колобок в перманенте! Там, небось, и у испанцев, кроме твоих «тросо-педасо», десятка два этих кусков!.. Вот и наберёшь пятьдесят страниц. А то… «кусок винограда», «кусок шоколада»…

То, что происходило с Курилкиным в последующие дни, лучше и не описывать. Весь встрёпанный, бледный, он бродил со своей измызганной, уже не зелёной, а сизой тетрадкой по коридорам и, напряженно вглядываясь в лица однокурсников, бормотал что-то вроде: «Петя, дай мне, пожалуйста, шматок арбуза…» или «Вася, дай мне, пожалуйста, огрызок сигареты…» Безумие было написано на его добром лице.

Почти перед самой защитой диплома после четырёхлетней командировки из Испании вернулся научный руководитель Серёжи Курилкина профессор Изюмов. Просмотрев Серёжин «диплом», профессор пожевал воздух и сказал: «В целом архитектоника вашего научного исследования безупречна. Что же касается истории вопроса и конкретного материала, то, как говорится в народе: „Я не сеял, не пахал — чурку п; полу пихал“. Да-с… Будем работать! Этот „кусок диплома“ надо превратить хоть во что-то дипломаподобное».

Что уж там наработал Изюмов с Курилкиным — я не знаю. Не читал. Времени у них было мало — дней пять. Страшно смотреть было на Курилкина во время его «речи» на защите. А уж слушать его было просто невыносимо. Он бубнил что-то про обломки яблок, про осколки гранат, про ошмётки тряпок… Изюмов сидел красный, а Курилкин стоял сизо-зелёный, как его заповедная тетрадка. Такой ахинеи я больше ни разу в жизни не слышал. Никто в аудитории во время Курилкинской речи не смел поднять глаз. Всем было и стыдно за Курилкина, и жалко его.

Интересно, что и тут Курилка не обошелся без «затеи», без новаторства. Рассказывая о заветном «куске яблока», это полено решило внести, видишь ты, оживление, представить, что называется, «иллюстративный материал». Бубня что-то про свое уже осмердевшее всем «тросо-педасо», он дрожащими руками вынул из кармана настоящее яблоко и кухонный ножик, разрезал яблоко на четыре дольки и, дегенеративно улыбаясь, раздал их членам комиссии. Замечу, что ножик он так и продолжал держать в руке до конца защиты. У членов комиссии были такие лица, как будто им раздают не дольки яблок, а целые лимонки со снятыми предохранителями.

Когда Курилка закончил свою речь (сказав о том, что результаты его исследования помогут всем «поплотнее сблизиться» с испанским языком и «откроют его интересные тайны»), все затихло. Курилка, держа нож в руке, как Раскольников — топор, и продолжая выроженчески улыбаться, попятился в угол.

Стояла болезненная тишина, похожая на стон.

— М-да… — сказал наконец председатель комиссии — Кусочки, понимаешь, клочочки, обрывочки, шматочки… М-да… А что, коллеги, — вдруг оживился он, — в целом-то Сергей Александрович ведь поднял интере-е-еснейший вопрос, а? Интересный, а?.. Ведь интересный вопрос! Всякие там шмотки, обрезки… Обрубки… Огрызки, опять же! А?.. интересно ведь это все, чёрт возьми!

Все оживились… «Интересно!» — раздался радостный крик. По аудитории проползла коллективная улыбка облегчения.

— А!?.. — уже с неподдельным огнем в глазах заговорил председатель комиссии. — Молодец наш Сергей Александрович. Огрызки, понимаешь ты… Кто до Сергея Александровича писал об этих… обмылках всяких, а?! Кто? Никто! А Сергей наш, понимаешь ты, Александрович — смело так, уверенно взял все эти обскрёбки, обсоски, объё… то есть… куски, лоскутки эти в свои сильные, значит, руки и понес, понимаешь ты… к нам сюда. В Московский университет! Вот. И донёс ведь! А? Донёс, бедолага… Ну, конечно, в работе есть много недостатков. Это понятно. У нас у всех есть недостатки! Кто-то там, понимаешь, водку гостям подает… теплую (председатель посмотрел на своего соседа, доцента Недолобова; тот кокетливо опустил глаза), кто-то, понимаешь… ты, с женой развёлся (председатель посмотрел на профессора Изюмова; тот ещё больше побагровел), вот… Кто-то вообще всякой ерундой тут занимается, вместо того, чтобы монографию дописывать (председатель злобно посмотрел на кусок курилкинского яблока перед собой). Но в целом-то, в целом-то… а?!. Ведь молодец наш Сергей Александрович, а? Молодец?!.

— Молодец! — крикнул кто-то хорошо поставленным голосом.

Курилка за свой диплом получил тройку. Это был, конечно, успех. На большее, понятное дело, рассчитывать не приходилось. Но пережитый позор Курилку убил. Он стал печален, задумчив. Вот таким печальным и задумчивым, словно обречённым на несуразную, трагическую судьбу, он и ушёл с моего горизонта. Лет на десять. А тут вдруг объявился вновь. На сочно-кровавом, жизненном, как мясо, «мерседесе», спокойно-уверенный мужчина. Лев. Хозяин жизни. От прежнего «кусковеда» осталась только частица «же». Да и та сменила экспрессию.

Ресторан был — действительно — шикарный. Я ел и пил там такое, чего никогда до этого не ел и не пил и не буду, наверное, есть и пить уже никогда. Куда мне, «полуслепцу с лысиной во все литсо». Мы болтали о прошлом, хохотали. О себе Курилка рассказывал без всякого пафоса. Дескать, повезло. Плюс — пришлось поработать. Начал с перепродажи часов «Роллекс» (били их об колено десятками тысяч, отбраковывая поддельные) и разведения выдр. Сейчас «держит цветметаллы» где-то там на Урале или в Сибири, не помню. В общем, «деньги — не проблема». Просидели мы в ресторане часа три.

И тут произошло «вдруг». В магнате проснулся мальчик «же». Дело было так.

Мы доели фазаньи языки под винным соусом по-провансальски. Хорошее блюдо, почти такое же вкусное, как докторская с хреном. Устрицы пошли вяло (по мне соленые рыжики лучше). Бургундское какой-то бешеной выдержки по сто пятьдесят долларов бутылка мне тоже не очень понравилось: оно терпкое и вяжет рот, как черноплодка. Зато морские коньки со шпинатом пошли на ура. Заказали кофе.

И вот Курилка улыбнулся, сверкнул глазками и вдохновенно сказал:

— Пойдем в тубзик?

— Не хочу, — ответил я. Это был нехороший, мещанский, мелкособственнический ответ.

— Хочешь, — сказал Курилка. — Пойдем. Я тебе одну штуку покажу.

Ну ладно. Пошли в тубзик. Вернее, почему-то мимо тубзика. Курилка взял меня за руку, затащил в какой-то коридорчик. Из коридорчика — вверх по лесенке. Потом — вниз, мимо кухни.

— Куда мы? — спросил я, отдуваясь шпинатом.

— Сейчас узнаешь.

Ещё поворот. В темном проходе мы зачем-то прижались к стенке, пропустив мимо себя халдея с подносом. Халдей нас не заметил. Ещё поворот. Дверь. Курилка подергал — заперта. Достал ключи, поковырялся в скважине. Щёлкнуло — мы оказались на свежем воздухе, в подворотне. Через арку бегом прошмыгнули в какой-то переулок, оттуда — на улицу. Сели в наш «мерседес». Курилка втопил газ. На жуткой скорости мы пропетляли по черным улочкам и вынырнули на Кольцо. Здесь Курилка остановился и заорал:

— Ура! Удрали же!

Он вылез из машины и стал танцевать. Как говориться, «бросил тело в танец». Танцевал он долго. Кажется, в стиле диско.

Я на него тупо смотрел и отпыхивался рыжиками… То есть, тьфу, устрицами.

— У тебя чего, денег что ли нету? — спросил я. — Чего ж ты тогда…

— Деньги же — не проблема, — перебил Курилка. — Денег у меня как тараканов. Только наличными двадцать кусков баксов. При слове «кусок» я вздрогнул.

— А чего же ты?..

— Так ведь удрали же! — заорал Курилка. — Здорово удрали?! А?!

— А если найдут?

— Ага… найдут… хрен им в булку, а не найдут.

— Ну а если…

— Да чего — если!.. Если, если!.. Я им сам через час все оплачу же. Вдвойне. Или втройне.

— А зачем убегали — то?

— Так ведь здорово же! Р-раз — и убежали. Здорово я дверь открыл, а? Интересно же ж!

Я — уж извините — отрыгнул фазаном по-провансальски, вздохнул и почесал затылок. По-русски.

Курилка он и есть Курилка. Чего тут добавить? В этот момент мне почему-то стало очень грустно. И очень — очень жаль. Себя, а не Курилку.

С Серёжей Курилкиным мы ещё пару раз созванивались. Назначали встречи, но встречи срывались. Потом он уехал. Говорят, мальчик «же» одно время занимался игорным бизнесом в Австралии. Совсем недавно прополз слух, что Курилка поселился на Тибете и «держит Шамбалу». Если даже и так, то это ненадолго. С Тибета он удерёт. Это я знаю точно. Потому что — «интересно же ж».