Рассказы

Шаверма на поребрике

Мне стыдно! Я весь сгораю от стыда! Позор мне! Я — презренное созданье. Бейте меня, бейте все. Тапочками по лицу. Ещё, ещё!.. О совесть моя, где ты?!

Поясняю.

За последние 10–15 лет я объехал много всяких разных мест. От Индонезии до Мексики. От Норвегии до Камбоджи. Разъездился, раскатался, колобок. Космополит безродный. Шлёндра. Даже на острове Гваделупа побывал. Отгваделупился, выходит дело. Можно даже сказать, вЫгваделупился… Пижон. Турмерзавец. Экзот-извращенец. Фу, как стыдно…

И вот на работе давеча вызывает меня начальник и говорит:

— Срочно на день в Питер. Завтра вечером уезжаешь, послезавтра — назад. На «Авроре» поедешь. Прочитаешь там лекцию. Про мат. Ты ведь у нас звезда сквернословия. Матовед. Гы-гы… Шучу. В общем, прочитаешь лекцию о том, что ругаться матом нехорошо. Понял?

— Понял. А где лекцию-то читать?

— В Герцена.

— В университете, что ли?

— Ну…

— А он где там находится-то?

Начальник внимательно посмотрел мне в левый глаз. Он почему-то всегда смотрит в один глаз. Если сердится — в левый. Если доволен — в правый. Как Мюллер на этого… одноглазого. Куравлева.

— Как всегда, на Ваське.

— А Васька — это кто?

Начальник вздохнул и посмотрел мне в лоб:

— Васька — это Васильевский остров. «Аврора» — поезд. Петербург — город. На Неве. Река такая… Ты там был вообще-то когда-нибудь?

— Был. Только давно.

Я действительно был в Питере. Раза три. Только вот когда в последний-то?.. Весь вечер я вспоминал. Выходило, что где-то в 91 — 92-ом. Пятнадцать лет не бывал я в северной столице! Позор-то какой. Эх, Вова, Вова, гваделупская твоя морда… Дальнобойщик в трусиках.

Ездили мы тогда в Питер, помню, с моим приятелем, Петькой Колбасиным. По кличке Окорок. Поездка получилась, прямо скажем, странноватая.

Я тогда подрабатывал в одной очень туманной фирме. Фирма занималась продажей якобы породистых щенков. Тогда ещё только начиналась мода на всяких шарпеев, чау-чау и прочие извращения селекции. Я, честно говоря, очень люблю дворняжек. Я и сам — дворняжка. Отец у меня из рода крепостных волжских крестьян, мать — из московско-вятских мещан.

Мою прапрапрабабушку по материнской линии мой прапрапрадедушка купил на рынке. За десять рублей. Она была то ли якутка, то ли бурятка, то ли монголка.

При этом мои волжские крепостные предки все были подозрительно похожи на графа Шереметева. Граф Шереметев (его называли «Шелеметев») приезжал в свои волжские имения один раз в год, на неделю, а потом, аккуратно через девять месяцев, рождалось два десятка крепостных детишек с благородными римскими профилями. И так — сорок лет. Итого — восемьсот графят.

Один раз я зашел на выставку русского скульптурного портрета 18 века. Зашел — и вскрикнул. Вижу — я. Только без очков. Посмотрел табличку: «Граф Шереметев». Так что я — вятско-волжско-московский монгольский граф. Дворняжка. Ну и вот.

Приехали мы с Колбасиным в Питер. На кошмарном плацкарте. У нас были фотографии собак. Типа рекламы. Клиент должен посмотреть по фотографии — и влететь на пару штук долларов. И ещё у нас было три адреса клиентов. С клиентами надо было вести переговоры. Телефонов у нас почему-то не было, а были только адреса.

Приехали мы в Питер, пошли по первому адресу. Где-то, кажется, на Лиговке. Звоним. Открывает дверь старушка. Интеллигентная такая, с бородавкой на носу. Похожа на старуху-процентщицу. Дверь — на цепочке. Колбасин говорит:

— Здравствуйте. Можно Василия Васильевича Кащеева?

Бородавка, глядя поверх цепочки, отвечает:

— Здравствуйте. Кащеев скончался.

— Умер? — спрашиваем.

— Скончался.

Ладно. Скончался так скончался. Это в Москве уимрают. В Питере — кончаются. Идем по второму адресу. Вроде, на Невском. Звоним. Открывает девочка с бантиками. Интеллигентная такая девочка. Щеки все в диатезе.

— Здравствуй, девочка, — говорю я.

— Здравствуйте, господа.

Надо же — «господа»…

— А здесь живет… ммм… Ахмед Абрамович Жмайло?

— Они уехали-с

— Кто — «они»?

— Ахмед Абрамович с супругой-с. И с двумя чадами.

— Куда-с?..

— В эСШа.

— В СэШэА?

— Нет. В эСШаА. Нет в русском языке таких букв «сэ» и «шэ».

— Гм… А надолго?

— Навсегда-с.

Ладно, уехали-с так уехали-с. Вот сикильдявка грамотная!.. Розенталь диатезный!.. Идем по третьему адресу. На Ваське. Звоним. Открывает мужик в майке с бретельками. Теплый. В очках. Очки — битые. Но вид — культурный.

— Можно Петра Иваныча?

— Петр Иванович в запое.

— И надолго он… в нем?

— Сие неведомо.

Ну, неведомо так неведомо. Так мы уехали из Питера ни с чем. Зато с ощущением приобщения к культуре.

Теперь времена изменились. Теперь все по-другому. «Аврора», как известно всем нормальным людям, кроме меня, отправляется с Ленинградского вокзала в 16.30. И через пять с половиной часов, в 22.00, прибывает в Питер. Очень удобно. И пятьдесят с небольшим баксов всё удовольствие. За такие деньги на Гваделупе тебе, извините, в морду не плюнут.

Туда я ехал задом. В смысле — сидел против движения поезда. Пятился, как гоночный рак. Немного мешала тётя в тельняшке, сидевшая рядом.

— Еду вот из Барнаула, — сказала тётя, с хрустом чеша (или «чеся?») тельняшку на животе. — Через Казань. Потом ещё в Москве сутки. Кошмар. Уже неделю помыться не могу.

В общем, могла бы и не комментировать. Но через полчаса тёте стало холодно, она надела куртку, и казанская газовая атака завершилась.

Да, как тактично выразился один мой знакомый американский студент, «русские не дружат с ванной». Это есть. Но ничего, дай срок — исправимся. Не мы одни такие. Один раз летел из Мексики в Париж. Рядом сидел перуанский индеец. Все десять часов полёта я дышал ртом, но всё равно очень сильно слезились глаза.

Потом был Питер. Замечательный город, как и без того знают все, кроме меня.

Господи, до чего же красивый город! Тяжелая, словно намокшая парча северного неба. Самозабвенное бесчинство финского ветра. Шпиль, Колонна, Всадник, всё такое. Сами знаете.

В Питере, в этой миражной чухонской Венеции, действительно — совсем другие люди. Вежливые, интеллигентные. Здесь — двойники и чопорные поэтессы. Здесь все — «господа». Здесь тебя никто никогда не назовет «чмо мордозадое», как недавно обозвали меня в московском метро, на станции Чертановская. Здесь даже солнце как-то по-особенному деликатно проступает сквозь тучи. И даже мои любимые бездомные дворняжки зевают с каким-то тайно-неизъяснимым политесом. Я лично видел, как одна питерская дворняжка, зевая, прикрывала пасть лапой. Я не вру. А в Москве граждане не только не прикрывают пасти лапами, но и, зевая, при этом что-нибудь говорят. Недавно в автобусе № 130 одна московская бабушка, похожая на боксера Валуева, громко зевнув на весь автобус, сказала: «Вот ведь зевнула… Чуть рыло по швам не поехало. Чудеса, б…!»

А уж петербурженки… Боже ж ты мой! Эти хрупкие видения в едва уловимом, даже если они одеты по последней моде, стиле ретро. Ретро в Питере — неизбежно. Эти беретки, гетры и старомодно-возбуждающие льняные локоны. Эта тонкая легкая кость невских девочек, насмешливо-печально-пугливых фей из доброго прошлого… Это вам не московские румяные шалавы с распутной косиной в беспутных очах и тоталитарным седалищем… Все, молчу, молчу.

Конечно, питерцы слегка комплексуют насчет Москвы. Но не очень. У них Путин есть. Конечно, и Исакий похож на тайного советника в отставке. И фонари на углах — как разорившиеся графы. Но это — мелочи.

Москвички тоже хорошие. Главное — жизни в них много. Этой… как её?.. энергетики. Энергетика у москвичек такая — коронки потеют и на копчике изморозь.

Про мат я лекции прочитал. В зале было много фей. Феи слушали, поправляя очки, беретки, гетры и локоны. Иногда зевали, прикрывая ротики ладошками.

Поехал я обратно. С Московского вокзала-двойника, в 16.00, на всё той же «Авроре», но теперь уже не пятясь раком, а лицом навстречу ветру, как Шумахер. Обошлось без барнаульских газовых атак.

От Васьки до Московского вокзала шёл специально пешком. Вихляя всякими Обводными и Лиговскими. Где-то, кажется, на Фонтанке решил перекусить. Гляжу, написано: «Шаверма». И стоит интеллигентный питерский араб. Такой, знаете ли, смуглый достоевский Идиот. С бородкой. Очень культурный. Я говорю:

— «ШавермА» — это «шаурмА»?

Арабский Идиот отвечает интеллигентно, на чистом, можно сказать Товстоноговском русском:

— В общем — да, «шавЕрма» — это «шавЕрма».

Ясно, думаю, местный питерский патриот. «Шаверма» оказалась нашей московской шаурмой. Хорошей. Только подешевле. Я спрашиваю:

— Не скажете, как лучше к Московскому вокзалу выйти?

Смуглый араб отвечает, почесывая бородку:

— Вот там, за поребриком, завернете налево, а потом направо.

— Ясно. А поребрик — это что? Бордюрчик-парапетик?..

— В общем — да. Поребрик — это поребрик. Счастливого пути.

И я пошёл, зажевывая шаверму. За поребриком повернул налево, а потом направо. Как завещал арабский Идиот.

В 21.30, минута в минуту, я был в Москве. Меня встречал марш «Москва, звонят колокола…» в исполнении товарища Газманова. Даже прошибло на патриотическую слезу.

И теперь, когда я слушаю сводку погоды, я каждый раз совестливо вздрагиваю.

«В Сыктывкаре -25».

Господи, а ведь я не был в этом самом Сыктывкаре.

«В Кемерово -30. Снег».

И в Кемерово не был.

«В Ухте -35. Метель, на дорогах заносы».

А где это?..

Стыдно, Вова. Продал Родину, гваделупский сын… Стыдно…

И ещё: все время хочется в Питер. Сделать, так сказать, глоток культурного воздуха. Чтоб тебя не чморили и мордозадили, а называли господином. Все-таки я тоже в чем-то немного Шереметев. Хоть и мещанско-бурятский.

Когда я теперь попаду в Питер?.. Сие неведомо.