Рассказы

Взятие Фазелиса

Я хочу рассказать вам историю почти невероятную.

Хотя, с другой стороны, почему бы такой истории не произойти? Нормальная, если задуматься, история.

У меня есть дальняя родственница с прекрасным и звучным именем Арина Петровна Жабова-Давилова. Вообще-то она никакая не Арина, а Тракторина. Ей это имя родители дали сразу после выхода в свет фильма «Трактористы». В 39-ом году.

Но, согласитесь, в наши дни быть Тракториной как-то уж чересчур пикантно. Да еще, пардон, Жабовой-Давиловой. Бог знает какие мысли в голову лезут. «Здравствуйте, товарищ, я Тракторина Жабова-Давилова…» Страшновато. Не то чтобы очень. Так, опаска берет.

И правильно берет. Надо сознаться, что первоначальное имя, как, впрочем, и фамилия у Арины Петровны полностью соответствуют её характеру. А характер у неё чумовой. В положительном смысле. Не женщина — танк. Изящный такой и мощный Т-56, с кокетливой белой хризантемой в дуле.

Жизнь Арина Петровна прожила бурную, имела четверых мужей. Правда, детей бог не дал. И сейчас она в полном достатке и в полной боевой готовности проживает в городе-герое Москве. При деньгах, квартире, даче, машине и всех прочих буржуазных пирогах. Брачных, так сказать, трофеях.

Арина Петровна ни в чем себе не отказывает. И очень любит кататься по курортам, причем не одна, а с Вовой.

Вова — это не человек. Все гораздо серьезней. Вова — это кот. Натуральный. Роскошная скотина камышовой породы, килограммов, чтоб не соврать, на пятнадцать. С отгрызанным в одном из мартовских рыцарских турниров ухом, усами, как у Семена Михалыча Буденного, и зелеными, навроде крыжовника, глазищами. Взгляд — насмешливо-тяжелый. Типа как у Александра Карелина. Сам Вова — полосатый серовато-дымчатый, местами с жемчужным, местами со стальным отливом. Лапы белые, пушистые, круглые — прямо теннисные мячики. В мячиках — финки. Коронный удар — левой лапой, наискосок: справа сверху — налево вниз. Удар матерого ликвидатора. Железку, пожалуй, не разрежет, но брезент — только так, играючи.

Хвост, если Вова его поднимает вертикально (очень плохой, кстати, знак), — что-то типа пирамидального серебристого тополя. Верхушка чуть колышется. Туда-сюда, туда-сюда… Значит, Вова что-то задумал. Лучше уйти. И побыстрее.

Вова никого и ничего не боится. Ни овчарок, ни скинхедов. Достоинство у Вовы — самурайское. Осанка — имперская. Мяукает тихо и повелительно, с интонацией нефтяного олигарха.

Словом, зверюга — серьезней некуда.

С тех пор, как Арина Петровна подобрала полудохлого котенка на помойке, выходила его и назвала Вовой (это её любимое имя: трое из её мужей были Вовы), они не расстаются ни на минуту. И такого единения душ я больше никогда не встречал, даже завидно.

Вова, вместе с Ариной Петровной, уже объездил весь мир. Вы можете себе представить, какой это кошмар и морока взять с собой животное куда-нибудь в Исландию или Непал. Все эти запреты, справки и прочее. Я уже не говорю о деньгах. Но на то она и Тракторина Петровна Жабова-Давилова, чтобы преодолевать трудности ради любимого Вовы. Нельзя на самолете — плывут на пароходе. Нельзя на пароходе — едут поездом. Нельзя поездом — идут пешком.

И вот где-то три-четыре года назад произошла та самая история.

Вова с Ариной Петровной решили в тот год ни в какие там Австралии и Мадагаскары не ездить, а выступить скромно — посетить Турцию. Как массы. Но только массы, выпучив глаза и толкаясь локтями, мчатся в Турцию летом. А хитрый Вова с Ариной Петровной двинулись в путь в конце сентября. Делать им все равно нечего. У Вовы вся жизнь — отпуск. Я с ними тоже поехал, потому что я человек творческой профессии, то есть такой же лоботряс и шлёндра, как и мой друг и тезка Вова. С Вовой мы, кстати, не то, чтобы корешимся, но поддерживаем приятельские отношения: я его чешу за ухом, за тем, что не отгрызано, а он трется об мои штаны и урчит, как кофеварка. Очень все уютненько.

В сентябре на Средиземном море очень хорошо. Что за радость толкаться мокрыми попами в немецко-китайской толпе в Анталии летом — не понимаю. Народу — Вавилон. Жара адская. Ходишь все время потный, как Валерий Леонтьев, и с вываленным на обожженное плечо языком, как собака Павлова после опыта. Дыхание с предсмертным хрипом. Лежаки все заняты. Цены взвинчены. Турки вздрючены. Кошмар.

То ли дело сентябрь! Море — парное молоко. Народ схлынул. Легкий бриз шаловливо залезает тебе под майку своими прохладными детскими ладошками. Песочек тепленький, нежный. Не надо перебегать с лежака в море, задирая кривые ноги до ушей, чтоб не обжечься, и орать что-то утробно-непотребное от боли. Не надо спешить первым к ужину в шведский стол, чтобы всякие там фрицы не сожрали твою клубнику. (А они сожрут, еще как!) Не надо стоять в очереди к окошку с картонкой, на которой написано «Обмеп вадют;ь». Нет, осенью все не так.

По мне лучшее место в Турции — Фазелис. Для тех, кто не знает, сообщаю. Фазелис — это маленькое местечко с руинами терм и амфитеатра, на берегу моря, километрах в 50-60-и от Анталии, не к ночи будь помянута, и в 13-и километрах от Кемера. Насчет 13-и — это точно. Если ехать на машине — десять минут. Такси полн;. Если сделать личико попроще, то с 7.30 до 19.30 через каждые 30 минут ходит автобус. Катишь себе мимо сосен и моря. Через акведук. Хорошо.

В Фазелисе тихо (это, конечно, если осенью, а не в августе, в сезон выпаса японских пони, американских мустангов и голландских коров).

В Фазелисе, у горы Тахтали, сосны, сосны. У сосен загорелые, словно застывшие в танце, тела и шевелюры цвета аквамарин. Черно-пегие скалы, у которых волны пенятся, как сирень. Предвечернее фиолетовое свечение там, где сходятся море и небо. Рыжие камни развалин, сидя на которых, хочется думать не о квартплате, а о смысле жизни. Который всё-таки есть. Но самое странное в Фазелисе — кошки.

Вы когда-нибудь видели десятки кошек, грандиозно фланирующих у моря по скалам? Странная и завораживающая картина. Это какой-то медленный марсианский танец. Задумчивое змеение хвостов, ленивое изящество лап, готические арки спин.

Когда ты подходишь к морю, к тебе идут кошки. Кошки ласкаются, мурлыкают. Они тебе рады. Совершенно искренне. Они даже особенно не попрошайничают, просто делятся с тобой своим хорошим настроением.

Мы приехали в Фазелис под вечер. С Ариной Петровной и Вовой. Обошли развалины. Вова вел себя замечательно. Сначала сел посреди амфитеатра и продолжительно и громко, как Нерон, мяукнул. Потом зашел в руины терм и, как и полагается в термах, помылся. Языком, разумеется. Затем мы пошли к морю.

У моря, уже подернутого предзакатным пурпуром, разворачивалась фантастическая кошачья пантомима. Кошки самых разных расцветок, размеров и конфигураций прыгали, играли. Некоторые исполняли таинственный сольный танец, напоминающий какие-то упражнения из кунфу. И все это под аккомпанемент равномерного, словно бы медитирующего шелеста прибоя.

Пока мы с Ариной Петровной любовались всем этим спектаклем, Вова морской походочкой, неторопясь, прошел к морю и уселся на самую высокую скалу. Мордой к горизонту. Как будто так и надо.

Кошачий танец прекратился. На секунду все звери застыли, как в игре «море волнуется раз». Из общей кошачьей массы вышли три особи. Ясно, что это были коты, хозяева местного гарема. Начиналась разборка.

Один — лобастый, неопределенного глиняного цвета. Крупный, жилистый. Хам. Мурло глумливое и развратное. Очень противный тип. Мне сразу не понравился. Вове, вероятно, тоже.

Второй — кряжистый, с голубым отливом. Знаете, есть порода: европейская голубая. Этот, хотя и турок, что-то такое в своей генеалогии имел. Тяжеловес. Крадется на полусогнутых. В бою явный тактик. Действует неожиданно и резко. Опасный котяра.

Наконец, третий — отдаленно напоминающий сиамца. Ну, вы знаете, что за характер у настоящего сиамца. Помесь самурая с иезуитом.

Все трое медленно, с шипом, переходящим в свист, шли на Вову. Вова смотрел на горизонт. Как будто в десяти шагах от него не было трех турецких киллеров. Вова спокойно смотрел на море. Он даже зевнул. Жалко, что эту картину не видели всякие там крутые уокеры, сталоне и прочие голливудские телепузики. Было бы чему поучиться.

Вова медленно повернул свой скучающий профиль в сторону местного криминалитета:

— Неплохая погода, друзья, — как бы молча сказал Вова. — Теплое солнце и прохладный бриз — что еще надо честному коту?.. Не так ли, ребята?..

Ребята ответили омерзительной какофонией из трех кошачьих соло. Что-то вроде трех продолжительных матерных турецких колен. Если, конечно, такие бывают.

— Это грубо, — как бы сказал Вова задумчиво. — А главное — безвкусно. Впрочем, это ваше дело, ребята… А меня интересует закат. Удивительное сочетание пурпура к лазури. Вы не находите, джентельмены?

Вперед вышел Лобастый. Он выгнул спину и издал звук, который издает сдуваемая шина. Это значило:

— Ну, ты, кусок полосатого матраса, ты, камышовый ублюдок! Если через секунду ты не перестанешь портить нам пейзаж, мы сделаем из тебя шаурму…

— Ха-ха-ха! — идиотски засмеялись голубой и сиамец. — И отдадим его рыбкам на ужин! Ха-ха-ха!..

— Хи-хи-хи… — захихикали подобострастно гаремные кошечки, прикрывая свои симпатичные личики паранджами… То есть, тьфу, морды — лапками.

Лобастый еще сильнее выгнул спину и еще пронзительнее зашипел:

— Пошёл вон, огрызок… Считаю до трех…

Вова лениво посмотрел в нашу сторону. Он явно спрашивал у Арины Петровны:

— Ну что, тетя Ариша… Сама видишь: у товарищей с мозгами тишина. Придется устроить маленькое взятие Измаила. Вернее — Фазелиса. Ну что, благословишь, теть Ариш?

— С Богом, Вовочка, — сказала (вслух, по-человечески) Арина Петровна и тихонько перекрестила друга. — С Богом, Вовунчик. Только без жертв.

— П;нято, — сказал Вова и поглядел на лобастого, как смотрит слон на памперс.

Лобастый стоял дугой, на самых кончиках лап. Хвост коброй. Оскал на морде — что-то от Фреди Крюгера. И шип с хрипотцой:

— Считаю… Раз… Два…

— Три, — сказал Вова и сделал свой коронный короткий левый. Тот самый: справа сверху — налево вниз. Только без финок. Чтобы не было жертв.

Удар был страшный. Лобастый, как выпиленная лобзиком фанера, не успев изменить выражения морды и изгиба спины и хвоста, спланировал со скалы в море, в шипящую сирень прибойной пены.

— Ах ты мой Цзю, — прошептала Арина Петровна и смахнула слезу умиления.

Вова встал и вразвалочку пошел на голубого тяжеловеса. Тяжеловес еще шипел, но уже неуверенно. Вова шел и мурлыкал. Наверное:

Голубой попятился. Задом к обрыву. Вова шел и улыбался. Светлой, чистой, ровной, доброй улыбкой хорошего русского парня из средней полосы. Когда подошли к обрыву, Вова молниеносно поднял лапу и сказал:

— Ша!

Вова не сделал ничего плохого. Он даже не тронул тяжеловеса. Тот сам отпрыгнул назад и полетел а море вслед за лобастым. лобастый, кстати, уже отдыхал на песочке.

— В уши не залилось? — весело крикнул Вова Лобастому.

Тот промолчал. Что здесь ответишь? Ну, залилось.

Вова посмотрел на сиамца. Сиамец не шипел. Он глядел на Вову с надеждой.

— Ну, что смотришь, синеглазка? — спросил Вова. — Не знаешь, что делать? Не догадываешься?

— Н-нет, н-не дога-гадываюсь, — ответил, заикаясь, сиамец.

— Прыгай.

— Куда?

— Туда же, братушка. Туда же. Чем ты лучше этих двух матерщинников? У тебя что, справка из диспансера? Или пробки в ушах? Прыгай.

— А м-может, н-не надо?

— Надо, Федя, надо.

Сиамец Федя на полусогнутых подошел к обрыву. Подрожал нерешительно на краю, глядя скорбно вниз.

— Ну… ты турок или не турок? Что ж ты державу срамишь?

Сиамец вздохнул и прыгнул.

Через минуту все три местных кошачьих авторитета обсыхали на песочке. Вова сидел на своем месте на скале и философически досматривал закат. Кошечки, штук двадцать, сидели вокруг Вовы и заискивающе мурлыкали, мол, ты теперь наш хозяин. Приказывай, мол, нам что делать. Мы, мол, на все готовы. И всё такое прочее. Вот они, женщины… Вот она, женская верность…

Но Вова был непреклонен. Потому что там, в далекой России, у него была своя любовь. Любовь на всю жизнь. Кошка Мотя из дома 11 корпус 2, квартиры 166. Камышовая красавица с прекрасными зелеными глазами, каждый год рожавшая от Вовы замечательных чистокровных камышовых котят, которых продавали на птичьем рынке. И котята-мальчики все получались здоровые, сильные, спокойные и бесстрашные, как Вова, а котята-девочки — зеленоглазые, добрые и плодовитые, как Мотя.

И Вова смотрел на догорающий закат и вспоминал свою Мотю. И в глазах Вовы светились два солнца настоящей любви.

В эту поездку мы еще несколько раз заезжали вечерами в Фазелис. Вова задумчиво провожал солнце на своей скале, а мы с Ариной Петровной сидели на старинных ступенях амфитеатра, среди робкой ретуши средиземноморских сумерек, и слушали море, цикад и сосны.

В последний раз, перед отъездом, Вова простился с гаремом. Он говорил: «Ну, прощайте, Фатьма, Зухра, Лейла, Гюльчатай…»

А местные коты молча сидели в стороне, стыдливо отвернув морды. На них Вова даже не обращал внимания. Сквернословы, что с них взять?

А потом мы приехали в Москву.

Я часто хожу в гости к Вове и Арине Петровне. Глажу Вову за ухом, за тем, что не отгрызано. А он трется об меня и урчит: р-р-р-р… Бархатисто так, певуче. И это урчание напоминает нам с Ариной Петровной вечерний Фазелис: как будто тихо шелестят сосны, пенясь, шипит прибой, и далеко, за развалинами древних терм, миллионами крошечных колокольчиков любви дребезжат цикады.

И, почесывая Вову за ухом, я частенько спрашиваю его:

— А помнишь, дружище, твое взятие Фазелиса?

Вова некоторое время недоуменно смотрит на меня своими крыжовниками, а потом, вспомнив и хитренько прищурившись, урчит и мяукает, махнув лапой:

А… Ты пррро это?… Еррррунда… Прррросто рррразмяу-мяу-мялся мяу-мяу-малость…