Рассказы

Будда баба Соня

Я не буддист, но уверен, что будды существуют. Потому что я лично знал одного будду, вернее — одну. И этой буддой была моя бабушка, баба Соня.

И еще я знаю, что будды не какие-то там мудрые, великие и молчаливые, а очень хитренькие. Хитрые и добрые. Это основное качество будд.

Когда я учился в третьем классе, мои родители уехали в Африку, в страну Алжир, и я остался с бабой Соней. Это были семидесятые годы. Я совершенно не помню никаких исторических событий, великих имён, грандиозных вех и прочих глупостей, вроде очередного двадцать какого-то съезда КПСС. Вернее — помню, но вся эта муть смешалась в добрую детскую сказку под названием «Баба Соня».

Помню, что любой Карл Маркс с любого плаката или любого постамента был очень похож на домового, о котором мне рассказывала на ночь баба Соня. Что Луис Карвалан устойчиво соотносился у меня в голове с бабасониным карвалолом. Что Штирлиц очень напоминал добрую собаку колли из какого-то ненашего сериала, который мы по выходным смотрели с бабой Соней.

Я отчётливо помню запахи семидесятых. Школа пахла гороховым супом. Маты в спортзале — нашим соседом по этажу, пенсионером Василием Степановичем Псякиным. Учительница русского языка и литературы, старенькая Роза Карповна, килькой пряного посола. А учитель рисования и черчения Павел Константинович по понедельникам с утра, когда у нас было рисование, — жжёной резиной.

Потом, ровно в одиннадцать часов, Павел Константинович обычно минут на пятнадцать-двадцать куда-то уходил, а потом приходил очень красный, добрый и с хозяйственной сумочкой, в которой, как он говорил, лежал кефир.

После этого Павел Константинович пах сиренью. И дальше, каждый понедельник, в одиннадцать двадцать, он повторял одну и ту же фразу:

— Стою я сейчас в очереди за кефиром, а в той же очереди за водкой стоит Соседов…

Соседов — это был такой хулиган и шпана из восьмого класса. Обычно на переменке после рисования он тоже пах сиренью.

А ещё каждое время года пахло по-своему. Например, летняя горячая пыль — ванилью, вернее, каким-то ванильным одиночеством, потому что все разъехались по пионерским лагерям и дачам, а я остался в Москве. Весна — мокрыми собаками. Зима — киселём из холодильника. А осень — сладким табаком из отцовской трубки, то есть жжёными листьями.

Что такое семидесятые?

Семидесятые — это уметь продавить большим пальцем зелёную крышку кефирной бутылки так, чтобы сразу поднять крышку вместе с пальцем. Тут без тренировки не обойтись.

Это каучуковый чёрный мячик, который кидается с криком «Дыдыдынц!» с четырнадцатого этажа. Он подпрыгивает сначала почти до десятого, потом — до пятого, потом — до третьего… У кого больше подпрыгнет.

Это чёрный хлеб из школьной столовки. Кусок стоит копейку. Хлеб солится, корка натирается чесноком, который заблаговременно берётся из дома. Всё это сладострастно жуётся с разными смешными рожами на уроке пения во время хорового вытья про «Мой Лизочек так уж мал…»

Словом, семидесятые.

Учился я в третьем классе плохо. Скажем так — средне. С тройки на четвёрку. бывали и двойки.

Приношу я домой дневник, даю бабе Соне. В дневнике: три по математике, два по русскому, плюс — два по поведению. С подписью: «На уроке рисования вертел головой и болтал ногами».

— У-у-у! — говорит, хитро улыбаясь, баба Соня. Глазки у неё смеются, узенькие, в симпатичных паутинках морщин, два добрых уголька. — Это за что же тебе злые люди тройку по математике поставили, мой дорогой внучек?

— Дробь чуть-чуть не так задрОбил, — бурчу я, старательно пытаясь отскрести ногтем кучерявого юного Ленина с октябрятской звёздочки. Ленин похож на Соседова. — А матерямба — сразу трояк. Всем четыре, а мне…

— Матерямба — это кто?

— Математичка. Ну, Мария Георгиевна…

— Ясно. Не мучь вождя.

— Чего?

— Не «чего», а «что». Значок не ковыряй.

Я перестаю терзать звёздочку и переключаюсь на пуговицу. Баба Соня некоторое время молчит, потом глубоко вздыхает:

— Бедный мой Вовунчик! — мерцает своими угольками баба Соня.

Я шмыгаю левой ноздрёй и судорожно пытаюсь понять, жалеет меня баба Соня или надо мной издевается. Понять этого нельзя. Баба Соня излучает безбрежную доброту и убийственную сатиру одновременно.

— Бедный мой, бедный! Ты же у меня будущий академик! Правильно? Подумаешь — слегка дробь не туда задробил… С кем не бывает? Верно я говорю? Разве можно моему без пяти минут профессору тройку за такое ставить? Безобразие! Совсем люди совесть потеряли. Всех расструлять из ядерной рогатки, кто моего Вовунчика обижает. А по-русскому двойка за что?

— За сочинение. «Моя заветная мечта».

— Ну, и какая у тебя заветная мечта?

Я шмыгаю правой ноздрёй:

— Мир во всём мире.

— Хорошая мечта, масштабная. Двойка-то за что?

Я изображаю неподдельное возмущение, шмыгаю двумя ноздрями, зверски выкручиваю пуговицу:

— Не знаю! Несколько ошибок сделал — и всё!

— Несколько — это сколько? Пуговицу пощади.

— Ну, двенадцать. А эта Мимоза Вобловна сразу дыдыдынц! — и банан.

— Мимоза Вобловна — это кто?

— Русичка, ну, Роза Карповна.

— А-а-а… Надо же! Безобразие какое! Какая-то несчастная дюжина ошибок и — дыдыдынц! Ты что же, слово «мир» через «ю» написал?

— Нет, я в слове «империализм» три ошибки сделал. «США» с трёх маленьких буквов написал. «Бороться» через «ц». И ещё ерунду какую-то, сейчас уже забыл…

— Так и надо этому империализму! Правильно ты в нём три ошибки сделал. И Америку ты тоже правильно написал. Она будет, понимаешь, развязывать конфликты, а мы её с больших «буквов» пиши. Фигушки. Империалисты вообще последние деньки доживают. Их такие через тэ и сэ «бортсы за мир» скоро того… дыдыдынц — и в мусорку. Верно я говорю? До чего же мелочные люди работают в вашей школе! Крохоборы. Такому талантливому ребёнку — и два. А зачем ты, надежда советской науки, вертел головой и болтал ногами? А, Келдыш? Зачем болтал и вертел чем ни попадая?

— Я не вертел. Мы просто с Витькой Матягиным поспорили, кто дольше прокосмонавтит.

— Это как это?

— Ну, крутишь изо всех сил башкой и кеглями, а руки — в сторону. Чтобы ни за что не держаться. Вот. Кто первый с парты чавкнется, тот не космонавт.

— Гм… Кегли — это, надо думать, ноги… И кто же первый «чавкнулся»?

— Никто. В одиннадцать часов Палкан и сказал…

— Это Павел Константинович?

— Ну да, Тюбик наш… Он сказал: «Сейчас приду, а вы рисуйте… эту… как её? В чём древние греки водку хранили».

— Амфору…

— Ага…

— Вино, а не водку…

— Ну да. И вышел. А мы с Витькой начали нА спор космонавтить.

— На что поспорили-то?

— На пендаль, как обычно.

— А что это такое?

— Кеглей по обратке.

— А обратка — это … А, понятно. Ну, дальше…

— Ну, вот мы космонавтили-космонавтили, а Палкан взял и быстро вернулся. Он обычно, когда уходит с урока в одиннадцать, он в магазин бегает за своим кефиром. Это минут на двадцать. А тут вдруг — раз и быстро пришёл. Очереди, наверное, не было. Вот. Витька заметил, как он вернулся, и перестал космонавтить, а я нет. А он так медленно-медленно и тихо-тихо сзади подошёл и стоит. Дышит кефиром своим, улыбается. Все ржут, а я… ну, и влепил мне двуху.

— Да, это очень подло с его стороны. Люди готовятся в космонавты, а им раз — и «двуху»… А как насчёт пендаля?

— Витька говорит, что пендаль отменяется из-за Палкана. А я считаю, что так не по правилам.

— Конечно, не по правилам! Ты честно космонавтил, как Гагарин с Титовым вместе взятые. Пострадал, можно сказать, за правду. Как же можно пендаль отменять? Никак нельзя!

— Вот и я говорю…

— За такое два пендаля полагается. Я твоему Витьке сама пендаль отвешу. Чтобы не обманывал моего Вовунчика.

Я опять смотрел на бабу Соню и не понимал, издевается она надо мной или действительно мне сочувствует. Баба Соня всегда была на моей стороне и хитренько поддакивала: всех, мол, «расструляю» за Вовунчика. А мне почему-то всегда было очень-очень стыдно. Так стыдно, что я стал стараться.

К четвёртому классу я стал почти хорошистом. К пятому — появились даже пятёрки. А когда вернулись из Алжира мои родители, в году у меня было четвёрок с пятёрками поровну. Но баба Соня не унималась. Помню, в седьмом классе приношу из школы сразу четыре пятёрки: по ботанике, алгебре, географии и труду. Сияю, как финик. А пятый урок у нас был физкультура.

— А что же физрук тебе не поставил пятёрку? — спрашивает баба Соня.

— Да я через коня не перепрыгнул. Обраткой задел. Ластик и говорит…

— Иван Иваныч…

— Ну да, Лысяй наш и говорит: тройку я тебе, так и быть, ставить не буду. В следующий раз перепрыгнешь без погрешностей, поставлю пять. Пожалел.

— Подумаешь, задел коня чуть-чуть… Ты же у меня Брумель. Мог бы этот твой Ластик сразу пятёрку поставить.

Когда вернулись родители, баба Соня стала жить отдельно, вернулась в свою маленькую однокомнатную квартирку. Я к ней, конечно, приезжал, навещал. Мне казалось, что регулярно. Но на самом деле по нескольку раз в год, не чаще. Как известно, молодость эгоистична.

Когда началась бурная студенческая жизнь, как-то вообще стало не до бабушки. Созвонился — и то хорошо. Нормальное юное свинство.

Университет я закончил в те времена, когда все помешались на деньгах. Я устроился в кооператив по репетиторству. В университете зарплата преподавателя была сто двадцать рублей, а в кооперативе за день, если работать часов десять, можно было заработать пятьсот. Ну, мы и жили в этом самом кооперативе, как современные китайско-таджикские гастарбайтеры. Переночуешь на сдвинутых партах, зубы почистишь — и до ночи долдонишь про «жи-ши». Так продолжалось пару месяцев. Однажды я справился с жадностью и вырвался на один вечер к бабе Соне. Привёз ей каких-то вкусностей, денег. Весь вечер сидел, хвалился и доказывал, что деньги — это главное.

Баба Соня мне, как водится, поддакивала, изумлялась суммам, которыми я «ворочал», а потом, когда я уже собрался уходить, сказала:

— Да, Вовунчик. Ты у меня Ротшильд. Молодец, мой золотенький. Только запомни, Вовунчик, деньги — говно.

— Я прямо обалдел. Я и слов-то таких от неё никогда не слышал. А тут — нА тебе: говно, и точка. Я чего-то стал возражать, кричать про «совковую бедность». Баба Соня опять стала мне поддакивать, хвалить новые времена:

— Хорошие сейчас времена, — говорила баба Соня, — очень хорошие, золотенький ты мой.

— Да! — орал я. — Да! Наконец-то люди стали свободными! Не то, что раньше. Теперь можно работать, зарабатывать и достойно жить!

— Правильно, Вовунчик, так держать!

— Деньги — это чеканная свобода! А человек должен быть свободным!

— Молодец, Вовунчик! Карл Маркс ты мой!

— Карл Маркс — придурок! — перешёл я на визг. — Он был против нормальных капиталистических отношений! Семьдесят лет люди в этой стране сходили с ума! А почему!?

— Атомка, — сказала баба Соня.

— Какая такая ещё «атомка»? — «чавкнулся» я со своих теоретических вершин. — Что за атомка?

— Запустили люди вокруг земли атомку, — как будто начала рассказывать сказку баба Соня. — Вот она теперь летает-летает и всех с толку и сбивает. Кто орёт «комунизьм!», кто орёт «деньги!», а всё это, Вовунчик — что?..

— Что?

— Говно.

— Ну ты, бабуль, совсем уже…

— Я, да, золотенький мой, я — совсем. Старенькая и глупая. А у тебя всё впереди, Вовунчик ты мой… Ты там, когда из подъезда будешь выходить, осторожно, смотри не споткнись. Там лампочка разбита.

— Вот они — совки! Только бы им лампочки бить…

— Ну да, ну да… Мальчишки шалят. Это всё Серёжка. Помнишь Серёжку-то?

У бабы Сони во всём всегда был виноват «шалун» Серёжка. Уже лет десять-пятнадцать. Несмотря на то, что Серёжка уже пять лет как отслужил в армии и стал папой двойни.

В подъезде я, разумеется, забыл о предупреждении бабы Сони, оступился на тёмной лестнице и разорвал куртку о раскрытую дверцу почтового ящика. Только тут я вспомнил, что баба Соня уже год как почти не выходила на улицу. Откуда она знала про лампочку?

Так или иначе: самое краткое определение денег, данное бабой Соней, я запомнил на всю жизнь.

Через два дня наш кооператив лопнул, директора его посадили, деньги за месяц работы нам не выплатили, и я вернулся работать в университет на сто двадцать рэ, о чём нисколько не жалею.

Уже потом, через несколько лет, я узнал, что четыре года, пока родители были в командировке, мы жили с бабой Соней на её пятидесятирублёвую пенсию. Деньги, которые нам присылали родители из Африки, баба Соня откладывала мне на книжку. С пятидесяти рублей, кстати, она тоже кое-что откладывала и опять же — мне.

С детства я обожаю толокно. Оно стоило, кажется, пачка четырнадцать копеек, и хватало пачки на неделю. По-моему, толокно намного вкуснее какао. Вы знаете, что такое толокно? Если не знаете, вы несчастные люди.

Только с приездом родителей я узнал, что курицу и всякое другое мясо можно сразу жарить. Для меня это было серьёзным открытием. Я был уверен, что сначала курицу варят. Для мягкости, а заодно для бульона. Причём бульон — не главное, потому что он не такой вкусный, как курица. А уже потом курицу обжаривают в самодельной панировке, которая делается из старого хлеба. А если мясо и курицу жарить сразу, то они никогда не прожарятся. Я и сейчас люблю обжаренную варёную курицу, больше, чем просто жареную.

Но, конечно, самое вкусное — это лук, чёрный хлеб и подсолнечное масло. И ещё — яичница. Глазунья — это самый вкусный в мире деликатес. И ещё — кефир, особенно, если зелёную крышку продавить пальцем и вынуть так, чтобы она была надета на пальце. И тот кефир, который ты слизываешь с крышки — самый вкусный.

И ещё — бабасонин кисель, пахнущий зимой.

И ещё: по воскресеньям с утра, во время передачи «С добрым утром!», очень вкусно съесть бутерброд с докторской колбасой. Каждый день есть бутерброд с колбасой — совсем не вкусно. А вот раз в неделю — объедение.

Баба Соня умерла в глубокой старости, тихо и спокойно. Перед смертью попросила докторской колбаски.

У меня такое чувство, что в детстве у меня было всё. И даже семь копеек на фруктовое мороженое по субботам. И даже чёрный каучуковый мячик.

А вот сейчас всё время чего-то не хватает. То ста рублей на такси, то тысячи рублей на починку зуба, то десятка тысяч на остекление балкона, то полстони тысяч на курорт…

Что такое? В чём причина? Кто виноват?

Наверное, атомка.