Разгуляй

ГЛАВА X: А ТЕПЕРЬ СНОВА НАВЕДАЕМСЯ В КИЕВ

Сумерки подкрались незаметно. И, словно противоборствуя им, Крещатик озарялся яркими огнями праздничной иллюминации. Мы сидели у меня в номере и предавались воспоминаниям о Москве.

— А помнишь, как на Сходню ездили?

— Еще бы! Петька тогда лыжину сломал.

— Ага! Он все хвастался своими финскими лыжами… Представляете, девочки, отправились мы как-то в школьные каникулы на Сходню, переходим железнодорожные пути, а Петька, приятель мой, говорит: «Смотрите, какие гибкие лыжи — как стальные». Встал он на рельсы и начал, раскачиваясь, пружинить. Раза три качнулся, а потом слышим — хрустнуло что-то, но так изящно — по-заграничному. Мы даже не поняли сначала, в чем дело. Потом как взглянули на его лицо, так со смеху и легли на шпалы. А он чуть не плачет. Сглазил, видно, свою лыжину.

— Где он теперь? Он ведь вроде все-таки поступил в военно-морское училище? — спросила Мила.

— Два года оттрубил, а потом сбежал — не вынес тягот дисциплинарных уставов.

— Где уж вам, анархической оппозиции, вытерпеть какие-нибудь уставы… Ну и что он теперь?

— Теперь он двигает вперед науку. В каком-то НИИ… По-моему, вот-вот остепенится.

— Он что — вроде тебя, тоже еще в мальчиках ходит? — настроенная на лирическую волну, съязвила Мила, не поняв, видимо, что я подразумеваю под «остепененностью».

— Да нет, я имею в виду, что скоро он окандидатится. Остепенили его давно. А ты что — разве не знаешь, кто его избранница?

— Нет, конечно. Я его со школы не видела.

— А помнишь бал-маскарад в Доме пионеров?

— Еще бы не помнить…

— А бравых мушкетеров помнишь?

— Разумеется. Но о чем ты, не пойму?

— А златокудрую Герцогиню помнишь?! — расплылся я в радужной улыбке.

— Ну да?! Это прима вашей театральной студии, что ли?

— Она самая… Коварный Арамис остался верен мушкетерским замашкам.

— Вот это да! Вот уж не ожидала!.. И Митька никогда ничего про это не говорил.

— Так не Митьке же перебежал он дорогу, — некстати заметил я.

— Вот это номер! Вот этого я уж не ожидала! — снова запричитала Мила. — Ведь неразлучные друзья были, анархическая оппозиция… Если бы вы знали, — обратилась она к молчаливо слушавшим нас Тане и Аде, — что они вытворяли в школе!.. Вдруг объявили себя «в оппозиции ко всему». По поводу любых мероприятий у Ланского и Белых один ответ: «Мы в оппозиции»… На бюро их обсуждали, на комсомольских собраниях чистили, на педсоветах прорабатывали, из школы исключали — ничего не помогает. Тебя ведь, по-моему, исключали из школы?

— Нет, в этой только предупреждали, исключали из той. По вашей милости… Подлили вы, девушка, масла в этот пылающий костерчик.

— Ничего себе костерчик! — не сдержалась Мила. — Представляете, в некоем Отелло из пятого «Б» вдруг вспыхнули африканские страсти к Дездемоне из шестого «А»… Он и пошел куролесить! Сыплет громы и молнии налево и направо. Но проходит полгода, и наш ревнивец Отелло перевоплощается в коварного и изменчивого Дон-Жуана, а его пылкое сердце устремляется навстречу некоей таинственной голубоокой Герцогине.

— Как-никак прима театральной студии! Кто тут устоит? — шутливо отозвался я.

— Выходит дело, прохлопал ты, мушкетер, свою Герцогиню…

— Мушкетерская шпага оказалась бессильной перед ураганным натиском доблестного военно-морского флота, — опять отшутился я. — Отшвартовали прекрасную леди в тихую гавань.

— Вот это уж непонятно, это на тебя не похоже. Как же это он ухитрился? Или сердце пылкого Вертера уже принадлежало другой? — не унималась Мила, словно торжествуя свою позднюю победу.

— Ухитрился увести, можно сказать, из-под самого носа, — невольно поддаваясь ее возбуждению, продолжал я умиленно-шутливым тоном. — Представляешь, Петька отчалил из своего училища и бросил якорь в старой гавани МИХМа, а Люси в это же время решила было переметнуться из Института связи к нам на филфак, но не прошла по конкурсу. Вот Арамис и утешил Герцогиню в ее разбитых надеждах… А у меня в тот год шла такая штормовая болтанка, что хоть самому впору на необитаемый остров…

— С вами все ясно, — многозначительно произнесла Мила, а потом вдруг неожиданно воскликнула: — Ой, Ленька! Ты посмотри, как похожа Таня на эту твою Герцогиню. Ну прямо ни дать ни взять…

— Точно! — подхватил я. — А я все ломаю себе голову: напоминает мне кого-то Танечка — и все. Я всех кинозвезд перебрал, всех героинь, все портреты. А все, оказывается, ближе к нашей благословенной земле… Поняли, какие девочки водились вокруг нашего Разгуляйчика! Но потом, к сожалению, их слизнул Киев.

— А Таня-то здесь при чем? — удивилась Мила.

— Так ведь Танечка жила рядом с нами — у Красных ворот, — пояснил я.

— Ну да? Вот уж чудеса! И впрямь — рок какой-то! — не переставала удивляться Мила.

Я ласково посмотрел на Таню, рассеянно слушавшую наши воспоминания. Она грустно улыбнулась в ответ. Поодаль сидела Ариадна и делала карандашные наброски.

— Слушайте, земляки-разгуляйщики, — отвлеклась она от рисунков и стала собирать в стопку разбросанные перед ней листочки, — а не пора ли нам пора? Уже без двадцати десять…

— Ну и что? Время детское. Может, по кофейку вдарим или чего еще? — предложил я.

— Кофеечку не мешало бы, — отозвалась Таня.

Я открыл тумбочку, чтобы достать пакетики быстрорастворимого кофе. На пол посыпались газеты.

— Местное отделение Союзпечати, — сыронизировала Мила.

— Следы пребывания в стольном граде Киеве, — пояснил я.

— Да уж, наследил, — не без двусмысленности заметила Мила.

— Ничего, для отчета сгодится. Мавр сделал свое дело…

Мила взяла газету с моей заметкой о книжной выставке.

— Кстати, все хотела тебя спросить: почему ты подписываешься «искусствовед Ланской»? Ты ведь филфак кончал?

— Был грех… Но на четвертом курсе, спасаясь от неразделенной любви, я подключился еще и на истфак — на искусствоведческое отделение. Знаете, так снедаемые тоской старые девы на предельном возрасте тянутся к знаниям и начинают активно посещать всякие лекции и другие массово-просветительские мероприятия, надеясь встретить там мужчину и поразить его своей эрудицией.

— Насколько я могу понять, — прервала мой шутливый довод Мила, — на филфаке тебе не грозило остаться в «старых девах».

— Ну а зачем же я тогда пошел на истфак? — не сдавался я. — Ясное дело, спасался от неразделенной любви.

— Ого! — засмеялась Мила. — Этак, если не разделять твою любовь, ты и до академика дотянешь.

— Нет, до академика я не дотяну.

— А как же ты будешь преодолевать неразделенность?

— Собьюсь с круга или уйду в монастырь…

— Старо́ и прозаично, — вскользь заметила Таня.

— Это с твоим-то характером — в монастырь, — рассмеялась Мила. — Да ты засохнешь там от тоски. Нет, послушание — это не для тебя… Разве что определить тебя в женский? Вот это уж твоя стихия, — съязвила она.

— Э-э! Ничего-то вы об этом не знаете. Тут на днях один старец преподнес нам такую экскурсию по киевским пещерам, что ахнуть можно. Вот уж где страсти кипели…

— Это что — для участников Декады была какая-нибудь специальная экскурсия? Что же ты не позвал нас? — спросила Таня.

Мила с чуть заметной усмешкой посмотрела на меня: проговорился, мол, дружочек… Я растерялся, но тут же подумал: мало ли кому это «нам» — и как ни в чем не бывало заговорил о Лавре.

— Да нет, мы с одним художником пошли туда и случайно встретили бывшего лаврского библиотекаря. Я попытался тягаться с ним, но не тут-то было. Он положил меня на обе лопатки… Так что о монастырях, девочки, у вас весьма отвлеченное представление.

— Все равно не стоит рисковать. Судя по Милиным рассказам, монастырь не для вас, — закруглила монастырскую тему Ада.

— Ну а что же мне делать? Сойти с ума, что ли? — в сердцах бросил я. Что-то вдруг дрогнуло во мне, и всякая охота дурачиться пропала разом. — А впрочем, нет, — с грустью заключил я. — Время сумасбродств прошло. Теперь все наоборот. Главное — спокойствие и выдержка… Беда вот только, что какой-то — буквально — генетический Разгуляй со всеми потрохами засел во мне.

— Послушай, я вот что еще хотела тебя спросить, коль уж у нас получился сегодня такой вечер воспоминаний: Митька закончил все-таки университет или нет?

— Нет еще. У него, по-моему, остались два хвоста, а потом можно будет писать диплом.

— Вот разгильдяй, вечный студент…

— Он погряз в семейных заботах, — усмехнулся я.

— Уж я-то знаю эти его заботы, — многозначительно покачала головой Мила.

— Ну, тем более, если ты знаешь, — поняв ее намек, продолжал я шутливо. — Я же тебе внушаю, что учебу стимулирует только неразделенная любовь…

В это время пронзительно зазвонил телефон.

— Тсс! — я машинально смолк и в знак тишины поднес палец ко рту, как будто на другом конце провода могли слышать наш разговор. — Меня нет дома, — прошептал я.

Телефон позвонил и смолк, но через некоторое время звонок повторился снова. Однако я уже успел предупредить своих гостей, что меня могут вызвать в пресс-центр — поэтому я и не поднимаю трубку. Мила, конечно, поняла, в какой «пресс-центр» могли меня вызывать, но ничего не сказала и только сделала хитрую гримасу. Я пошел в коридор за кипятком для кофе.

— А вы разве в номере? — опешила горничная. — Тут звонили, интересовались вами. Я смотрю: ключа на месте нет — и сказала, что вы у себя. А потом опять звонят и говорят, что ваш телефон не отвечает. Я думала, что вы ушли и ключ не сдали. Хотела пожурить вас.

Дежурила сегодня бдительная горничная, и я даже удивился, как это она не удосужилась проверить, на месте ли жилец… Однако, предположив, что бабуся сегодня благодушествует, решил вступить с ней в сговор и сказал, что у меня гости и, если меня кто будет спрашивать, пусть отвечает, что я ушел… Я догадывался, что звонит Зоя, но сейчас наша встреча была просто немыслима. Да и вообще после днепровской ночи я старался спустить на тормозах всю эту историю. Мне не хотелось обманывать Зою, разыгрывая влюбленного, и в то же время я не мог объяснить ей все так, как было на самом деле. Поэтому я всячески увиливал от встреч, ссылаясь на занятость. Сегодняшний вечер мы собирались провести вместе, но я даже не позвонил. От этого мелкого жульничества, в которое я к тому же впутываю посторонних, мне стало не по себе. А тут еще назойливая блюстительница, услышав, что у меня гости, не преминула ввернуть неизменное:

— Вы не забудьте до одиннадцати проводить своих гостей.

— Не говорите глупостей! — вспылил я. — Я знаю, что делаю. И вообще я завтра буду жаловаться в штаб, что вы не даете мне работать.

— Это я-то не даю?! Да какой дурак по ночам работает? Жалуйтесь кому хотите — не то что в штаб дружины, а хоть самому участковому, правда моя — у нас положение есть. Больно нужно из-за вас премиальных лишаться.

— Да поймите же наконец, я работаю в пресс-центре. Ко мне в любое время могут прийти люди, даже ночью.

— Нет уж, пусть они приходят до одиннадцати часов.

— К одиннадцати часам едва успевают закончиться наши мероприятия, а к утру я уже должен сдать материал.

— Эка невидаль — к утру! Встаньте пораньше и соберитесь. Все равно с утра все магазины закрыты.

— При чем тут магазины? Мне нужно сдать материал в газету. Материал — это значит статья, заметка. Я в пресс-центре Декады.

— Вот те — заладил: пресс-центр, пресс-центр… У нас генералы останавливаются, и то после одиннадцати никого к ним не пускаем. И гостей просим уйти.

Против генералов возразить было нечего, и я вернулся в номер. Я боялся, что вредная горничная — особенно после нашей стычки — выдаст меня, если Зоя позвонит снова.

— Куда ты запропастился? — спросила Мила.

— Объяснял горничной, что я маршал, потому что даже генералам после одиннадцати не разрешается принимать гостей.

— А мы здесь про зеленоградцев разговорились. Таня их, оказывается, всех знает. Даже нашу красотку.

— Ты и Лялю знаешь? — обрадовался я, сразу забыв и о Зоиных звонках, и о ссоре с горничной. — Кстати, что-то от них ни слуху ни духу. Завтра надо будет обязательно позвонить Мартову.

— Завтра-то они, возможно, и приедут. Они перешли на пятидневку?

— Перешли. Но все равно нужно позвонить. Сдается мне, что это твоя дражайшая сестрица финтит что-то.

— Вполне вероятно… Да, кстати, ты не забыл, что завтра «Варшавская мелодия»? — неожиданно переключила тему разговора Мила. — Тебе понравился спектакль? — обратилась она к Тане.

— В общем, понравился. Только Ульянов во втором действии несколько натянут и сух. А ты как считаешь? — спросила она меня.

— Я не видел Ульянова, я упивался гортанными звуками Юлии Борисовой. Вот и истерична она подчас, и даже раздражает это подвыванье, а ха-ра-шо! За душу берет!

— Понятное дело! — подхватила Мила. — Его тревожат и волнуют Настасьи Филипповны и вообще непостижимые натуры славянских женщин.

— Уж что да, то да! Грешен… Ну а как вы завтра по поводу «Варшавской мелодии»?

— Я не могу — у матери завтра день рожденья. Если уйду в театр, кровно обижу ее, — с сожалением сказала Ада.

— А мы завтра еще созвонимся, — предложила Мила.

— Давай попробуем. Ты одна пойдешь или с Надей?

— Конечно, с Надей. Ты ведь обещал ей.

— Я — пожалуйста, я — к вашим услугам…

Посидели еще немного, поговорили, выпили кофейку и пошли на воздух. После прокуренного номера особенно приятно было ощутить ночную свежесть. Посадив Милу и Аду на такси, мы с Таней пошли прогуляться по городу.

Меня почему-то потянуло на Владимирскую горку. Мы шли, и так легко и радостно было на душе, так беззаботно и свободно, что не хотелось ни думать ни о чем, ни говорить. Мы словно попали на необитаемый остров и оттого были счастливы и целовались до самозабвения… Видели небо — и целовались, не видели — все равно целовались, смотрели на Днепр — целовались, исчезал он в зелени склона — опять целовались, не попадались нам люди — мы целовались, попадались — все равно целовались. Так наугад брели мы по бесконечным тропинкам древнего парка, поднимались на холм и сбегали вниз, шли по аллеям и углублялись в заросли… Притомившись от ходьбы, направились к беседке. Уже подходили к ней, и вдруг я вздрогнул от неожиданности: у самого обрыва, облокотясь на ограду и глядя вниз на серебрящийся Днепр, неподвижно стояла девушка в бежевом пальто, в которой я скорее угадал, чем узнал Зою… Я резко остановился и испуганно шепнул Тане, что идти туда не стоит. Она сначала не поняла, но мы уже развернулись и пошли назад.

Едва преодолев испуг, я поспешил оправдаться:

— Не будем нарушать покоя влюбленных.

Поведение мое было настолько несуразным, что Таня сразу заподозрила нечистое. Когда выходили из парка, она с усмешкой заметила:

— А ты действительно не только пылкий, как Вертер, но и изменчивый, как Дон-Жуан. Мила очень точно определила тебя.

— Ваши колкости, милостивая государыня, мне непонятны, — пробовал отшутиться я.

— Куда уж понятней, милостивый государь: на каждом шагу вы встречаете знакомых.

— Общительность, — с напускной непринужденностью бросил я, будто бы не понимая Таниного намека.

— Женщины любят общительных. По себе знаю…

— Приятно слышать… Но кто может сравниться с тобой, мой милый златокудрый призрак!

— Реальные женщины.

— Ну вот, здрасьте! В городе, где я и осмотреться-то не успел, меня подозревают в каких-то темных интригах, — обиженно пробурчал я.

— Ладно, Ленечка, все это чепуха, — примирительно заговорила Таня. — А если что и было, так не в этом дело… — И тут же добавила уже совсем по-другому, грустно и задумчиво: — Знаешь, я очень хорошо чувствую отношение человека.

— Интуиция женщины? — пытался иронизировать я.

— Нет, не только.

— Я шучу… Я обратил внимание, как чутко ты слушаешь стихи. Наверное, ты так же чутко ощущаешь всякую неправоту.

— В жизни все сложней, чем в стихах. В жизни никогда наверняка не угадаешь, где кончается одно и начинается другое.

— Это уж точно.

— Ну а теперь скажи: почему мы не пошли к беседке? Ты увидел там кого-то? Да? Там стояла какая-то девушка. Это из-за нее мы так спешно вернулись назад?

— «Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека», — еще раз пытался я увильнуть от прямого ответа, по вдруг неожиданно для самого себя добавил: — Какая разница, кто там был… Я люблю тебя, Танечка, очень люблю…

…Тревожным ночным покоем встретила нас улица Кирова…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— …Вот такая глупая история вышла. И представляешь, вся эта финальная белиберда точь-в-точь повторила свое начало. Только здесь мы с Женькой поменялись ролями, и все обошлось без белых роз.

— Каких белых роз?

— Было когда-то такое. Так сказать, минуты верного свиданья. Я ждал ее в условленном месте с четырех часов дня до последнего троллейбуса. А она в это время уже расчудесненько катила на Карпаты… Ты представляешь, каково торчать на улице с дурацким букетом цветов, когда у тебя на физиономии написано, что ты ждешь с томленьем упованья и что тебя прикалывают. Тебе так и кажется, что все смотрят на тебя и все над тобою смеются… Я думал, что это будет последним днем моей жизни. Все разом оборвалось. Я от злости — даже нет, не от злости… Это было какое-то умопомрачение. Так вот эти розы полетели в урну — плевательницу, как мы называли эту штуку. И знаешь, с тех пор я никогда не дарю женщинам цветов…

— Почему?

— Можешь смеяться, но, знаешь, когда человек очень несчастлив, он начинает искать причины своих неудач. Вот я и решил, что все дело в цветах, что цветы приносят только покойникам… Женька словно умерла для меня в тот день — я чувствовал себя как после самой близкой и тяжелой утраты. И представляешь, у меня появилась такая мистическая примета — может, просто такое совпадение, но, как только я подарю женщине цветы, непременно что-нибудь случится, и мы расстаемся.

— Чепуха какая-то.

— Конечно, чепуха. Но, знаешь, говорят, пуганая корова на куст садится. Так вот и я с цветами приосаживаю… А-а! Вообще-то все это глупости.

Приподнявшись на локте, я обнял Таню и склонился, чтобы поцеловать. Взглянул в глаза — ничего не увидел.

— И все-таки ты до сих пор любишь ее. Вот говоришь сейчас и волнуешься.

— Нет, Танечка. Вот уж чего нет, того нет. Это, может быть, единственное, что я могу сказать точно. И, пожалуй, ни о ком я не могу вспоминать сейчас с такой горечью, как о Женьке.

— Но неужели ничего в тебе не дрогнуло, когда она выходила замуж?

— Все было уже пусто. Горстка пепла, как говорил старик Тагор… Вернее, нет. Что-то всколыхнулось вдруг во время тех предсвадебных встреч. Я понял, что с ее стороны это была даже не разведка боем, а ставка ва-банк. Я своими глазами увидел, что Женька, оказывается, может заплакать… Ну и хватит об этом. Ночь неприятных воспоминаний близится к концу.

Я привстал и потянулся за папиросами.

— Дай сигаретку, — грустно проговорила Таня.

Два огонька, вспыхивая при затяжках, попеременно вырывали из тьмы наши лица.

— А ты любил кого-нибудь так же сильно, как Женю? — нарушила молчание Таня.

— К сожалению, не существует таких инструментов, которыми это можно измерить, — усмехнулся я. — Но однажды, намереваясь объясниться с очень любимой девушкой, я решил арифметически убедить ее в неимоверной силе своей любви. Я живописал свои прежние увлечения, утверждая, что все они, вместе взятые, не содержат и йоты того чувства, которое испытываю к ней. Я рассчитывал, что все услышанное она сложит, разделит, помножит и в результате получит гигантский километраж моей возвышающейся над миром любви и с этих высот я упаду в ее распростертые объятия. Вместо объятий я угодил в тартарары. Синяки дают о себе знать и поныне. Притча немудреная, но поучительная. С меня хватит…

Я затушил папиросу, повернулся, хотел было обнять Таню — и неожиданно встретился с ее холодным взглядом.

— Танечка, милая, ты чего?

— Ничего-ничего. Сейчас пройдет, — она ласково потрепала меня но голове, и словно по мановению волшебника бесследно сгинул мираж тех далеких тревог, что нежданно ворвались в нашу сегодняшнюю ночь.

— Ну и начадили же мы с тобой. Подожди, я открою окно.

Таня легко спрыгнула с кушетки и, подойдя к окну, раздвинула занавески. Первые утренние лучи вспыхнули в ее золотых волосах, ослепительно хлестнули по гибкому стройному телу. Я чуть приподнялся на локте и взглянул на нее.

— Воображение рисует мне остров Кипр, пенистый морской прибой и тебя, о Венера Московская, выходящую на каменистый берег Средиземного моря… Между прочим, говорят, что Венера тоже была блондинкой…

Таня засмеялась, а я продолжал в том же шутливо-возвышенном тоне:

— Где Тициан? Где Джорджоне? Где Ренуар, на крайний случай?.. Их нет под рукой. Но есть я — безвестный русский живописец. И именно мне суждено вписать еще один шедевр в галерею прекраснейших женщин мира…

— А ты к тому же еще и живописец?

— О, несомненно! Но беда в том, что мертвыми материями было сковано мое творчество — недоставало вдохновения и натуры. А потому — приди ко мне!

В один прыжок Танечка очутилась на кушетке и, заключив меня в объятия, повергла навзничь.

— Может ли выпасть большее счастье, чем умереть в объятиях богини!

— Как это умереть? А кто будет создавать шедевр? — приговаривала Таня, все еще не выпуская меня.

— Нет большего шедевра, чем шедевр любви. Все другие — временны и преходящи…

— Справедливости ради следует сказать как раз наоборот. Любовь проходит…

— Тебе это не грозит, ибо ты воплощение вечной красоты, вечной любви, и вообще ты создана для вечности.

— Надо полагать, что через несколько дней эта вечность лопнет мыльным пузырем…

— Танечка, зачем ты так говоришь? — обиделся я.

— А что, разве я не права?

— Ты говоришь сейчас, как Костя — муж Милы.

— Как ни говори, а смысл один и тот же. Ведь так? — вздохнув, сказала Таня и отпустила мою голову.

— Совсем не так, — я приподнялся и, взяв ее за плечи, взглянул в глаза. — Танечка, то, что я сказал тебе тогда, в первый день, совершенно случайно, оказалось вещим пророчеством: «Я не могу без тебя жить».

— Э, чепуха. Преспокойненько укатишь в Москву.

— А тебе хочется, чтобы я остался в Киеве?

— Леня, не играй словами. Ты понимаешь, о чем я говорю.

— Раньше понимал, а сейчас — ничего не понимаю. Раньше в твоих разговорах я улавливал такие слова, как Москва, возвращение… А теперь уже мой отъезд понимается как бегство.

— Во-первых, для меня Москва еще на воде вилами писана. А во-вторых, если и вернусь даже, что из этого?

— Танечка, я не понимаю, тебе что — нужны какие-нибудь официальные подтверждения? Где — у нотариуса или в загсе?

— Ленька, ты — дурак! Я так и знала, что ты сейчас ляпнешь эту чушь. Разве я об этом?

— Может, я и дурак, но, убей меня, я ничего не понимаю из твоих слов.

— Все просто, как апельсин. Пока ты здесь, для тебя все это вечность. А вернешься в Москву, будешь вспоминать об этой вечности как о легком командировочном приключении… Или в лучшем случае продержишься до новой встречи.

Я резко поднялся и сел на край кушетки — все мог предположить, но только не такую оплеуху. Сначала я был просто ошарашен, а потом злость закипела. Но сдержался и процедил сквозь зубы:

— Спасибо, что ты все уже решила за меня. Между прочим, прекратить отношения можно было и без гадостей.

Встал и начал одеваться. Таня некоторое время лежала молча, закинув руки за голову и глядя в потолок.

— Вот тебе и шедевр, — проговорила она.

— Испорченный шедевр, — огрызнулся я.

— Леня, неужели это все? Неужели ты не понял меня?

— Я бы и в жизнь не понял. Но ты, слава богу, сама все растолковала.

Таня спрыгнула с кушетки и обняла меня. Я высвободился и молча продолжал одеваться.

— Ленечка, прости! Не сердись, ну пойми меня… Все действительно вышло очень глупо и нелепо. Давай разберемся. Леня, ну не сердись, я прошу тебя. Выслушай!

— Командировочным на хозяев сердиться не положено, — бурчал я. — Благодарю за гостеприимство.

— Состязаться с тобой в острословии я, конечно, не могу, но, между прочим, это уже жестоко.

— Ничего себе! — взорвался я. — Оскорбить человека — это не жестоко, а ответить на оскорбление — уже жестокость. Логика безупречная!

— Да пойми же ты наконец, — в сердцах вскрикнула Таня. — Пойми, если ты способен что-нибудь понять! Ведь, сказав эти, может быть, и в самом деле обидные слова, я оскорбила прежде всего не тебя, а себя. Тебе сейчас проще — обиделся и хлопнул дверью. Ты уходишь оскорбленный и потому правый. А я? С чем остаюсь я? Со своей неправотой. Даже не то что неправотой, а с неправотой от сомнения… Ты что-то чувствовал, во что-то верил, а я обманула твои надежды, потому что усомнилась. Но знаешь, почему у меня вырвалось все это?.. Ты сам говорил, что пуганая ворона куста боится…

— Я говорил про корову, — усмехнулся я.

— Ладно, не остри. Так вот, знаешь, я — пуганая, я поплатилась за свою доверчивость. А сейчас? Думаешь, мне сейчас легко? Ты, конечно, можешь не считаться с этим, но это так… И именно ты, как никто другой, должен был понять меня.

Таня выплеснула все это на одном дыхании и вдруг, упав лицом в подушку, разрыдалась. А я, растерявшись, стоял посреди комнаты с пиджаком в руках и не знал, что делать. Стало нестерпимо стыдно за эту глупую ссору, вспыхнувшую из-за пустяка, и за идиотские словопрения, и за свою резкость. Кинув в сторону пиджак, бросился я к Тане, бормоча какие-то нелепые слова утешения. А она никак не могла прийти в себя. Вся дрожа от волнения, она пыталась что-то объяснить мне, но я жадно ловил губами ее заплаканный рот и не давал произнести ни слова. Наконец она соскользнула с кушетки и накинула халат. Счастливая и улыбающаяся, подошла к зеркалу и, легким движением собрав в пучок волосы, спросила:

— Ну что, мир?

— Вечный, — только и смог выговорить я.

— Ну а теперь за дела… Пойду сварю кофейку.

Завтракали мы в отличном настроении, не вспоминая случившегося. Нужно было подумать о наступающем дне.

— У тебя на сегодня какие планы? — спросил я.

— Ты же обещал пойти сегодня на «Варшавскую мелодию».

— Ой, как же быть-то?

— То есть как это «как быть»? Ты обязательно должен провести на спектакль Милу и Надю.

— А ты?

— Я сегодня поработаю дома.

— Собственно говоря, спектакль ведь идет недолго. Я покину тебя максимум часика на два.

— Пожалуйста, не думай об этом. Сколько будет, столько и будет. Ты непременно должен быть сегодня с ними.

— Мне и самому хочется сделать им приятное… О! Идея! Я доведу их до театра — даже мы вместе можем проводить их, а потом пойдем куда-нибудь… Мне уже надоела эта «мелодия».

— Нет, Ленечка, не выдумывай, пожалуйста!

— Ладно, посмотрим… Ты дома будешь? Я позвоню тебе. Надо еще билеты доставать…

…Штаб Декады бурлил словно кипящий котел — что-то срывалось, что-то переносилось, что-то уточнялось. И все здесь говорили, требовали, доказывали, двигались, жестикулировали — каждый твердил свое. И оттого суматоха и неразбериха принимала размеры поистине фантастические. Я покрутился там и, поняв, что говорить сейчас о билетах просто бессмысленно, отправился в пресс-центр переждать, когда утренние страсти поутихнут и все войдет в свое русло.

— Куда ты запропастился? Второй день тебя разыскиваю, — набросился на меня Шейнин, едва я переступил порог.

— А что такое? — насторожился я.

— На тебя большой спрос. Звонили из Москвы — с радио, просили сделать репортаж с художественной выставки. У собкора ног не хватает, чтобы все обегать. И еще из газеты — вон там написано из какой — заказали материал по театральной части Декады… Я звонил тебе вчера вечером, не дозвонился. Сегодня утром зашел на этаж — горничная говорит, что ты не ночевал…

Информация Шейнина пришлась мне по вкусу. Во-первых, из Москвы с радио, вероятнее всего, звонил Мартов, — возможно, он предупреждал меня о приезде. Во-вторых, вчера вечером по телефону меня мог разыскивать Шейнин, а вовсе не Зоя, — от этого на душе становилось легче. И в-третьих, заявка на театральный материал тоже очень кстати — решался вопрос с билетами… Видимо, я был в полосе везения.

— Так вот он я! Ну а кто еще меня спрашивал?

— Вон там все обозначено, — кивнул Шейнин на письменный стол.

Я машинально взял листок бумаги с длинным списком фамилий и телефонов… В глаза бросилась последняя запись: «Что случилось? Почему не позвонил? Извините, что ищу Вас. Если будет возможность, позвоните. Сегодня весь день буду дома. З.». Значит, она все-таки разыскивала меня, — наверное, была незадолго до моего прихода. И от этого визита, и от записки, и оттого, что я вчера обманул Зою, и от смешения форм «ты» и «вы», и оттого, что записка путала сегодняшние планы, мне стало не по себе… Мельком пробежал другие записи — в основном делового характера — и отложил листок. Нужно было как-то определиться.

Прежде всего решил позвонить Зое и организовать билеты на спектакль. Но сколько билетов? Два? Три? А может — четыре? Может, во искупление вчерашнего пригласить Зою в театр?.. Честно говоря, мне не хотелось встречаться с ней вечером — было какое-то нехорошее предчувствие. Но зато, побывав на спектакле, я получал возможность под предлогом рецензий расстаться с ней и уйти к Тане… Но в то же время — четыре билета на спектакль, вокруг которого поднят ажиотаж, задача не из легких. И, как назло, днем открытие художественной выставки, о которой нужно сделать материал. Возможно, под предлогом этого репортажа едет в Киев Мартов. Его нужно подстраховать. Нужно, нужно, нужно… Нужно достать билеты, нужно встретиться с Зоей, нужно… нет, у Тани мне быть необходимо. Так, ну а если рассуждать спокойно: билеты можно попытаться достать в театре, сославшись на заявку газеты. Репортаж с открытия выставки можно перезаказать кому-нибудь из киевлян — для Всесоюзного радио возьмутся с удовольствием… Но сначала нужно позвонить в газету — пусть оттуда предупредят театр о моем визите: они, местные, скорее договорятся между собой. Звоню в редакцию — никто не отвечает, звоню в другую — аналогичный случай. Видимо, еще рано.

Снова направляюсь в штаб Декады. Страсти немного улеглись, но на мою просьбу слышу такой категорический ответ, что понимаю: продолжать разговор бесполезно, — тем более что пару дней назад уже получал здесь билеты. Узнаю номера, в которых остановились художники, и стремглав выскакиваю из комнаты. В коридоре чуть не сбиваю с ног мужчину, — к счастью, по своей комплекции он явно противопоставлен мне: плотный и коренастый, он твердо и непоколебимо встречает мой таран.

— Простите, — машинально бросаю я и хочу бежать дальше, но крепкая рука уже держит меня за плечо.

— Убавь скорость — это продлит тебе жизнь! — слышу я знакомый голос и останавливаюсь.

— Мишуля, салют! Откуда ты взялся?

— С поезда. Прибыл служить музам братского народа. А ты?

— Я в пресс-центре.

— Где здесь у вас штаб? Нужно устроиться в гостинице.

— Штаб вон он, но подожди. С тебя интервью для радио.

— Ой нет. Уволь. Терпеть не могу этой трепотни.

— Мишуль, я знаю, но положение безвыходное. Да и трепу-то с тебя причитается максимум пять минут. Кстати, нужно отметить твое прибытие — тысячу лет не виделись.

— Ладно, посмотрим… Слушай, а в каком номере Олеся?

— Точно не знаю, но сейчас она, наверное, на книжной выставке в Октябрьском дворце… Мишуль, я в темпе разделаюсь со своей текучкой и разыщу тебя. Ты небось будешь либо у книжников, либо в номере…

— …либо в ресторане.

— Ясненько. Ну, салют!

Вернувшись в пресс-центр и не дозвонившись в редакцию, решил, не теряя времени, ехать туда и обзапастись рекомендательным письмом к дирекции театра. Взял листок, чтобы взглянуть, не записал ли адрес, и опять в глаза бросилось: «Что случилось? Почему…» Надо звонить… Начисто выбитый из своего горячечного ритма, набираю номер.

— Алло! Зоенька, это ты?......

— Все расскажу потом. Нам нужно увидеться......

— Сейчас нет. Я освобожусь часа через полтора. Еду в редакцию. Кстати, как туда добраться?......

— Может, поедем вместе? Ты свободна сейчас? Я закружился как волчок. Сегодня еще нужно быть на вернисаже......

— Вечером иду на «Варшавскую мелодию»......

— Я-то видел, но мне нужно провести двух человек. А ты не хочешь пойти с нами?......

— Ну вот. Тогда давай сейчас встретимся и обо всем договоримся. Подходи к метро «Крещатик».

Я положил трубку и тяжело вздохнул. Шейнин лихо строчил на машинке и, не отрываясь от нее, криво усмехнулся:

— Вижу, ты отлично освоился в стольном граде.

— Так освоился, что аж невпродых.

— Давай подмогну!

— Чем?

— Сделаю искусственное дыхание.

— Тут медицина бессильна: нырнул слишком глубоко.

— Ничего, откачаю.

— Кого?

— Кого нужно.

— А я и сам не знаю, кого нужно. Пока что меня несет по течению… Но это чепуха. Главное сейчас — достать билеты.

— Чего ты мучаешься? Звони прямо в театр.

— Да неудобно, я ведь с редакцией не договорился.

— А, ерунда. Потом договоришься. А пока не теряй времени — звони.

После нескольких звонков попадаю на замдиректора. Объясняю, кто я и что мне нужно.

— Пожалуйста, — говорит он, — пропуск получите у администратора. Приходите минут за сорок, не позже.

— Видите ли, я не один… У меня, понимаете, — начинаю выкручиваться я и говорю первое, что приходит в голову, — материал с сюжетным ходом. Размышление над спектаклем, построенное на диалоге.

— Вам нужно два билета?

— Нет, четыре.

— Это уж получается не диалог, а целая пьеса, — добродушно шутит замдиректора.

— Да, что-то вроде этого, — пытаюсь поддержать шутку я. — Видите ли, это будет разговор со зрителями, и мне нужно сразу несколько мнений.

— Так предоставляю в ваше распоряжение весь зал — выбирайте, кто вам больше приглянется, — снова вполне резонно отшучивается замдиректора. — А этак у вас получаются подсадные утки.

— Да нет, не совсем так. Трое моих коллег — не просто зрители, а журналисты центральных газет. И помимо нашего диалога они будут делать свои материалы.

— Мудрёно… Однако положение такое, что больше двух пропусков я не смогу вам выдать. У нас сверханшлаг. Не знаю еще, как эти два сумею выкроить.

— Я вас вполне понимаю, но, может быть, пару билетов можно взять из брони штаба Декады?

— Ваш штаб забрал не только свою бронь, но и львиную долю моего самого необходимого рабочего резерва.

— И все-таки я вас очень прошу помочь нам.

— Пока ничего не обещаю. Приходите минут за сорок — там посмотрим.

— Заранее благодарю вас. И поверьте, что это очень нужно в интересах дела, — попытался я солидной концовкой сгладить шероховатые нелогичности моей просьбы.

— Понимаю, что в интересах… — в голосе замдиректора снова послышалась усмешка. — Постараюсь, но не обещаю…

Я удовлетворенно подмигнул Шейнину: вроде, мол, что-то наклевывается.

— Я же говорю тебе, что все образуется… Вот у меня с этими лабухами никак не клеится. Третий день разыскиваю Башкирова. Скрывается от газетчиков, а они меня за горло берут.

— Блестящий пианист!

— Мне от того но легче.

— Хочешь, я через Митеньку Шебалина разыщу его?

— Так с квартетом Бородина та же самая история… Не думал, что музыкальная часть Декады будет такой хлопотной. Работают на полных аншлагах, все за ними гоняются, а они как в кошки-мышки играют.

— Ну что — поговорить с Митенькой?

— Да где тебе? Ты хоть со своей «мелодией» разберись.

— Это уж точно. Ну ладно, побежал…

…Зоя уже поджидала меня. Я по возможности непринужденно подбежал к ней, поцеловал и поспешил затараторить:

— Если я умру здесь от разрыва сердца, мой хладный труп отправьте в Москву с такой эпитафией:

— Какие же огни сжигают вас?

— Зоенька, что это за «вы»? Ты обиделась на меня?

— Нет, это просто так получилось. Я что-то очень волнуюсь.

Я внутренне собрался и решил ни в коем случае не допускать оправдательного тона, держаться бодро и не сюсюкать. Поэтому пропустил мимо ушей Зоино «волнение», а зацепился за первый вопрос об огнях.

— Сегодня, если у тебя есть время и желание, ты сможешь воочию лицезреть эти огни. Думал, начнется Декада и все войдет в свое русло. А тут как раз и начинается самая горячка… А ты чем занималась?

— Я делала обложку книги для музыкального издательства. Сейчас нужно устраиваться куда-то на работу. Я получила свободный диплом и теперь на распутье.

— А как у вас здесь с работой? В Москве очень тяжко, потому что художников и искусствоведов явный переизбыток.

— Но в Москве и возможностей больше.

— Соответственно — и выпускников…

— Мне предлагают работу в издательстве, но я плохо представляю, что это такое. Решила сначала попробовать.

— А еще какие варианты?

— Еще предлагают студию в Доме пионеров. Может, это и интересней.

— Нужно смотреть, где больше времени для самостоятельной работы.

— А у тебя в Москве такая же горячка?

— Нет, там посвободней. Правда, и там не очень-то окопаешься — всюду друзья, знакомые. Да и соблазнов там поболе…

— А когда же работать?

— Я работаю по ночам. У меня железное правило: когда бы и в каком бы состоянии я ни вернулся домой, обязательно не меньше двух часов должен поработать.

— Это ведь, наверное, вредно?

— Не знаю, привык… Я учился на вечернем: днем работа, потом занятия. Так что в моем распоряжении оставались только ночи. И ничего, приспособился. Можно сосредоточиться, никто тебя не отвлекает. Может, днем и лучше, но привычка.

— Нам сейчас выходить, — сообщила Зоя.

По пути к редакции болтали о всякой отвлеченной чепухе. И вдруг Зоя как бы невзначай спросила:

— А не мешают ли твоей работе всякие разные соблазны?

Я понимал, к чему она клонит. После нашей случайной встречи, после неожиданностей днепровской ночи и моих последующих увиливаний у нее было достаточно оснований для этого вопроса. Но я не хотел поддерживать эту тему и ответил банальной, но зато неопровержимой истиной:

— Без этого невозможно. Нужно только за развлечениями не забывать о главном…

В помещении, куда мы вошли, не так-то просто было найти нужную газету. В громадном здании размещалось чуть ли не два десятка изданий. Мы стояли перед указателем помещений и не находили нужной редакции. Зою окликнули. Она обернулась, поздоровалась по-украински с каким-то парнем и представила меня. Парень оказался здешним журналистом и, объяснив Зое по-украински, где находится редакция, обратился ко мне по-русски:

— Вы не смогли бы сделать нам материал о художественной выставке?

— Я делаю сегодня репортаж с выставки для радио. А когда вам нужен материал?

— Если дадите сегодня, пойдет в завтрашний номер.

— Нет, боюсь подвести. Между прочим, у меня встречное предложение: у вас кто-то будет делать материал о выставке?

— В том-то и дело, что некому — все в разгоне. Приходится делать самому.

— Вы с магнитофоном работали?

— Работал. Я до газеты был на радио.

— Так сделайте пятиминутку для Всесоюзного радио. Заодно — и свою заметку, и этот репортаж. Я сведу вас с художниками… Ну как, беретесь? Вы меня очень выручите.

— Да в общем-то можно. Тем более — кстати.

Я сообщил журналисту свои координаты.

— А кроме того, — добавил я, — мы, наверное, встретимся на выставке. В крайнем случае разыскивайте меня через пресс-центр.

Зоя осталась в вестибюле, а я побежал в редакцию, размещавшуюся, как оказалось, по другую сторону холла — там тоже висел просторный указатель помещений. Меня провели к ответсекретарю, но тут выяснилось, что материал о «Варшавской мелодии» уже перезаказали.

— Я никак не мог дозвониться… А вообще у меня есть интересные соображения по спектаклю. Ну, извините, — сказал я упавшим голосом, чувствуя, что план мой рушится.

— А что, если вам делать материал в соавторстве? Вот вам добрый пример братского сотрудничества, — улыбнулся ответсекретарь.

— Честно говоря, я и собирался писать свой отзыв созвучно спектаклю, в форме диалога, и, если есть конкретный собеседник, тем лучше. Только согласится ли на это ваш сотрудник?

— А мы сейчас выясним… К сожалению, он внештатник.

Ответсекретарь вызвал сотрудника отдела культуры и объяснил ему по-украински, в чем дело. Выход нашелся, но не вполне удачный, потому что все опять упиралось в билеты… Между тем вызванный сотрудник накручивал телефон, тщетно пытаясь связаться с моим будущим соавтором. Время шло, но пока что не в мою пользу. Нужно было спешить. Я записал телефоны редакции и пообещал перезвонить попозже.

«А что, если попытать счастье в другой газете?» — подумал я, выйдя от ответсекретаря, и в нарушение журналистской этики направился в редакцию, располагавшуюся по другую сторону лестничной площадки. Но там к моему предложению отнеслись прохладно, однако все же попросили сделать небольшую заметку о спектакле. Мне это было явно на руку, потому что можно было ограничиться информационным материалом. Стали звонить в театр и, не дозвонившись, написали на бланке газеты просьбу о содействии. Но на этом я не успокоился и зашел еще в одну редакцию. Там как раз шла планерка, и мое предложение было поддержано. И снова, не дозвонившись, мне выписали бумагу.

Теперь я чувствовал себя гораздо уверенней и поэтому в бодром настроении сбежал в вестибюль, размахивая перед Зоей фирменными бланками.

— Побежали, нужно спешить…