Разгуляй

ГЛАВА XX: ВОТ УЖ ЧЕГО СОВСЕМ НЕ ОЖИДАЛ

В мире отвлеченных категорий понятие беспредельности — общеупотребительное и ходовое. Для философа или математика беспредельность, наверное, так же элементарна, как для ученика средней школы таблица умножения. Но в реальном мире любую умозрительность всегда хочется соотнести с чем-нибудь конкретным. Я не философ и не математик. И живу не в заоблачных высотах, а на грешной, ой какой грешной земле. А потому с понятием беспредельности всегда возникают у меня какие-то неувязки: то оно заволакивается туманом, то проясняется. Было время, когда даже любовь представлялась мне этакой отвлеченностью, чуждой всего реального. Однако после всех своих романтических воспарений я каждый раз спотыкался все на той же знакомой и грешной земле… И в конце концов, после многих весьма чувствительных синяков и ушибов, пришел к окончательному выводу, что любовь — категория вовсе не отвлеченная, а самая что ни на есть земная и реальная, а стало быть, и она, как и всё на нашей грешной земле, имеет свои пределы…

А вот в Киеве случилось так, что мой многотрудный жизненный опыт снова пошатнулся в сторону отвлеченности. Но самым досадным в моем новом открытии было то, что в данном случае беспредельность касалась человеческой подлости… Споткнулся я, как говорится, на ровном месте.

После ухода Зои и плотного завтрака с Федей Крохиным я вроде бы пообмяк в своих тревогах, и острота пиковой ситуации маленько притупилась. Собственно, ничего особенного и не произошло: угрозу горничной о выселении я всерьез не принимал, а Федина просьба о выступлении по телевидению растворилась сама по себе в нашем обильном завтраке. Расстались мы при максимуме взаимопонимания. Иначе говоря, всего того, что на следующий день вылилось в грозный обвинительный акт, я совершенно не ожидал и не предполагал накануне.

Единственное, отчего еще свербило на душе, это отношения с Зоей. Прощаясь, мы ни о чем конкретно не договорились, я пообещал позвонить ей, как только узнаю, зачем спрашивал меня Крохин. Но звонить не хотелось, потому что так или иначе телефонный разговор должен был бы неминуемо завершиться встречей — и опять бы пришлось изворачиваться и ловчить. Но и не объясниться было тоже неудобно… И я позвонил ей, сказав, что, к сожалению (зачем-то дурацки ввернул я), не смогу встретиться сегодня с ней из-за того срочного дела, с которым приходил Крохин. Довод был вполне убедительный, но Зоя все-таки попросила, чтобы я позвонил, как только освобожусь, — в любое время, хоть ночью. Я, конечно, обязательно (опять предательски вырвалось ненужное, обнадеживающее слово) обещал позвонить… Так на целый день я облегчил себе жизнь.

И тут же, перезвонив Миле, попросил ее о встрече по очень срочному делу. Она догадалась, что я в чем-то запутался, и сказала, что «скорая помощь» может быть оказана не раньше четырех-пяти часов, потому что сейчас у них начинается совещание.

После тревожной ночи и обильного завтрака меня клонило ко сну, и я уже опустился было на убранную в мое отсутствие постель, как вдруг вспомнил про ненаписанные рецензии на «Варшавскую мелодию». Поборов леность, я с трудом выдавил из себя две крохотные заметки и отправился в газеты сдавать вчерашний материал и эти фитюльки… С чувством исполненного долга вернулся я без четверти четыре в гостиницу и встретил здесь чем-то озадаченного Крохина. Он избегал открытого взгляда и как-то без всякого энтузиазма принял мое сообщение, что после завтрака я сделал два материала и даже сдал их, причем один идет в завтрашний номер. Федя что-то невнятно прошепелявил, а я, чувствуя, что он не разделяет моей радости, поспешил к себе. Меня нисколько не насторожила чопорность горничной, подавшей мне ключ, — я уже и думать забыл об утреннем инциденте.

Попробовал позвонить Миле, но телефон не отвечал, — значит, совещание еще не закончилось. Прошелся по комнате, прилег на кровать и уже было задремал, как раздался телефонный звонок. Взглянул на часы: ровно четыре. «Поднимать или нет? — мелькнула мысль. — Вдруг это Зоя… Ну что ж, скажу, что забежал на минутку и снова убегаю…» Взял трубку и нарочито измененным голосом произнес:

— Я слушаю......

— Это для конспирации, я на нелегальном положении......

— Потом все скажу......

— А долго вы будете заседать?......

— Нет, лучше не звони......

— Ну и что? Я буду звонить тебе с интервалом в пятнадцать минут. А ты подгадывай свое исчезновение к пятнадцатиминутной паузе: ровно, пятнадцать минут, полчаса, без четверти. Все очень просто......

— Ну салют! Через полчасика начну названивать.

И снова остался наедине с собой и с лукавой мыслью, что встречу с Зоей надо отложить до тех пор, пока не посоветуюсь с Милой и не приму окончательного решения. Я прилег на кровать и погрузился в свои размышления об «умненькой девочке Зое», с которой складывалось все не так, как должно было бы быть. Ну а как здесь, собственно, должно быть? Да никак… И ничего здесь не будет. И нечего пытать совесть. Все тут яснее ясного: залетел в своих словесных воспарениях и девчонке закружил голову. Сам-то уже приземлился, а она еще витает в облаках…

Это был исходный пункт моих размышлений, но дальше все начиналось сначала. Как же все-таки устроить эту необходимую и явно вынужденную посадку? Удобоприемлемого варианта я не находил и в своей безвыходности хватался за последнюю спасительную соломинку — лелеял надежду, что неразрешимый для меня вопрос прояснит своим добрым советом и участием верная Мила. Пятнадцатиминутный регламент размышлений завершался обычно именно этим выводом. И поэтому с хронометрической точностью названивал я до тех пор, пока в полшестого не услышал наконец голос Милы. Мы договорились, что минут через пятнадцать — двадцать я подойду к их институту.

Улица была совершенно безлюдной, и поэтому каждый появляющийся здесь человек невольно оказывался на виду. Однако две шеренги могучих кряжистых каштанов могли служить надежным укрытием. Я перешел на противоположную от института сторону и, спрятавшись за огромный ствол, занял наблюдательный пункт. Мила вышла под руку с Надей. Оглянувшись по сторонам и не заметив меня, они не спеша пошли по улице. А я, перебежав дорогу, тихонько подкрался к ним сзади и, резко обняв за плечи, прорычал:

— Здрра-а-вствуйте!

Девушки испуганно вскрикнули и, вырвавшись из моих рук, бросились в разные стороны. Я захохотал.

— Ленька, ты нахал и мерзавец! — первой пришла в себя Надя.

Мила все еще находилась в полушоковом состоянии и смотрела на меня остановившимся взглядом… Некоторое время они отчитывали и стыдили меня, но потом все улеглось, и мы не спеша побрели по улице, потому что Надя должна была дождаться подводившего итоги совещания Сашу Разумовского — «нашего сиятельного графа».

— А вы что же, пораньше смотались? — спросил я.

— Как тут не смотаться, когда друзья терпят стихийные бедствия, — усмехнулась Мила.

— Что, Ланского захлестнула «Варшавская мелодия»? — подхватила Надя.

— Здесь скорее не «Варшавская», а «Киевская». Вернее, не «мелодия», а «вопль утопающего», — дурачился я.

— Этого и нужно было ожидать… «Мелодия» оказалась «прелюдией», — не унималась Надя. — Ну а как соавторство? Надеюсь, успешно?

— Как нельзя… хуже или лучше — не знаю сам.

— Мы в этом не сомневались. Содружество муз чувствовалось еще на спектакле. Только откуда же возник вопль? Или до рецензии дело не дошло?

— Ничего подобного. Все в ажуре. Рецензия и две заметки уже сданы в газеты. Наша фирма никогда не подводит.

— Так что, уж не оборвалась ли твоя «мелодия»? — спросила не принимавшая участия в нашем пикировании с Надей Мила.

— Вот уж не ожидали! — снова включилась Надя. — Она смотрела на тебя такими преданными глазами, что мы так и решили: никакого оппонента из нее не получится, она ни в чем не возразит тебе.

— Кстати, обошлось без оппонента.

— Ах, вон оно что! Они расстались, и теперь Ланской взывает о помощи! — воскликнула Мила.

— К сожалению, мы не расстались. Именно поэтому я и взываю о помощи.

— Так что же все-таки случилось? — переспросила Мила.

— С одной стороны, нависла угроза моей свободе, а с другой — меня, видимо, выселят из гостиницы, — пояснил я, ввернув про гостиницу не столько для красного словца, сколько для намека на случившееся в эту ночь.

— Так, — глубокомысленно начала свои рассуждения Мила, — ну то, что касается «другой стороны», это не страшно. А угроза свободе — личной или общественной? Ты что, набазарил где-нибудь?

— Да что ты! Свят, свят, свят!

— Подожди, подожди! Про какую свободу ты говоришь? — насторожилась Надя.

— Про свою — личную, единственную и несравненную!

— Ты спрашиваешь еще! — усмехнулась Мила. — О какой же свободе может так безнадежно затосковать Ланской?

— Нет, девочки, я запутался окончательно и бесповоротно.

— В чем ты запутался и с кем? Наобещал небось златые горы и Тане, и этой фее? Я ведь предупреждала тебя…

Еще со вчерашней встречи Милы и Зои я заметил между ними скрытую недружелюбность, и мне было немного досадно. Сейчас Мила назвала Зою «этой феей», и мне почему-то не показалось здесь ничего обидного.

— Нет, никому я ничего не обещал… С Танечкой и вообще все в лучшем виде, а вот с Зоей непонятно что получается.

— Не знаю, может, мне так показалось, но эта девочка — крепкий орешек, — не то осуждая, не то поощряя, сбивчиво проговорила Мила.

— Это уж точно… Но мне от этого не легче.

— Ты пообещал ей что-нибудь?

— Да не в этом дело. Видишь, тут все сложней. Мы говорили с ней обо всем. Но говорили как-то отвлеченно. Понимаешь, мы угадываем друг друга с полуслова.

— Видно, не очень-то поняла она тебя, если поверила в твои отвлеченные посулы, — вставила свое словечко Надя.

— Ладно, не издевайся, пожалуйста, — ответил я на Надину колкость и продолжал объяснять: — Понимаешь, мой отвлеченный намек на московское житье-бытье она восприняла буквально. И теперь просто бредит…

— Так ты объясни ей все, как есть, — посоветовала Мила.

— Теперь уже поздно объяснять.

— Знаешь, Леня, — уже без тени иронии сказала Мила, — с такими женщинами или — я уж не знаю, как там, — девушками, что ли, лучше не затягивать и не пудрить мозги, как ты говоришь…

— Здесь за нос долго не поводишь, — уточнила Надя.

— А ты сам-то как к ней относишься? — спросила Мила.

— Я же говорю тебе, что никак… Все это случайное стечение обстоятельств…

— Нет, Милка, ты знаешь, а мне просто жаль ее. Ты вспомни, как она смотрела на Ланского, как ловила каждое его слово. Она влюблена по уши и просто так не сдастся.

— Поэтому я и говорю, что необходимо как можно скорее сказать ей все начистоту, — настаивала Мила.

— У меня духа не хватает. Я и вчера ведь как ни открещивался, как ни хотел расставить все на свои места, но ничего не вышло. Все получилось наоборот.

— Надеюсь, она еще не собирается ехать с тобой в Москву? — поинтересовалась Мила.

— Этого, слава богу, еще нет. У меня в данном случае есть одна зацепка: я сказал ей, что еще не разведен.

— Ну, Ланской, и гусь же ты! — воскликнула Мила.

— А что мне было делать? Здесь с самого начала было ясно, к чему все идет. Вот я и ввернул на всякий случай для подстраховки… Ленке, наверное, ой как икалось в эти дни.

— Какой Ленке?

— Той самой, с которой «не оформлен» развод, — смущенно пробормотал я.

— Ты что, серьезно? — удивилась Мила, ничего не знавшая о моей женитьбе.

— Вполне.

— Ну, Ланской, и шустер же ты! Так женат ты или нет? — продолжала удивляться Мила.

— Нет, нет, нет! Уже давно — нет. Успокойся!

Удивлениям и расспросам не было конца. Я хотел было в двух словах объяснить эту быль давно минувших дней, но где там… Снедаемые любопытством, Мила и Надя пытались выяснить всю подноготную. Наш разговор переключился на новую тему, и «стихийное бедствие» отошло на второй план. В пору самых оживленных расспросов догнал нас Саша Разумовский.

— У вас, как я слышу, происходит бурная дискуссия. Наверное, обсуждаете, в какой магазин ближе бежать, — пошутил он.

— Еще бы! — оживилась больше прежнего Надя. — Ты представляешь…

— Ой, Сань, я не могу! — поспешил я перебить Надю. — У меня уже сил нет!.. Ну до чего же падки женщины на всякую скандальную сенсационность — особенно семейно-бытового характера. Успокой их, ради бога!

— Еще бы! — никак не хотела уняться Надя. — Ты представляешь, этот киевский соблазнитель…

— Московский соблазнитель, — поправил Саша.

— Ну пусть — московский… Так вот этот московский соблазнитель, запутавшись в своих похождениях и заморочив голову неопытной юной девушке, теперь выясняется в новом качестве.

— А именно? — нарочито деловым, директорским тоном произнес Саша.

— Сань, да не слушай ты их! Они наговорят тебе сто верст до небес…

— Ты смотри, он уже начинает выкручиваться, — затараторила Надя.

— Ну и дал же я вам тему для разговоров!

— Леня, поверь моему великому жизненному опыту, — гласом оракула изрек Саша, — никогда не открывайся женщинам!

— Ему не занимать у тебя этого опыта, — не унималась Надя. — Он когда-то устроил себе фиктивный брак на час и теперь с виртуозностью жонглирует им.

— Ну, напали на золотую жилу!

— Может, перенесем наши прииски в домашние условия, — предложил Саша. — После обильной говорильни душа требует земных радостей чревоугодия. Как вы смотрите на это?

— А действительно, это сейчас совсем не лишнее, — поддержала Сашу Мила.

— Поехали к нам! Позвоним Галке, Вале, если хочешь, кому-нибудь из твоих фей, — кивнула в мою сторону Надя, — и организуем что-нибудь такое-эдакое.

— Нет, я — пас. Мне сегодня нужно…

— …дежурить в пресс-центре! Это мы уже проходили, — перебила меня Мила.

— Нет, мне нужно повидать Таню.

— Так позвони ей. Пусть приезжает в нашу резиденцию. Вот и повидаетесь, да и мы заодно, — резонно заметил Саша.

Это был, в общем-то, приемлемый вариант, но какое-то тревожное предчувствие вдруг охватило меня. Мне хотелось пойти с нашими и увидеться с Таней — и в то же время из головы не выходила Зоя, которой нужно было и не хотелось звонить… К Разумовским-Медведевым я все-таки не пошел, сказав, что, может быть, приедем попозже с Таней.

Выйдя на Крещатик, я решил наскоро перекусить в одном из кафе многозального ресторана «Метро» и тут же отправиться к Тане — причем почему-то захотелось прийти к ней неожиданно, без предупреждения… Но, едва переступив порог ресторана, встретился с Мишей и Олесей, которые поинтересовались, за какие такие подвиги меня выдворили из гостиницы. Я удивился: кто-де распространяет такую гнусную клевету?

— Мне, со слов Крохина, сказали ваши выставочные девы… Может, они что-нибудь перепутали? — засомневалась Олеся.

— Странно… Вообще-то сегодня был шумок.

— А что случилось?

— Да застукали меня утром из-за этого кретина Феди.

— По первому замечанию не выселяют, — авторитетно заявил Миша.

— Действительно, что-то непонятное: в полшестого я уходил из гостиницы, все было нормально.

— Да это, наверное, Федя набрехал что-нибудь для сенсации, — заключила Олеся.

— Скорей всего… Я сказал ему за завтраком, что своим шумом он подвел меня под монастырь, вот он и пустил утку, — предположил я.

— Трепач же ваш классик… Кстати, ты передал ему условия телецентра? — перевела разговор Олеся.

— Передал, — попытался шутить я. — Но он говорил: я теперь большой начальник, мне все можно… Так что же делать — перекусить или сначала выяснить, что там случилось?

— Конечно, перекуси. Главное — здоровьице. Сытому и лаяться сподручней, если там какая накладка, — посоветовал Миша.

…Минут через сорок я был в гостинице. На сей раз Федя оказался прав. Да и ему ли обмануться, когда он играл первую скрипку в этом не слишком слаженном оркестрике. Добиться какой-нибудь ясности в том, что произошло, мне не удалось, потому что директора гостиницы уже не было, а администратор — женщина, натасканная на все случаи гостиничных перипетий, и слушать ничего не хотела, говоря, что выселили меня за аморальность, что документы в дирекции, а вещи и акт о выселении у дежурной по этажу, что номер мой уже занят и я могу идти на все четыре стороны, а если хочу удостовериться во всем документально, должен явиться завтра к директору… Не подозревая никакого злого умысла, я позвонил Крохину, но не застал его. Сидорова я не хотел ставить в известность до выяснения причин выселения. Поэтому мне ничего не оставалось делать, как получить на этаже свои вещи и сдать их в камеру хранения той же гостиницы.

Настроение у меня было просто никакое, положение — безвыходное. Совершенно потерянный вышел я на улицу, чтобы обдумать план действий. Я старался аналитически подвести себя к тому выводу, который внутренне был готов. Итак, сообщать о случившемся Зое до завтра не следует: она тут же примчится выручать, и тогда мне, в лучшем случае, обеспечена ночь на Владимирской горке с разговорами о будущем счастье или — тоже возможный вариант — визит к ее родителям… Второе — это поставить в известность Милу, тем более что я уже намекал ей об этом. А что, собственно, смогу я сказать о причине выселения? Нужно как-то перекантоваться до завтра. Здесь Милка, конечно, очень кстати, она определит меня куда-нибудь на ночь. Но в то же время теперешнее мое настроение совсем не для «московской колонии»… Итак, звонки Зое и Миле отпадают, и я, стало быть, прихожу к нужному решению, вернее, подгоняю решение под нужный ответ…

Направляюсь к автомату и набираю номер, но, услышав протяжные гудки, тут же вешаю трубку. «А что я скажу ей?» — мелькнуло в голове. Поразмыслив, решил пока ничего не говорить о выселении и снова набираю номер.

— Салютик!......

— Да, я… Нас разъединили......

— Закрутился как волчок. Приехало начальство: отчитывался, докладывал, потом отвозил рецензии. Но это чепуха. Знала бы ты, как мы проникали на спектакль......

— Конечно. Кстати, ты не хочешь сейчас пойти к ним — они в сборе и приглашали нас......

— Вот и отдохнешь, развеешься......

— Можно и погулять......

— Сориентируемся на месте......

— Понял. Бегу.

На месте не стоялось. Мысли дергались и прыгали, перескакивая с одного на другое, словно марионеточные фигурки в балаганном трагикомическом фарсе, — тут и Зоя, и Таня, и выселение, и сборище у Разумовских. От всей этой свистопляски было явно не по себе… Просторная площадка перед Музеем украинского искусства в этот вечерний час была совершенно пустынной и безлюдной. Широченные, во всю длину площадки, марши парадной гранитной лестницы, напоминали вздыбившийся девятый вал морского прибоя, вот-вот готового обрушиться на бурлящий людскими потоками город. По бокам лестницы свирепее обычного ощерились в хищном оскале огромные каменные львы. Праздничная подсветка внушительного и солидного, даже несколько тяжеловесного здания (изумрудный портик и ядовито-малиновый фронтон) раздражала какой-то легкомысленной пестротой и безвкусицей — вот уж воистину купецкий ампир…

Не справившись в этом гнетущем одиночестве со своей душевной взвинченностью, стремительно сорвался я с места и устремился на людную площадь, которая тут и там назойливо пестрела лозунгами и транспарантами с приветствиями участникам Декады, братскому русскому народу… Сейчас они казались мне, по меньшей мере, злой насмешкой.

— Ничего себе — «Добро пожаловать» — ворчал я. — Ни за что ни про что на ночь глядя выставили из гостиницы и слушать ничего не хотят… А администраторша свирепее этих львов. И все это, вместе взятое, называется у них гостеприимством…

От сумрачных размышлений отвлекла группа иностранцев, направлявшихся к расположенной невдалеке гостинице «Днипро». Они довольно громко и, как мне казалось, развязно обменивались впечатлениями и чему-то смеялись. Иностранцы подошли к медицинским весам, что с избытком расставлены в центре Киева, стали поочередно взвешиваться и опять громко смеяться, комментируя результаты. Приставленный к весам человек на пальцах показывал, кто сколько весит, а они сверяли его сообщения с показаниями шкалы. Окончив сеанс, человек оглядел группу и похлопал себя по карману, в котором зазвенела мелочь. Один из иностранцев произнес с сильным акцентом: «Сколко?», а человек, поочередно тыкая пальцем в каждого из взвешивавшихся и повторяя при этом «уван», указал на прикрепленную к весам табличку с надписью «10 коп.» и еще раз сказал — «уван». Иностранцы подали ему тщательно отсчитанную мелочь и пошли дальше, громче прежнего будоража звуками непривычной речи тишину затихающего города. И эта чужая речь, и свирепые львы, и лозунги, и ядовито-кричащая подсветка зданий вдруг сделались для меня совершенно невыносимыми. Я резко повернулся, вынырнул из людского потока вспять к музею и в том же взвинченном ритме зашагал к улице Кирова…