Разгуляй

ГЛАВА V: НА КИЕВСКИХ ШИРОТАХ

В таком же тревожном состоянии душевной раздвоенности находился я много лет спустя вдали от дома и от маминых предубежденных, часто потом менявшихся пристрастий, вдали от терпкого ощущения впервые в жизни осознанной влюбленности. Я невольно вспомнил наивные опасения мамы и ту борьбу первых в моей жизни увлечений, таких острых и таких непримиримых именно от пробудившегося невзначай чувства. Впрочем, это ощущение, словно затянувшееся детство, неотступно следует за мной вот уже много-много лет.

Я испытывал его и сейчас, когда тревожные синие сумерки, незаметно подобравшись, придали какую-то особую взволнованность нашему разговору. А может, и сумерки здесь были ни при чем, а просто весь сегодняшний день, преисполненный случайностей и неожиданностей, переполненный впечатлениями и поэтому чуть утомивший нас, настроил на эту тональность. Не знаю отчего, но очень уж тревожно стало на душе. А тут еще эти блоковские истории.

А началось все с алого-алого, фантастически разлившегося по небу заката. Невольно вспомнилось:

И пошел Блок… И я по инерции стал читать и комментировать его стихи, и конечно же увлекся, и конечно же вместе с Блоком пришли таинственные и милые спутники его жизни — Андрей Белый, Волохова, Веригина, Дельмас. Я рассказывал о том, во что «под знаком вечности» переплавилась жизнь поэта. Зоя внимательно слушала, ничего не переспрашивая и не уточняя, хотя мой рассказ во многом был для нее откровением — она почти ничего не знала о Блоке. Но она словно нутром понимала то, о чем шла речь. Я чувствовал это и по ее обостренному вниманию, и по тем незаметным внешне, но угадываемым в душе движениям, которые вместе с моими перепадами мысли преодолевали логические скачки повествования — с отходом от главного в сторону пояснения каких-нибудь частностей.

Резкий телефонный звонок прервал мою речь.

— Алло, — со злобой крикнул я в трубку. — Салютик! — уже совсем другим тоном заговорил я, услышав знакомый голос, и испуганно взглянул на Зою.

— Я сейчас приду, — сказала она и дипломатично вышла из комнаты.

— Куда пропал? Ой, не спрашивай! — затараторил я. — Горю......

— Я пропал, но только в другом смысле......

— Да я и сам не знаю. Столько всего, что жуть......

— И всего-то два дня — вчера и сегодня......

— Милочка, я тебе потом все расскажу. Сейчас не могу......

— Нет, правда. Я даже Киев еще не видел как следует. Зато уж сегодня таких диковин насмотрелся!..

— Что предупреждать? Остерегайся не остерегайся, а кому что на роду написано, то и будет......

— И мне. Совершенно необходимо. А когда?......

— Нет, завтра не могу. Завтра на выставке День детской книги. Я должен там быть......

— Отношение чисто производственное......

— Милочка, не говори глупостей......

— Хорошо, завтра я позвоню тебе......

— Ну, салютик! Целую в нос.

Не успел я положить трубку, как в комнату вошла Зоя. Вид у нее был встревоженный.

— Мне сказали, что нужно уходить.

— Кто сказал? Почему?

— Дежурная сказала, что скоро одиннадцать и пора уходить.

— А-а, чепуха какая-то. Сейчас все отрегулирую. Ох уж эти блюстители нравственности! — сказал я и вышел из комнаты.

Горничная оказалась женщиной суровой и несговорчивой. Все мои доводы разрушались ее бесстрастной, но категорической формулой: после одиннадцати гостям находиться в гостинице не положено. Обменявшись с ней не очень любезными репликами, я ни с чем вернулся в свой номер и попытался возобновить прерванный разговор. Однако то настроение, которое словно нерв нашей беседы пульсировало в каждом слове, в любой недоговоренности, вдруг исчезло куда-то. Разговор утомлял, и мы решили выйти на улицу.

Крещатик затихал и казался теперь слишком просторным и громоздким. Мы направились к Владимирскому спуску и вошли в сказочный мир теней… Редкие фонари уютно попрятались в дремучие кроны вековых деревьев, которые, будто богатырская застава, сошлись, тесно сгрудившись и обнявшись, на этом овеянном легендами древнем холме. Мягкий голубой свет фонарей едва-едва, словно нехотя, дремотно просачивается сквозь листву на извилистые тропинки парка, скорее напоминающего дремучий бор, покрывший крутые берега. А по ним, по этим прибрежным кручам, играючи кудрявыми кронами, посвистывая в густых зарослях кустарника, привольно гуляют буйные днепровские ветры. Набежит ветерок — и затрепещет листва в серебристых отсветах, и побегут по тропинкам причудливые теневые узоры. А ветер расходится, набирает силу, взмывает ввысь — и распахивают тогда свои объятия могучие исполины, открывая взору мириады ярко сияющих на бархате южного неба звезд, горстями рассыпанных вокруг струящего теплый свет полного лунного диска… Ни единого залетного облачка, ни затуманенных далей: ясная-ясная, ласкающая и чарующая своей девственной первозданностью неоглядная днепровская ночь.

Блуждая в этом сказочном мире, мы подошли к беседке, что приютилась над самым обрывом. Внизу широко и привольно, под стать просторам далекого и недосягаемого неба, распластался полноводный Днепр — такой же величавый и такой же чарующий, как и бегущие по его зыби отражения ярко горящих звезд. Ближнего берега не видно — его крутизна кудрявится и вскипает буйной зеленью. А в центре холма на квадратной площадке, вырванной из ночи светом прожекторов, твердо и спокойно стоит, опершись на крест, великий, или, как его называли прежде, равноапостольный, князь Владимир. Изваяние это тоже под стать и великому городу, и привольной реке, и буйной зелени, и величавому небу — то же спокойствие и величие, та же буйность и твердость. Пристально смотрит вдаль князь Владимир, будто видит со своего холма из Заднепровья всю Землю Русскую — от Беломорья, что ошую, и до неведомых границ маньчжурских, что одесную… А у ног его, как и тысячу лет назад, широко распластался привольный и величавый Днепр.

Мы стояли у днепровской кручи и вслушивались в певучую тишину старого парка. Внизу серебрился Днепр, а впереди сказочным чудом — каким-то неведомым Китежем — расстилался залитый электрическими огнями ночной Киев… Сказочный Китеж пришел в голову главным образом по созвучию с Киевом, но мы начали фантазировать про омуты и лесные чащобы, про ведьм, леших и всякую подобную нечисть.

— А вон на те плешины по ночам, наверное, вылезают русалки, — показал я на желтые днепровские отмели.

— А что такое «плешины»? — переспросила Зоя.

— Плешины? — удивился я. — Ну это значит лысины. А вообще плешинами называют еще и такие, например, клочки земли, где не взошли посевы или выгорела трава. Словом, там, где лысина. Вот среди полноводного Днепра тоже лысины, где нет воды. И на них вылезают по ночам русалки…

— Все понятно, — улыбнулась Зоя.

— А где-то среди этих плешин есть главная, — продолжал я, — про которую Гумилев писал Ахматовой: «Снеси-ка истому ты в днепровские омуты — на грешную Лысую гору…»

— «Грешная Лысая гора» — это перед Выдубицким монастырем. Там, где мы… — Зоя не договорила, а меня будто током ударило.

Вот уже больше часа, фантазируя о всякой нечисти, пытаюсь отвлечься я от навязчивых мыслей.

«…Что мне нужно от этой девочки? И зачем, набродившись с ней и насмотревшись всяких диковин, все еще не отпускаю ее и тревожу этой ночной прогулкой? Я встретил Таню — и нам было очень хорошо, и завтра я буду с ней… А что Зоя? И зачем ей это испытание? Она увлечена неожиданной встречей, а может, просто оглушена нашими «профессиональными» разговорами. Она, наверное, даже не знает, что делает. Быстрота и неожиданность венчают дела — только, к сожалению, чаще всего в ущерб кому-нибудь. А я, зная все это, веду ее на днепровскую кручу да еще стишки волнующие читаю. Хорошо, хоть из гостиницы ушли. А зачем приходили? Видите ли, на улице было неудобно вести «умную, интеллектуальную беседу» — мешали люди. Ишь ты, нашелся. Но ведь не пошел ты с ней ни в кафе, ни в парк, где можно было бы разговаривать о чем угодно. Нет, ты повел ее в гостиницу. Но ведь и до гостиницы ты целовал ее…»

На меня нашло покаянное настроение: я чувствовал себя неправым по отношению к Зое. Она была такой милой, трогательной, внимательной — может быть, даже любимой. Только нет, любимой она не была. В этом я не мог обмануться. Если любимой, то тогда почему весь день чувствовал я на себе укоризненный взгляд Тани? А если не мог обмануться, то почему мне сегодня было так хорошо, так спокойно и уютно? И почему мне не хочется отпускать ее? Словом, сплошные «почему». Я метался в кругу этих бесконечных «почему» и чувствовал себя как тот мальчик, который много лет назад впервые столкнулся с громадой сложного, веками не разрешенного вопроса жизни, вопроса такого колючего и неуемного, такого повседневного и исключительного, такого милого и жестокого. Мальчик споткнулся на первой ступеньке и не знал, как быть. Потом шел по лестнице лет и опять спотыкался. И вот опять споткнулся и, как тот мальчик, мучается и не знает, как же все-таки быть.

А как быть, если мы, словно дети, совершенно искренне восторгались красотами, которые открывал нам древний город, если мы с полуслова понимали, что́ в коллекции Ивана Афанасьевича подлинное, а что́ от лукавого, если мы, выйдя из этой пыльной лавки древностей, вдруг снова увидели над собой до ослепительности чистое голубое небо, если мы, набродившись в шумных людских потоках, захотели побыть наедине… Да и вообще вопрос о том, как быть людям, если им хорошо вдвоем, — вопрос риторический.

И мы остались вдвоем… Над нами голубело чистое небо, нас ласкало нежными лучами уставшее от дневной работы, медленно бредущее к горизонту солнце. Мы бродили среди поросших колючим кустарником песчаных круч до самого заката — позднего киевского заката, когда полнеба окрашивается алым светом вечерней зари. Мы любовались дальними монастырями, останавливались у заброшенных соборов, которые встречались на нашем пути. Дорогу к знаменитому Выдубицкому монастырю преградила огромная песчаная круча — как сказала потом Зоя, это и была та самая «грешная Лысая гора». Конечно, ее можно было и обойти, вспомнив известную заповедь, но мы не задумывались, умно или глупо поступаем. Мы были одержимы порывом идти и идти навстречу тому, что открывает нам древний город, и мы полезли в гору.

Тропинки были узки и извилисты. Но, взобравшись, мы были вознаграждены за свое безумие и одержимость чудесным видом на приютившийся вдали Выдубицкий монастырь… Наперегонки побежали вниз, но бежать рядом было неудобно, и мы по очереди съезжали по песку, как по ледяной горке, со смехом подхватывая друг друга, когда кто-нибудь из нас неудачно скатывался или спотыкался. Холмы Лысой горы были покрыты жухлой травой, бурьяном, кустарником, и мы, сбегая вниз, хватались за ветки и стебли растений, чтобы удержаться на ногах. Вот сбежал я и оглянулся: Зоя добежала до куста, у которого нужно было приостановиться, потому что тропка резко виляла в сторону. Зоя на бегу ухватилась за куст, но ветка обломилась. Не в силах преодолеть инерцию бега, она очутилась на краю обрыва. В один прыжок я подскочил и на лету поймал ее… Все произошло в какую-то долю секунды: я подхватил Зою, она машинально обняла меня за шею, и я крепко прижал ее к себе…

Потом мы не спеша брели по холмам, останавливались, чтобы полюбоваться городом, в алых лучах заката, окрасившего горизонт, и снова шли. Нам ни о чем не хотелось говорить, мы просто любовались красотой… У заброшенной церкви было выломано окно. Мы подошли и заглянули внутрь: сыростью и запустением повеяла на нас зияющая пустота поруганного и преданного забвению храма. А вокруг тишина — и такой пылающий закат. Но мы смотрим не на церковь и не на разлившееся по небу марево — мы глядим в глаза друг другу. И губы наши тянутся навстречу. Но странно, я не чувствую поцелуя, он кажется мне каким-то ненастоящим, будто целуемся не мы, а целую я… Потом мы прошли в ботанический сад и еще долго бродили там по пустынным дорожкам. Смеркалось, но нам было хорошо и не хотелось расставаться. Наконец мы вышли в город и, подхваченные людским потоком, встрепенулись и опять заговорили. Однако настроение, навеянное путешествием, все еще не хотело покидать нас, как не хотел гаснуть этот фантастически алый закат… А вокруг шли люди. Начинался тот час, когда весь Киев выходит на улицы и сплошными потоками движется на Крещатик. Мы взяли такси и поехали в гостиницу.

И вот мы снова над обрывом. Только теперь внизу серебрится Днепр, а дальше — огни, огни, огни — ночное сияние великого города… Зоя, как мне показалось, нервно обеими руками откинула назад тяжелые, ниспадающие на плечи волосы, потом поднесла палец ко рту — видимо, хотела что-то сказать, но промолчала.

— Ты что, Зоенька?

Она не ответила, только подняла на меня свои зеленоватые глаза. Они смотрели тревожно и взволнованно и почему-то часто-часто моргали. Я осторожно взял ее за плечи и поцеловал. Выражение ее глаз не изменилось, они будто спрашивали: зачем?.. Может, они говорили что-то другое, но я читал в них то, что у самого не выходило из головы: зачем? для чего все это?

В немом оцепенении стояли мы у самого склона. Зоя, съежившись, держала руки в карманах пальто, лицо ее было непроницаемо сосредоточенным. Но вот в глазах мелькнуло иное выражение, руки поползли вверх, она обняла меня. Я потянулся к ее губам, но они по-прежнему остались безучастными.

«Может, она нецелованная?» — подумал я.

Озноб пробежал по Зоиной спине.

— Ты не озябла? — переспросил я.

— Нет… Мне как-то ново и непонятно, — прошептала она.

Я высвободился из ее рук и распахнул полы пиджака, чтобы прикрыть Зою. Она прижалась, обхватив одной рукой спину под пиджаком, а другой провела по моему лицу и, задержав ее на бороде, прошептала:

— Колючий…

И снова стала водить рукой по лицу. Она осторожно трогала уши, нос, ее нежные пальцы коснулись усов, губ, замерли у рта. Я снял очки, и она провела рукой по глазам, а потом, прикрыв их ладонью, поцеловала в губы. Не в силах больше сдерживать себя, я подхватил Зою на руки и, судорожно стиснув, опустился на скамейку. Зоя вся изогнулась, напряглась — и мы как-то очень неудобно съехали во всю длину скамейки. Это была нужная встряска. Я поднялся и осторожно взял ее за плечи.

— Не надо здесь… — сказал я как можно ласковей.

Зоя молчала. Я присел рядом и, проведя рукой по ее голове, поцеловал в затылок. Согнувшись и закрыв лицо руками, она сидела и не шевелилась.

— Пойдем, — сказал я, и она встала.

Прижавшись друг к другу, шли мы назад Владимирским спуском. Мутноватый свет фонарей расползся в густой листве, словно растворился в ней. Серебристый Днепр подернулся белесым туманом. Занимался рассвет. Зоя сильно дрожала — даже зубы ее стучали от озноба, когда мы изредка обменивались немногословными фразами. Мы брели совершенно пустынным городом. Лишь однажды мимо нас протарахтел милицейский мотоцикл, и блюстители порядка, пристально посмотрев и не найдя криминала в нашей тихой одинокой прогулке, покатили дальше. У подъезда Зонного дома мы остановились, нужно было прощаться. Честно говоря, я устал за этот день. Думаю, что Зоино состояние было гораздо сложнее… Но что я мог сказать ей сейчас? Я сам едва ли отдавал отчет в том, что происходит.

— Как же теперь все будет? — вдруг словно выдавила из себя она.

— Все будет отлично, — ответил я первое, что пришло в голову, и спросил: — А тебе хорошо было сегодня?

— Очень… Только немного страшно. Но я верю, что это пройдет.

— А почему тебе страшно? — не унимался я, воспринимая отупевшим сознанием лишь то, что у самого вертелось в голове. И, желая утвердить Зою в самом добропорядочном отношении, стал успокаивать ее. Причем под впечатлением всего дня я и сам почти верил в то, что говорил.

Мы обменялись телефонами, и Зоя скрылась в парадном. Я шел в гостиницу и все еще никак не мог осмыслить происшедшего. Что это — случайная встреча, легкое приключение или что-нибудь посерьезней?.. А может, это просто соблазн, с которым тяжело, нет — невозможно бороться?.. Хитришь, друг ситный, хитришь… Невозможно бороться? Лукавишь… Вспомни сегодняшний рассказ старика о Моисее Угрине!.. Да при чем тут Моисей? Сравнил тоже! Там был подневольный человек, стоически противостоявший блуду… Да и мыслимо ли сопоставлять робкую субтильность Зои с наглой разнузданностью похотливой полячки?! Скорей всего, здесь все наоборот. Но что же все-таки представляет из себя эта Зоя?

…Так я шел и рассуждал сам с собой, пока не добрался до гостиницы. Минут пять звонил швейцару. Наконец он, сонный и недовольный, возник в дверях и долго соображал, что от него требуется. Потом открыл дверь и, получив чаевые, пропустил меня в вестибюль.

Куда труднее было разбудить горничную, которая хоть и не была отделена от меня запертыми дверями, а благодушно почивала на раскладушке в коридоре, но категорически не реагировала на мои просьбы дать ключ от номера. Когда до ее сознания начинало доходить, что кто-то ее спрашивает, она натягивала на голову одеяло или переворачивалась на другой бок. Вожделенная мечта о блаженном отдыхе сменилась во мне раздражением к этой хранительнице гостиничного покоя. Я ходил вокруг ее раскладушки, вполголоса просил ключи, покашливал, но расталкивать не решался… «Еще три раза обращусь к ней, — решил я, — и тогда буду расталкивать». Спросил раз — никакой реакции, спросил второй — результат тот же, на третий — она, не открывая глаз и не отрывая головы от подушки, вдруг протянула ко мне из-под одеяла руку, держащую ключ. И сразу отлегло от души. Я вошел в номер, разделся и погрузился в желанную постель.

В окно били первые солнечные лучи. Начинался новый день, в котором мне предстояло сделать выбор… Но, как ни странно, вопрос этот не существовал для меня. И не только потому, что от усталости я уже не способен был соображать что-либо. Нет, я знал наперед, что не встречусь сегодня с Зоей.

Но Таня!.. Она снова встала передо мной, как только я перешагнул порог своего номера. Мне до сих пор чудилось здесь ее присутствие: тонкий запах духов, полные света и тепла глаза — такие же чистые, как это сияющее утренней свежестью голубое небо. Я глубоко вздохнул и обнял подушку, которая, казалось, еще хранила тепло ее мягких шелковистых волос. Я засыпал и вздрагивал от легкого прикосновения ее губ. И если бы кто-нибудь сказал мне, что это был сон, я поверил бы в это не больше, чем в сообщение о предполагающемся завтра конце света.

Праздник детской книги начался в 4 часа дня. С полтретьего я уже вертелся на выставке и, несмотря на то что довольно убедительно недоспал, был в бодром и возбужденном состоянии. Насмешливая Раечка Шумова — методист выставки, заметив что-то неладное в моем поведении, все время подтрунивала, что, мол, у Ланского сегодня подозрительная бледность, и чрезмерная взвинченность, и странная обеспокоенность, и что не иначе как он или влюбился, или ночевал в милиции. Я отшучивался и, наверное, в сотый раз предупреждал всех, выбегая куда-нибудь на минутку из зала, что, если меня будут спрашивать, я здесь и сейчас вернусь. Скоро всем стало ясно, что я жду «ее». Шутки сыпались на меня со всех сторон. Мне наперебой предлагали всякие варианты на сегодняшний вечер: кто приглашал погулять по Киеву, кто звал на очередное мероприятие Декады, кто ратовал за сабантуйчик на киевской земле. Словом, Раечкина затравка была подхвачена…

Между тем время неуклонно приближалось к четырем часам, а Таня не приходила. Праздник начался, а ее все не было. Приблизительно полчаса продолжалась церемония открытия, потом прошло еще полчаса. Зал наполнялся новыми посетителями — и я просмотрел все глаза. Но увы… Мое возбуждение медленно, но верно катилось по наклонной. Я скис окончательно и не знал, что делать. Я был настолько уверен в нашей сегодняшней встрече, что, прощаясь, даже не спросил у Тани ее телефона.

До четверти шестого я еще ждал, а потом пошел и позвонил Миле (о Зое старался не думать; кроме того, я в глубине души надеялся, что Таня все-таки придет), она как раз заканчивала работу и пообещала через полчасика подъехать со своей подругой Надей Медведевой к метро «Крещатик». Но меня задержали на выставке журналисты, и в довершение всего вдруг хлынул проливной дождь. Вымокнув до нитки, прибежал я к метро, и тут девушки обрушились на меня за «подмокшую пунктуальность». Я отговорился «насевшими на меня журналистами» и начал взахлеб рассказывать о своем путешествии по Киеву, вскользь обмолвясь о встрече с Таней.

Когда мы пришли на выставку, я не мог не обратить внимания на то, что на меня как-то лукаво-многозначительно поглядывают наши сотрудники. Я заволновался, но, не подавая вида, направился с Милой и Надей к стендам. Боковым зрением я видел, что Раечке Шумовой явно не терпится что-то сообщить мне. Я оглянулся, и она поманила меня.

— С легким паром! — насмешливо приветствовала она, оглядывая мой вымокший пиджак и всклокоченные волосы. — Пока ты бегал купаться, тебя тут спрашивала какая-то таинственная блондинка.

У меня потемнело в глазах.

— Где она? — чуть не выкрикнул я.

— Я сказала ей, что ты уже ушел, — как ни в чем не бывало ответила Раечка.

— Я же предупреждал, что вернусь, — взорвался я, еще не понимая, что меня разыгрывают.

— Не кричи, пожалуйста. Ты ведь на выставке… Мы увидели в окно, что ты идешь с двумя женщинами, и решили, что с тебя на сегодня хватит…

— При чем тут «с двумя женщинами»? Это мои старые знакомые.

— А та, что спрашивала тебя, новая? — будто бы не замечая моей озлобленности, шутя продолжала Раечка.

— Перестань дурачиться. Меня действительно спрашивали?

— Действительно. Только не спрашивали, а спрашивала.

— Послушай, ты сорвала мне деловую встречу. Я же всех предупреждал, — поспешил ретироваться я, поняв, что своим тоном с головой выдаю себя. — Где она? Давно ушла?

— Вот уж где она сейчас, не знаю, — обиженно проговорила Раечка: она состроила безразличную мину и развела руками, но по ее глазам я чувствовал, что она лукавит.

— Ладно, хватит тебе издеваться над человеком, — вмешалась в нашу перепалку Ира Бечина. — Она вышла позвонить и обещала еще прийти.

Будто камень с души свалился. Со вздохом облегчения, просиявший, я вернулся к рассматривавшим книги Миле и Наде.

— Чего ты там шумишь? — обернулась ко мне Мила.

— Она, — только и смог выговорить я.

Девушки с недоумением посмотрели на меня и улыбнулись.

— Кто «она»? Первая или вторая? — с ехидцей спросила Мила.

— Таня… Первая…

— Ого! Звучит! Ее величество Татьяна Первая! — засмеялась Мила и с притворным сочувствием покачала головой: — Вот так погибают мужчины… Я забыла тебя предупредить, Ленечка, чтобы ты был поосторожней с киевскими женщинами.

— Скорая помощь опоздала, — подключился я к заданному тону. — К тому же здесь медицина бессильна: она москвичка.

— Тогда все отлично! Умыкаем ее в «московскую колонию». Мы как раз собрались ехать к Ире. Сегодня из Европ вернулась наша Дунечка.

— Какая Дунечка? — машинально переспросил я.

— Э-э, сразу клюнул! — засмеялась Мила. — Наша достопримечательность! Галочка-Дунечка… Только что вернулась с конференции — из загранки… Забирай свою Татьяну Первую и поехали.

— Да я не знаю, она это или нет, — засомневался я. — Мы договаривались встретиться с ней в четыре, но она что-то не пришла.

— Тогда тем более — поедем, — предложила Мила. — Или у тебя какие-нибудь свои планы?

— Да нет. Только вот кто-то здесь спрашивал меня. Надо чуть подождать.

Мы подошли к стендам, и я попытался что-то говорить о книгах, но мне было явно не до выставки. Показал несколько любопытных изданий по искусству, осмотрели раздел художественной литературы и застекленную витрину подарочных и сувенирных изданий. Направились было уже к стенду с красочными детскими книжками, у которого толпилось особенно много народу, — и тут… Сначала наступило затмение, а потом меня бросило в жар: к этому же стенду, будто не замечая меня, не спеша шла Таня. Она вернулась, но, увидев около меня Милу и Надю, не решалась подойти.

Неимоверным усилием сдержал я себя, чтобы не броситься опрометью ей навстречу, а чинно — даже с некоторой неторопливостью — подошел, поздоровался и повел к Миле и Наде. Тайком оглянувшись, я увидел лукавые сдержанные улыбки сотрудников выставки, наблюдавших нашу встречу. Нужно было как можно скорее преодолеть наступившую заминку — или сразу уходить, или же приличия ради пройтись по выставке.

— Ну что, посмотрим книжечки или как? — с этакой напускной непринужденностью бросил я.

Догадавшись по моей интонации, что я предлагаю уйти отсюда, девушки довольно дипломатично поддержали меня.

— Да, интересная выставка. Я уже успела пробежать по ней, — сказала Таня.

— И мы самое интересное видели, — заметила Мила.

— Только вот детские книжки не посмотрели. Но там сегодня столько народу, не подойдешь, — кивнула Надя в сторону детских стендов.

— Может, отложим до другого раза? — предложил я.

Девушки согласились, и мы поспешили к выходу. Но тут перед нами как из-под земли возник вездесущий Шапиро.

— Прошу прощения, Леонид Александрович, мне нужно переговорить с вами, — многозначительно произнес он, глядя на меня снизу вверх и отсвечивая своей полированной лысиной. — Разговор серьезный.

— Слушаю вас, — насторожился я.

— Видите ли, Василий Иванович уехал сегодня с делегацией, — взяв меня под руку и отводя в сторону, заговорил Шапиро. — Я остался за старшего. И, как назло, именно сегодня ни в одной газете не было ни статей, ни фотографий о выставке. Что подумает об этом Василий Иванович?

— А вы хотите, чтобы газеты ежедневно писали о выставке?

— А как же? А для чего же мы здесь работаем? — искренне удивился Шапиро.

— Думаю, что прежде всего для публики, — усмехнулся я.

— Конечно, конечно! Но все-таки я прошу, вас, как своего человека, напишите в газеты статьи о нашей выставке. И хорошо бы с фотографиями… Вы ведь знаете, в каком я нахожусь положении, — страдальческая гримаса исказила его лицо.

— Будут еще заметки, — попытался успокоить я Аркадия Семеновича. — Вот сейчас ко мне подходили журналисты. Они дадут репортаж о празднике детской книги.

— Это хорошо! — взбодрился Шапиро. — Но я лично вам поручаю ежедневно писать в газеты по две-три статьи о выставке.

— Благодарю за доверие, но это нереально.

— Что? Леонид Александрович, я говорю серьезно… Ой! — Шапиро схватился за живот и вылетел из зала.

Я не стал дожидаться его возвращения, и мы вышли на улицу. Дождь перестал, все вокруг дышало свежестью и обновлением — и люди, и зелень, и тротуары, и автомобили, и здания, и даже транспаранты с приветствиями участникам Декады — и все, все вокруг казалось мне сияющим и праздничным. Да и сам я был переполнен каким-то радостным и веселым возбуждением.

— Ну-с, так каковы наши планы на ближайшее светлое будущее, то есть на сегодня? — с нетерпением затараторил я.

— Посмотрите, какая яркая радуга! — словно не замечая моего возбуждения, сказала Таня.

— Это ли радуга? — усмехнулась Мила. — Вы посмотрите, какой радугой сияет лицо Ланского! То был мрачнее тучи, а сейчас эта туча пролилась золотым дождем.

— Допустим, дождь был отнюдь не золотой, а самый что ни на есть заурядный для средних широт Союза — обыкновенный мокрый дождь, о чем свидетельствуют не только мои влажные ризы, но и подмоченная борода, — парировал я шутку Милы, но тут в наше пикирование включилась Надя:

— Таня, а вы слышали гром?

— Слышала. А что?

— А вы знаете, откуда он гремел?

— Как откуда? — оживилась Таня, тоже настраиваясь на веселый лад.

— Из Октябрьского дворца: там Леня метал громы и молнии, — пояснила Надя, и все рассмеялись.

— В ваших мифических ассоциациях, — поддержал я заданную тональность, — возникает явное противоречие: кому-то я представляюсь золотым дождем, а кому-то — громовержцем.

— Никакого противоречия нет, — не сдавалась Надя. — Обе ассоциации — от сырости.

— Это природа плакала, что Танечка опаздывает, — с ласковой укоризной заметил я.

— Так получилось, что я… — начала было Таня, но Мила поспешила перевести тему разговора:

— Ну всё. Теперь все в сборе, можно принимать решение.

— Поедемте к Ире в «московскую колонию», — предложила Надя. — Таня, вы ведь тоже москвичка, как сообщил нам Ланской.

— Да, была, — и опять тень пробежала по ее лицу.

Мы зашли в гостиницу, взяли плащ на случай смутной погоды и поехали в Дарницу. От души отлегло… Вместе с тем меня смущало то обстоятельство, что в компании, куда мы направлялись, мог оказаться Костя. После осторожных разведывательных маневров я выяснил, что его не будет… Все встало на свои места.