Разгуляй

ГЛАВА XV: НАПЛЫВЫ ПАМЯТИ

Я замолчал, от смущения и робости не смея поднять глаз. Наташа тоже молчала. И вовсе не впечатление от прочитанного волновало меня, а куда более личное — затаенное и сдавленное чувство. Я не сочинял этого стихотворения, оно вылилось само собой как итог проигранной битвы. И сейчас, прочитав его Наташе с твердым намерением поставить последнюю точку в наших отношениях, я не знал, что мне делать: сказать «прощай» или попытаться выяснить ее теперешнее настроение — вдруг ее тронули стихи и она наконец-то поняла свою неправоту… Мы стояли и молчали. Однако долго быть в бездействии я не мог никогда и поэтому, поняв Наташино молчание как раскаяние в прежней резкости, тихо взял ее за руку и прошептал:

— Натуленька, я больше никогда ни одним словом не упрекну тебя.

Наташа не отстранила моей руки и только как-то безучастно не то сказала, не то спросила:

— Тебе очень большое удовольствие доставляет делать мне больно?.. — и она устало посмотрела на меня.

О, лучше бы мне навек остаться безграмотным и немым, лучше враз потерять память и забыть не только стихи, но и все незадачливые слова, когда-либо сказанные Наташе. Все, что угодно, но только не видеть этой безучастной усталости, не слышать этих слов — прямых, как удар бича… Со мной чуть не случилась истерика. Я стал бурно пояснять, убеждать, разуверять ее: я сказал, что в самом деле все не так, что «скошенное жнивье» — это аллегория и метафора, что она должна наконец понять, как я люблю ее, что эти горькие строки прорываются из-за неопределенности наших отношений — ведь сколько стихов я написал без какого-либо даже самого приблизительного намека на «жнивье»…

— А может быть, и там тоже сплошные метафоры и аллегории? — усмехнулась Наташа.

— Натуленька, ну зачем ты так говоришь? Ты ведь знаешь, как я люблю тебя.

— Ну хорошо, ты любишь. И что из этого?

— Как что? Я люблю тебя! А ты?

— Я тебе уже сказала.

— Что ты сказала? Ты никогда ничего не говорила, потому что ты не любишь.

— Так что тебе говорить, когда ты и сам все знаешь…

А дальше началось очередное — бесконечное и безрезультатное — переливание из пустого в порожнее, которое обычно называют выяснением отношений. И опять я возвращался домой пешком, потому что транспорт уже не работал. По пути от Смоленской до Разгуляя у меня было достаточно времени, чтобы — который раз! — перебрать в памяти все обиды и снова — в который раз! — решить, что теперь уже все…

…Наташа училась на химическом факультете университета. Я познакомился с ней через Тамару Воронцову в год своего провала при поступлении на филфак. Тамара тоже не прошла по конкурсу. Друзья по несчастью, мы подружились, вместе праздновали Седьмое ноября. Тут я встретил Наташу Симонову… Всего год продолжалась эта странная и вместе с тем такая обыкновенная история, но до сих пор я толком не знаю, что же это было на самом деле. Сейчас с большей или меньшей вероятностью я могу сказать чуть ли не о всех своих увлечениях — кто был прав и кто не прав, что можно и нужно было сделать, чтобы избежать казавшееся тогда неизбежным. Но каково было истинное отношение Наташи, по сей день остается для меня загадкой.

Со стороны казалось, что у нас полное взаимопонимание и все идет как нельзя лучше… Каждый день, когда мы встречались на подготовительных курсах в университете, Тамара передавала мне либо привет от Наташи, либо какую-нибудь ее просьбу, а то и просто лила мне на сердце бальзам своими рассказами о ней. Словом, я понимал, что происходит двусторонний обмен информацией. И в то же время было ясно, что Тамара ничего не знает о тех эксцессах, которые разыгрывались чаще всего накануне этих самых бальзамовых рассказов. Она не знала, как энергично хлопала дверью Наташа при расставании и с какой злостью стучал я каблуками, шагая от ее подъезда… Когда мы отправлялись куда-нибудь втроем — в кино, в театр или за город, Наташа была миролюбивой и очень внимательной ко мне. Но как только мы оставались наедине, весь мир словно переворачивался вверх дном. Может, Наташу раздражала моя нетерпимость, может, было что-то еще, но только все складывалось у нас очень уж непонятно.

Новый год встречали тоже у Тамары. Все было так мило и так мирно, что мне начинало казаться, будто я обретаю крылья. Мы танцевали, пели, веселились, молча сидели на диване возле сияющей огнями елки — тогда я первый раз поцеловал Наташу. Да и после Нового года тоже вроде все шло отлично. У Наташи началась сессия: днем она занималась дома или ненадолго уезжала в университет, а вечером мы гуляли — чаще всего неподалеку от ее дома… Идем по набережной, на пути ледяная дорожка-прокатилка — и мы бежим наперегонки. Я стараюсь опередить Наташу, потому что, когда проедешь первым, можно подхватить ее на руки и невзначай поцеловать. Наташа не любит молчаливой выжидательности и томительных взглядов. Поэтому когда мы целуемся, даже если всерьез, то получается это как-то само собой… Скажем, сдала она зачет или экзамен и возвращается домой, а я жду ее в условленном месте. Увидим друг друга — и бежим навстречу.

— Ну как? — спрашиваю я.

— Все в порядке…

Я радостно обнимаю ее и целую, сначала вроде бы в шутку, а потом уж и по-настоящему.

Даже летом, когда все пошло у нас наискосяк, мы изредка целовались, особенно когда повадились было на Царицынские пруды кататься на лодке. Это были самые счастливые дни наших встреч… Свежо и прохладно на воде, зыбко и уютно в лодке. И забываешь все на свете, только видишь перед собой Наташу — умиротворенную и беззаботную. Тихая прозрачная гладь пруда слегка потревожена легким трепетным шлейфом, стелющимся за кормой. На корме Наташа: откинулась назад и держится за борта, открывая себя свету и солнцу. Ласковый ветерок колышет белую блузку. Глаза у Наташи зажмурены. Я смотрю на нее и не могу оторваться и, уже ничего не замечая вокруг, машинально гребу наугад, пока не натолкнусь на такого же зачарованного гребца или на что-нибудь еще. Наташа встрепенется и, засмеявшись, попросит передать ей весла. Мы меняемся местами — я нарочно качну лодку, Наташа схватится за меня, и тут уж хочешь не хочешь, а поцелуешься…

Впрочем, летом уже вовсю чувствовался наш разлад. Он начался еще с зимних каникул, когда Наташа уехала в дом отдыха, а я, болезненно переживая ее отсутствие, стал строить всякие домыслы. Вернее, все началось еще в сессию. Наташа завалила два экзамена, и ее родители решили, что все это из-за меня, что я отвлекаю ее от занятий. А я все звонил и звонил, уговаривая Наташу встретиться. Я ощущал невероятную потребность видеть ее ежедневно, слышать ее ежечасно, я думал о ней ежеминутно. И звонил, звонил, звонил…

Правда, помимо этих сторонних осложнений у нас нашелся свой собственный камень преткновения. Я плохо катался на коньках и вообще не любил спорта, а Наташа обожала каток. Я даже надеялся, что наши отношения улучшатся весной, но на Майские праздники Наташа ушла на байдарках с университетской компанией, а в конце июля — в туристский поход… Вернулась она в августе, когда Тамара и я уже поступили на филфак. Мы вместе отпраздновали это событие, потом некоторое время еще пытались наладить наши отношения, но каждая встреча завершалась бурной сценой прощания. Что-то надломилось… Вот тогда-то и зазвучали «Колокольцы».

— Благодарю вас! Ваши аплодисменты позвольте отнести ко всем участникам сегодняшнего вечера. До новых встреч! — сказал я и направился к выходу с эстрады. Но в это время нестройный шум поднимающейся с мест публики перекрыл резкий окрик вскочившего на скамейку Баткина:

— Внимание! Ахтунг! Вы слышали жалкое блеяние! А теперь послушайте истинную поэзию!

Зрелище было не совсем ординарное: пиджак на Баткине вывернут наизнанку, на шее на толстой веревке болтается зажигалка в виде пистолетика, которую он поминутно вскидывает над головой, высекая пламя… Уже направившаяся к выходу публика остановилась, пораженная этим видом и криком, а Баткин, закинув назад голову и выпростав вперед руки, надрывно затянул не то песню, не то стих, не то заклинание. Переведя дыхание, Бат на мгновение замолк, а в аудитории раздался дружный взрыв смеха. Появившийся в дверях вахтер, пришедший предупредить меня, что выключает свет, с недоумением посмотрел на юродствующего Бата.

— Что это такое? — обратился он ко мне.

— Больной человек. Поэтому я и просил не выключать свет, пока не выйдут люди.

Вахтер недовольно вздохнул и в нерешительности остановился. Наконец Бат иссяк, и аудитория вздрогнула от нового взрыва хохота. Я воспользовался случаем и прокомментировал:

— Дорогие друзья! Думаю, что вы поняли, почему я не мог предоставить ему трибуну. А теперь мы можем попрощаться.

Люди заторопились к выходу, а Бат снова вскочил на скамейку… Мы сошли с эстрады перед тем, как вахтер, наполовину выключив свет, направился к воюющему Бату. Не знаю, чем все это кончилось, но по выражению лица вахтера можно было догадаться, что настроение у него отнюдь не благодушное.

У выхода из аудитории меня встретила Наташа.

— Спасибо, — сказала она, взяв меня под руку и пристраиваясь к шагу. — Я думала, что ты вообще будешь выступать… А потом, когда ты стал отвечать на записки, я решила, что это уже все.

— Натуленька, не выполнить твою просьбу — выше моих сил. А вообще это было, наверное, ужасно нелепо.

— Все отлично. Ты же видел, как приняли «улетающий звон», — и тут же перевела разговор: — Ну как ты? Где ты? Что нового?

— Я все тот же и все так же… Кручусь, верчусь и сам не знаю, что к чему. А как ты?

— По-разному…

— У тебя кольцо… Ты вышла замуж?

— И это было.

— Почему «было»?

— Уже успели разойтись.

— Бывает… Я ничего не знал. Вернее, нет: слышал.

Мы не спеша шли по мраморной лестнице аудиторного корпуса. Невдалеке следовали наши поэты. Я был рад встрече с Наташей, но все как-то сразу скомкалось ее неожиданным известием о разводе. Нужно было чем-то заполнить наступившую заминку.

— Ну, я отчаливаю. Салют! — махнул я рукой бригантиновцам.

— Как? Ты не едешь с нами? — удивился Алик Луцкий. Сегодняшний вечер мы собирались отметить на квартире у Снегова.

— Нет, сегодня я — пас.

— На этот раз Флинт изменил флибустьерам, — усмехнулся Юра Лобанов.

— Не в пример Стеньке Разину, — поддержал кто-то.

— Флибустьеры, смирно! — скомандовал Луцкий и, по-дирижерски взмахнув руками, затянул куплет нашей походной песни на мотив «Осторожно, друг, ведь никто из нас здесь не был в таинственной стране Мадагаскар». Ребята дружно подхватили:

Куплет этот относился ко мне, и Наташа несколько смутилась от грубоватой прямолинейности нашей «Звериады», а я, воспользовавшись тем, что во время агитпохода по Туркмении горячо отстаивал другой вариант этого куплета, шумно запротестовал:

— Врете, мерзавцы! Клевещете на Флинта! Все знают, что истинной правдой было другое:

— Расскажи кому-нибудь еще! Не выкручивайся!.. А Нора!.. А Тамара!.. — посыпалось на меня со всех сторон.

— Гнусная клевета! — не сдавался я. — Хотите опорочить честь стяга! А кто хранил роджер? Кто жертвовал личным вашего ради блага?.. И чтобы доказать верность Флинта черному стягу «Бригантины» — нашему славному роджеру, я сейчас же пойду на Смоленскую набережную и исполню суровый приговор долга!

Натуля поняла и нашу общую шутку, и одной ей известный намек на набережную. Она незаметно для других сжала мой локоть и с нарочитым вздохом произнесла:

— Что ж, придется разделить участь персидской княжны…

Ребята еще что-то острили в мой адрес, а мы, довольные шутливым исходом наших зубоскальств, быстро сбежали с лестницы в университетский дворик. Но перед зданием нас подстерегала новая неожиданность… Во дворе толпился народ, поджидая задержавшихся в здании знакомых. Когда мы сходили со ступенек, от толпы отделилась девушка и пошла нам навстречу:

— Здравствуйте! Поздравляю с удачным вечером и триумфом «Колокольцев»! Узнаю старый звон…

— Для тебя он не такой уж старый, — огрызнулся я. — Познакомьтесь: Лена — Наташа…

— Может быть, ты представишь меня поподробнее, — задиристо отозвалась Лена.

— К тому, что ты Лена, уже ничего не добавишь, — усмехнулся я.

Встреча была как нельзя более некстати, и неловкость положения усугублялась тем, что Наташа ничего не знала обо всей этой истории. Однако моя небрежность, видимо, задела Лену.

— Ах вот как! Тогда позвольте представиться самой: Елена Ланская, жена вашего спутника.

Наташа, вспыхнув, посмотрела на меня.

— Бывшая, — уточнил я.

— Ланской, ты так не любил это слово, — не унималась Лена.

— Иногда оно бывает очень кстати.

— И ты ничего не хочешь сказать мне?

— Мы уже высказались вполне…

— Даже ни разу не позвонил за все лето.

— Незачем… «И какая польза слышать улетающих колокольцев звон?» — как-то непроизвольно вырвалось у меня.

Мы остановились у выхода на Моховую. Наташа, молча шедшая со мной под руку, вдруг отпустила меня и, не прощаясь, быстро пошла направо, в сторону Волхонки. Я растерялся.

— Лена, зачем ты устраиваешь сцены на улице? Мы обо всем договорились, и ничего с тех пор не изменилось, — пытался я смягчить резкость своих слов. — Что с тобой случилось?

— Со мной ничего не случилось, а вот ты изменился… Даже не заметил, даже не поздоровался… Эх ты, Ланской!

— Леночка, честное слово, я не видел тебя.

— Ладно, хватит дурачиться, Ланской… Раньше замечал везде и всюду, в любой суматохе. А теперь это тебе не с руки.

— Лена, в конце концов, это просто нечестно. Ты раздосадована, что увидела меня с женщиной, и устраиваешь сцены.

— При чем тут сцены? Просто противно! — Лена повернулась, собираясь уйти, но я удержал ее.

— Лена, ты преднамеренно вымышляешь повод для ссоры. Если тебе нужно что-то сказать мне, можно было устроить все по-другому, а не разыгрывать мелодраму на улице… Кстати, это была Наташа Симонова.

— Ладно, Ланской, я все прекрасно понимаю… Беги, догоняй «улетевший звон», — Лена грустно улыбнулась и, не прощаясь, пошла к Охотному ряду.

Наташу я догнал у самой улицы Калинина.

— Натуленька, извини, что так получилось.

— Почему ты не пошел с ней?

— Подожди, не торопись с назиданиями. Ты ведь еще ничего не знаешь.

— Я действительно не знала, что ты женат.

— Об этом почти никто не знает. Все вышло скоропостижно, как гром среди ясного неба… Непонятно только, зачем расписывались — на полгода.

— Ты официально развелся?

— Вполне. А ты?

— Мы разошлись, но не оформили…

— Еще не все потеряно? — усмехнулся я.

— Да нет, для меня все потеряно, но Борис категорически не хочет разводиться… Еще на что-то надеется — и ноет как последний слюнтяй.

— Это мне знакомо: слякоти и сюсюканья ты не выносишь.

Наташа промолчала.

— Натуль, скажи, а из-за чего у нас все так нескладно получилось? Из-за моего нытья?

— Не знаю… Да и что говорить об этом?

— А ты верила, что я тебя любил?

— Не знаю, Ленечка… Я ничего не знаю. Я боялась тебя.

— Почему? — удивился я.

— Я боялась твоей безудержности. Куда тебя понесет, одному богу известно… Ты — увлекающийся.

— Не понимаю, почему все считают меня каким-то ветрогоном? Ты рассуждаешь точь-в-точь как Женька. Просто нелепость…

— Видишь, какое заслужил единодушное мнение, — улыбнулась Наташа. — Кстати, Томка окрестила вас неразлучной парой. Что же такое смогло вас разлучить?

— А все то же самое. Она пыталась зарядить меня кислородом на всю жизнь и одновременно — раскочегарить мою ревность. Но, как тебе известно, кислород не горит, но поддерживает горение. Произошел взрыв, и все выгорело дотла.

— Знаешь, я вот сейчас слушаю тебя и думаю, что кому-нибудь, наверное, ты плетешь такие же байки и про меня.

— Натуленька, ты что — с приветом?

— А что? Я видела сейчас, как ты обошелся со своей женой, слушаю, что говоришь о Жене… Вполне логично развить эту аналогию и в глубь времен, — грустно улыбнулась она.

— Вот здесь, золотко, у тебя произошла смысловая осечка, осечка по аналогии… Во-первых, ты не дослушала наш разговор с Леной, о которой, кстати, не только говорить, но и подумать плохо никому не позволю…

— Ты любишь ее? — перебила мою горячую речь Наташа.

— Если говорить напрямую, то нет. Но только все здесь и сложнее, и проще. Даже не понимаю, чего она взъерепенилась сегодня. Ее заело, что я не представил ее по всей форме, особенно в связи с нашим вечером, — у нее тут есть один бредовый пунктик. Но я не сделал этого, чтобы не испугать тебя, — я очень рад был…

— Ну и хитрец же ты, Ланской! — вдруг звонко воскликнула Наташа. — Теперь всю эту сцену ты хочешь свалить на меня.

— Ох, — тяжело вздохнул я, — до чего же эти женщины любят ставить все с ног на голову. Ну просто сил нет!

— А эти мужчины изворотливы, как ужи под вилами, — кстати, это твое выражение. И всюду им мерещатся женские интриги…

— Ну уж в ваш огород, девушка, скажем честно, эти камешки никогда не летали… Хоть ты и остаешься для меня сплошным ребусом и загадкой. Знаешь, как я обрадовался, когда получил твою записку. Аж в лирику ударился.

— А что здесь предосудительного?

— Не то что предосудительно, но все хорошо к месту. «Колокольцы» нужно читать наедине, без свидетелей.

— Ну-ну, позлорадствуй еще.

— Ты о чем?

— Об улетевшем звоне… Ку-ку! Сбылось твое пророчество. Ликуй и гордись.

— Что ты сказала? — от неожиданности я даже остановился и, взяв Наташу за плечи, взглянул в глаза: — Натуленька, милая, это правда?

— Пойдем, Леня, пойдем. Не стоит вспоминать. Ты ведь и похлестче писал. Помнишь? «Нечего держать то, что должно умчаться…»

— Это «Последний стих»: «Почему-то я чаще тебя провожал, чем встречал…» Логическая ошибка — даже элементарный арифметический просчет. Чисто количественно нельзя встретиться с человеком меньше, чем расстаться с ним, ибо любому расставанию всегда предшествует встреча, — полушуткой ответил я.

— Раньше такие несоответствия ты называл аллегориями и метафорами.

— А ты еще помнишь?

— К сожалению… «прошлое застряло в ресницах».

Я не нашелся что ответить и замолчал, но молчание взвинчивало еще сильнее. На меня словно повеяло потеплевшим ветром тех далеких тревог. И четыре года, прошедшие с тех пор, как Наташа после «Колокольцев» произнесла ту самую фразу, которая стала для нас последней — последней во всем, — все эти четыре года словно выпали из моей памяти. И снова преисполненным невыразимого смысла «стоп-кадром» выплыло из сумбура и сутолоки этих лет омраченное усталостью лицо Наташи. Почему-то и прежде, когда память возвращала к ней, я испытывал щемящее тоскливое чувство и перед глазами вставала сцена последнего расставания. Я не знал за собой вины, и все-таки в глубине души цепко когтилось ощущение, что где-то и в чем-то я был не прав.

А сейчас со мной шла совсем другая Наташа — не такая ершистая, не такая задиристая. И даже разговор наш был совсем иным. Из него исчезли все недомолвки и заикания, которыми прежде обменивались мы о самом заветном… И мне захотелось вернуть милое трепетное прошлое, чтобы увидеть и узнать в нем прежнюю Наташу. Но если из сознания невозможно вытравить этих четырех многому научивших нас лет, то пусть хотя бы далеким эхом отзовется в сердце тот грустный перезвон, что навевал когда-то мотивы моих тревожных песен. Я силился вспомнить что-нибудь из посвященных Наташе стихов, но все это казалось теперь хлипким и наивным, все не соответствовало нашему сегодняшнему настрою. И вдруг Наташа, словно угадывая мои мысли, спрашивает:

— А если бы меня не было сегодня на вечере, ты стал бы читать стихи?

— Не знаю. Вообще-то меня, конечно, подмывало. Но если бы стал читать, то, наверное, что-нибудь другое… Между прочим, я уже не пишу стихов.

— Ну да! Не может быть… Почему же?

— Из суеверия, — полушутя-полусерьезно ответил я. — Как только я впадаю в поэтический пыл, меня буквально преследуют всякие неприятности.

— Вот уж действительно чудеса… И на ком же иссяк поэт Леонид Ланской?

— В своем классическом варианте — на Евгении Петровне Лисицыной. Были, правда, некоторые исключения, но это уже нетипично.

— А в Жениных стихах тоже ломались копья?

— Еще бы! «Вам не видать таких сражений!»

— Не завидую я ей.

— А мне?

— Ты — человек привычный. А обрушить на свежую голову запас твоих эмоций — дело нешуточное. По себе знаю.

— Тебе я писал стихи грустные и нежные.

— Ничего себе — «грустные и нежные»!.. Прочти что-нибудь для сравнения.

— Да ну, зачем?.. А впрочем, вот — кульминационное. Так сказать, Женины «Колокольцы»… Кстати, название тоже стало нарицательным в наших отношениях — «Хрупкость».

…И снова, как четыре года назад после «Колокольцев», мы замолчали. Шли и думали каждый о своем, а может быть, об одном и том же.

Арбат затихал, обволакиваясь тревожной, волнующей тишиной. Редкие фонари, не в силах побороть ночную темень, окутали таинственным полумраком отходящую ко сну улицу. И одинокими маяками жизни светились кое-где горящие окна. Город тихо погружался в ночь. Замирание жизни и успокаивало, и тревожило. Моя рука лежала на плече Наташи — лежала вяло и тяжело, словно придавленная поглотившей нас тишиной. Невольно вспомнились заключительные строфы стихотворения «Ася» нашего университетского поэта Михаила Шлаина:

Но в том же стихотворении он говорит, что у всех людей такая же история… Но почему это так? Почему он говорит, что у всех людей? Ну ладно, у меня, скажем, все понятно, — хоть и ничего не понятно. Но у меня все беды происходят от собственной неуравновешенности. Но почему такая же чехарда получается и у других? Вот Наташа… Как случилось, что и она оказалась в беде? Да и можно ли обидеть такого человека, как Наташа?.. А Ленка? Чем она виновата в своей неустроенности? Неужели тоже, как и я, своей неугомонностью? Мечется она по жизни и не знает сама, чего хочет. И все вокруг будто специально ставит ей подножку: первый муж — жулик, второй — безумный… Да при чем тут второй? Не был я ей мужем, все это зеленая глупость какая-то. Но глупость не глупость, а Ленка опять осталась ни в тех, ни в сих.

Но почему же все так получается? Расходятся люди, которые вместе могли бы быть счастливы, которые очень нужны друг другу. А они расходятся и идут навстречу тому, что им чуждо, — расходятся, чтобы потом, встретившись, убедиться, что где-то и когда-то ими была совершена непоправимая ошибка… «Боялась твоей безудержности…» А может, не безудержности, а безумства. Разве не безумством была вся эта история с Леной? Только двое безумных из двух — это уже стопроцентное безумство, это уже слишком много для одной семьи. Ведь Лена оказалась такой же безумной, как и я. Вернее, она прониклась бредовой идеей — любить безумцев. Так и на суде сказала…

— Почему вы решили оформить брак, если знали заранее, что не сможете создать семью? — спросил нас судья.

— Потому что обременять Ланского семьей — это безумство. Я люблю его, но он должен быть свободным.

— Стало быть, вы приносите в жертву свое чувство.

— Ничуть. Так будет лучше и ему и мне, потому что для меня этот брак тоже обременителен.

— Как? Что вы говорите? Насколько я понял, вы и сейчас любите его, — удивился судья.

— Да, я очень люблю его. Но я люблю не только его, а всех, кто должен совершить что-нибудь замечательное.

— Это противоречит общепринятым нормам морали. Вы понимаете, что говорите?

— Я понимаю, — всплеснув руками, взмолилась Лена: она, видимо, почувствовала, что говорит не то. — Но я прошу вас понять меня правильно. Если угодно, наш брак можно считать чисто формальным — ведь мы прожили всего полгода.

— Вот это ваше пояснение несколько ближе к истине, — встрепенулся судья. — В кодексе предусмотрена статья, касающаяся фиктивных браков, то есть браков, преследующих злоупотребления или корыстные цели…

— Но у нас не было ни злоупотреблений, ни корыстных целей, — перебила Лена судью. — Мы встретили друг друга, полюбили и решили быть вместе.

— Если вы полюбили и, как говорите, любите до сих пор, то зачем разводиться — ведь вы не прожили еще и полугода. Однако вы сами утверждаете, что полюбили Ланского как человека замечательного. Стало быть, вы имели в виду его положение…

Я понимал, что все эти словопрения ведут в тупик. У нас действительно не было никакого резкого конфликта, но и семьи не было, а потому и нужно было лишь формально расторгнуть наш брак. И вдруг Ленка начинает мудрствовать и удивлять уважаемое присутствие идиотской мотивировкой этого не вполне нормального случая… Вот уж воистину бредовая идея! Мало того, что в лучшем случае нас могут просто-напросто вытурить из суда за несерьезность, но возможен и более «серьезный» исход — и аморалка, и фиктивность, и что-нибудь еще вроде этого… Я поспешил вмешаться в разговор, пока дело не зашло слишком далеко:

— Послушайте, какое может быть злоупотребление положением, когда я студент.

— Но вы работаете в газете, создаете общественное мнение, а здесь уже может быть злоупотребление.

— Этак можно бог весть до чего договориться. Между тем все значительно проще: наш брак был скоротечным и ошибочным. А все рассуждения о знаменитости, по меньшей мере, наивны.

Мы что-то еще объясняли, доказывали, о чем-то спорили. И в результате все до того запуталось, что суд собрался было отложить рассмотрение дела. Потом, посовещавшись, эти умудренные жизненным опытом люди, по-видимому, решили, что в данном случае дело о разводе возбуждают не вполне дееспособные лица, и удовлетворили наш совместный иск…