Разгуляй

ГЛАВА XIX: О НЕКОТОРЫХ СОПУТСТВУЮЩИХ И ПРОТИВОСТОЯЩИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ

А вот киевские мои зигзаги вообще не укладывались ни в какое геометрическое построение. То, что сама по себе эта линия представляла кривую довольно запутанного виража, было совершенно очевидно. Но вот куда она гнула, к плюсу или к минусу, — понять было трудно. Скорее всего, здесь перепуталось и переплелось между собой сразу несколько линий…

В общем-то особых драматических накладок в Киеве вроде бы не предвиделось. Единственное, что меня тревожило, это отношения с Зоей. Слабый проблеск надежды на развязку связывался в моем сознании с завершением Декады. Но я старался откреститься от этого варианта, потому что по своему капитулянтскому малодушию он представлялся мне недостойным, и я надеялся еще до отъезда из Киева расставить все на свои места. Хотелось верить, что все образуется. Как образуется? — этого я не знал. Мелким бесом вертелся в голове жульнический чичиковский вариант с «мертвой душой», которую я под именем Лены извлек из анналов памяти и выставил по ревизионным спискам сегодняшнего дня. Однако и этот вариант категорически отвергался мною, потому что я надеялся разрешить все по-честному…

Со дня нашего знакомства прошло вроде бы совсем немного времени — всего несколько дней. Но каждая очередная встреча с Зоей начинала все больше и больше угнетать меня подспудным ощущением своей вины, а вместе с ним нарастало и чувство надвигающейся неприятности. Вот тут-то, под тяжестью этого ощущения, я и завилял, ища выхода. Но, так ничего и не придумав, в конце концов решил положиться на ту самую «кривую», которая, как известно, куда-нибудь да вывезет…

Однако, крушение караулило меня не в заоблачных потемках собственной совести, а на мелководье всеобщего пресс-центровского сибаритства. Дело в том, что с нашим пресс-центром, мягко говоря, перемудрили. Помимо имеющихся на месте собкоров центральных газет и журналистов, дополнительно направленных для освещения Декады, в Киеве непонятно для чего создали еще и официальный пресс-центр из пяти человек, в который входил и я. Формально мы должны были координировать всю работу прессы и оказывать помощь в организации материалов. Обычно этим занимался кто-нибудь из местных журналистов, специально введенный в штаб Декады. Но на этот раз в Киев прибыли пятеро москвичей, незнакомых со спецификой местной прессы и не имеющих контактов с киевской администрацией. На первых порах, когда шла организационная круговерть, нам действительно пришлось поработать, но, как только все вошло в свое русло, надобность в нас отпала совершенно. Больше того, мы не могли даже помочь журналистам в решении оперативных вопросов, так как корректировка программ и распределение билетов целиком находились в ведении штаба, а мы в нем были сбоку припека.

Да и вообще нужно сказать, что в какой-то особой опеке или рекламе мероприятия Декады не нуждались, ибо в Киев приехали прославленные художественные коллективы, выдающиеся мастера искусства и литературы. Свидетельством популярности нашей Декады были многолюдные толпы, осаждавшие входы театров, концертных и выставочных залов. Восторженными овациями награждали гостеприимные киевляне и академическую торжественность свешниковской хоровой капеллы, и огненные ритмы лезгинского танцевального ансамбля, и выступления поэтов, и только что поставленный Большим театром балет «Анна Каренина», и симфонические, и вокальные концерты, — словом, это был грандиозный смотр российских талантов… Успех был самоочевиден, а соразмерно успеху — общественный резонанс.

Радио, телевидение, газеты буквально захлебывались в водовороте нахлынувшей информации, несмотря на то что все было заранее спланировано, распределено и расписано по дням… В этом учащенно пульсирующем журналистском чреве наш пресс-центр уподобился некоему аппендиксу. Все шло само собой и почти без нашего участия. Лишь изредка, когда у местных репортеров не хватало ног, мы делали по их просьбе кое-какие материалы. Но и это было, так сказать, на джентльменских отношениях.

За мной в пресс-центре была закреплена литературная часть Декады и книжная выставка. Но литературные вечера имели хорошую прессу и без моего вмешательства, потому что корреспонденты старались выходить непосредственно на писателей — брали у них интервью или материалы для публикаций, а за книжную выставку я и подавно был спокоен, так как еще до ее открытия основательно посуетился, и буквально все киевские газеты дали о ней соответствующие материалы — в том числе и несколько моих заблаговременно, еще в Москве, подготовленных заметок. Повторных же откликов я не ждал. В общем-то это прекрасно понимал и руководитель выставки Василий Иванович Тихонов… И как ни странно, именно в этой тихой заводи караулил меня коварный риф.

Мое положение на Декаде осложнялось тем, что я работал в отделе пропаганды той организации, что устраивала книжную выставку. Через несколько дней после ее открытия Тихонов уехал в составе делегации Российской Федерации по городам Украины, где тоже отмечалась Декада, а в его отсутствие старшим на выставке остался начальник организационно-торгового отдела Аркадий Семенович Шапиро — материально ответственное лицо за книжные фонды. О работе прессы Шапиро имел представление весьма отвлеченное и связывал это дело с каким-то таинственным актом священнодействия. Упоминание в газете было для него венцом человеческой славы. И здесь он очень походил на чеховского коллежского регистратора Дмитрия Кулдарова, который, упившись до бесчувствия, попал под лошадь и тем прославился на всю Европу через газетную полицейскую хронику. Так и Шапиро, оставшись за старшего и буквально пьянея от этого тревожного счастья, совершенно искренне желал прославления в печати своего временного детища и усердно принялся руководить всем, что хоть как-то было связано с выставкой. Не говоря о том, что Шапиро действительно был человеком исполнительным и преданным делу, он, по-видимому, рассчитывал еще заслужить похвалу Тихонова, который, вернувшись, убедился бы, что в его отсутствие Шапиро умело и достойно, не щадя живота своего, руководил выставкой и она, как и в первые дни, имела хорошую прессу.

О том, что Шапиро руководил выставкой не щадя живота, я заметил отнюдь не ради красного словца… Не знаю, куда бы завела его в этом неистовом рвении новая служебная ипостась, если бы его физическое состояние не было подорвано изнурительной болезнью желудка. Но, превозмогая недуг, Шапиро каждодневно минут за сорок до начала работы выставки появлялся в Октябрьском дворце, тщательно осматривал пластилиновые печати, затем открывал помещение и оставался в зале до позднего вечера, когда собственноручно опечатывал помещение.

Во всем этом, может, не было бы ничего особенного, если бы не «шапирова болезнь» — так окрестили физическое состояние своего временного начальника сотрудники выставки. Однако это обстоятельство особенно возвышало Аркадия Семеновича в его собственных глазах. «Служба превыше всего!» — горделиво заявлял он. И девиз этот в его устах не был пустым звуком. В те счастливые мгновенья, когда приступы болезни отпускали его, Шапиро, заложив руки за спину, важно прохаживался по залу и наблюдал за порядком. Все его внимание было сосредоточено на том, чтобы книги не задерживались в чьих-либо руках больше положенного времени. Иногда, заподозрив похитителя, Шапиро начинал осторожную слежку: он шел за посетителем след в след, таинственно выглядывая из-за стендов, — и горе, если в эту минуту у него начинались схватки! Тогда Шапиро подскакивал к заподозренному, выхватывал у него книгу, передавал ее стендистке, а сам вихрем уносился из зала, оставляя в полном недоумении посетителей…

Иначе говоря, Шапиро очень старался. И, по его представлению, дела на выставке шли вполне удовлетворительно, даже хорошо. Они могли бы быть просто отличными, если бы не одно обстоятельство, которое омрачало его состояние и способствовало учащению приступов болезни. Обстоятельство это заключалось в том, что день ото дня — особенно после отъезда Тихонова — волна откликов в прессе на работу выставки стала спадать. Ревностный служака, Шапиро заподозрил причину этого в моем отлынивании от дел, а соответственно — и в отсутствии должного контроля за моей работой. Поэтому он решил прибрать к рукам мою вольницу. При встречах со мной он требовал, чтобы хоть одна газета в день давала о выставке «большую статью с фотографией»… Наши стычки участились, и меня спасало только то, что я редко попадался ему на глаза, а в гостинице он застать меня никак не мог. Накануне возвращения из поездки Тихонова было назначено совещание рабочей группы. Я был приглашен запиской Шапиро, оставленной у горничной. Сильно опоздав, я пришел как раз в то время, когда речь шла об освещении в прессе работы выставки.

— А вот, кстати, и Леонид Александрович, — обратился ко мне Шапиро. — Почему вы опоздали?

Я удивился вопросу, потому что не входил в рабочую группу, а был направлен в Киев исключительно для работы в пресс-центре.

— Я был занят, — спокойно ответил я.

— Чем вы были заняты?

— Как это чем? Делами в пресс-центре.

— Ваших дел я пока что не вижу. Статей о выставке в газетах нет, а где вы болтаетесь, я не знаю, — начальственным тоном заговорил Шапиро.

— Что значит «болтаетесь»? — выпалил я. — Подбирайте слова… А что касается моей работы, то я вам не подотчетен.

— Нет, дорогой мой. Сейчас я руковожу выставкой, и отчитываться вы будете передо мной.

— Во-первых, перемените тон. А во-вторых, мои обязанности на Декаде определены не вами, и к выставке я никакого отношения не имею.

— Все мы командированы в Киев с одной целью…

— Но у каждого из нас свои задачи, — перебил я.

— Извините, — не сдавался Шапиро, — я отвечаю за работу выставки и вправе требовать от вас…

— Вы ничего не вправе требовать от пресс-центра!

— Я вправе требовать от пресс-центра, и в первую очередь от вас, подробного освещения работы выставки.

— Это не ваша прерогатива… Вы можете обратиться к нам с просьбой помочь в организации какого-либо материала. Но требовать от нас вы ничего не можете. Вы превышаете свои полномочия.

Я знал, что с Шапиро нужно говорить как можно резче и как можно больше употреблять всяких официальных слов, чтобы предотвратить его демагогические выпады.

— Вы меня не учите! — заерепенился Шапиро. — Я знаю свои полномочия. Где вы получаете зарплату, там должны и работать.

— Это примитивно-торгашеский подход, не имеющий ничего общего с журналистикой. Пресс-центр занимается объективным освещением всех мероприятий Декады, а не только выставки.

— Ах, вот как! — взвился Шапиро. — Теперь я понимаю, почему прекратились статьи. Вы ответите за это! — грозно заключил он.

— Может, вы заподозрите здесь что-нибудь еще похлестче и отстраните меня от работы в пресс-центре, а то и от журналистики вообще? — усмехнулся я.

— Да, именно это я и имею в виду… То есть не от журналистики, конечно. Это ваше личное дело. Но из пресс-центра я вас отзываю… Что вы делаете и где пропадаете, мне неизвестно. Ваших статей в газетах я не вижу, но ваше умышленное замораживание освещения выставки разгадал сразу. Поэтому как исполняющий обязанности руководителя я принимаю решение о переводе вас в рабочую группу. Завтра же приходите на выставку, садитесь здесь и пишите статьи в газеты.

— Думаю, здесь вы поторопились. По пресс-центру вы никаких решений принимать не можете, точно так же, как и требовать от меня отчетности.

— Хорошо, но скажите, что вы сделали за период вашей командировки? — зашел Шапиро с другого фланга.

— Я еще не подводил итогов, — тоже более спокойно ответил я, но тут же, вспомнив, что с Шапиро нужно держать ухо востро, вспылил: — А вообще, что это за допрос? Поймите наконец, что ваша попытка администрировать прессу более чем смешна… О нашем разговоре я завтра же доложу Тихонову. Полагаю, что от своих слов вы отказываться не будете.

Слушая мою отповедь, Шапиро съежился и вобрал голову в плечи, что делал всегда, когда чувствовал, что просчитался. Как только я упомянул Тихонова, глаза Шапиро испуганно забегали.

— Леонид Александрович, — вкрадчиво заговорил он, — вы не горячитесь, вы поймите меня правильно. Я не только не хочу упрекнуть вас в чем-нибудь, я даже вполне понимаю вас. Но и вы поймите меня. Завтра возвращается Тихонов, а статей в газетах после его отъезда совсем нет… Он с меня голову снимет.

— Ах, вы вот о чем? Я думал, вы за работу переживаете — и за свою, и за мою… Ну а если речь идет об отчете перед Тихоновым, то будьте спокойны: вы отчитывайтесь за выставку, а за прессу я сам отчитаюсь.

— Нет, вы поймите меня правильно, — засуетился Шапиро. — По состоянию здоровья я должен буду уехать из Киева — вы ведь знаете, в каком я нахожусь состоянии, — при этих словах все присутствовавшие на совещании разразились смехом, а Шапиро схватился за живот, лицо его приняло страдальческое выражение, и он пулей вылетел из комнаты. Взрыв смеха утроился…

— Ну вот, довел человека! — подлила масла в огонь Раечка.

Тема «шапировой болезни» была одним из самых веселых развлечений нашей киевской группы. И повод к нему дал сам Аркадий Семенович. Каждому человеку — и знакомому, и тому, кого он видел впервые, Шапиро тут же сообщал о своей изнурительной болезни. Свой недуг он живописал с ярчайшими подробностями, строя различные предположения, отчего бы это могло случиться. «Шапирова болезнь» стала для сотрудников выставки притчей во языцех, несмотря на то что все хорошо знали, как мучается он и каждый день звонит в Москву, прося себе замену…

— А кто же будет руководить выставкой? — сдерживая смех, спросила Люся Шумова, когда Шапиро снова появился в комнате.

— Послезавтра в Киев приезжает Крохин. Он, кстати, назначен начальником вашего отдела, Леонид Александрович. Вот пускай он руководит и выставкой, и вами, и прессой, — попытался съязвить Шапиро.

— Ну да! — невольно вырвалось у меня. — Федя Крохин — начальник отдела?!

— Да, Леонид Александрович, Крохин теперь ваш непосредственный начальник. Ему и карты в руки. Но до его приезда я хочу, чтобы вы отчитались за свою работу.

— Придет время, и отчитаюсь кому следует…

— Леонид Александрович, я здесь старший и очень прошу, чтобы вы не устраивали анархию.

— При чем тут анархия? Вы старший по выставке, а я к ней никакого отношения не имею. Я работаю в пресс-центре.

— Но в целом за работу прессы отвечает Тихонов, — нашелся Шапиро. — А он, соответственно, с меня спросит.

— И правильно сделает, что спросит. Вы ни разу не обратились в пресс-центр с какими-нибудь конструктивными предложениями. Вы даже не разрешили провести пресс-конференцию в экспозиционном зале. А ведь это была бы лучшая реклама для выставки… Теперь засуетились с отчетом. Вам не работа нужна, а отчет перед Тихоновым. А я не на вас и не на Тихонова работаю, а для пользы дела… И выслушивать ваши окрики и решения не намерен, равно как и присутствие свое здесь считаю излишним.

Я встал и демонстративно покинул совещание.

На следующий день приехал Тихонов. Утром до открытия выставки, он провел короткое совещание, на которое я не попал, потому что был у Тани. Мне рассказывали, что Шапиро, докладывая Тихонову о выставке, вскользь отметил, что товарищ Ланской непосредственного участия в ее работе не принимает, потому что прикомандирован к пресс-центру. Тихонов сказал, что газетные отклики на выставку он знает, и спросил, была ли передача по телевидению. После утвердительного ответа можно было понять, что со стороны начальства ко мне претензий не имеется и гроза пронеслась стороной… В тот же день Тихонов снова уехал с делегацией.

А потом в Киев прибыл мой новоиспеченный шеф Федя Крохин, сопровождавший обычно в поездках начальника нашего главка Глеба Васильевича Сидорова… В сообщение Шапиро о новом назначении Крохина никто всерьез не поверил — слишком хорошо знали у нас Федю, известного больше под шутливым титулом «классика». Он пописывал стишки на уровне незадачливого школьника, почти никогда не публиковался в периодике, но всегда выступал на наших местных вечерах (иногда сверх программы и на афишных вечерах, если там бывал кто-нибудь из его знакомых) и печатался в каждом номере стенгазеты, за что и получил в обиходе титул «классика». Правда, он был автором двух поэтических сборников, вышедших в разное время на периферии. Крохину было далеко за пятьдесят, но для всех он был просто Федей. И все же, несмотря на пышный титул и почтенный возраст, больше полтинника в долг ему никто не давал, потому что все хорошо знали, что это дело дохлое…

Да и не только незадачливая репутация поэта-неудачника и известные грешки в прошлом, когда Федя погорел в какой-то взятке, определяли его реноме. Уже внешний вид нашего классика невольно вызывал улыбку. Шарообразное туловище низкорослого Феди венчалось вросшей в плечи и заплывшей жиром женоподобной головой с подслеповатыми глазами и огромной в мелких кудряшках негроидозной шевелюрой. В разговоре Федя сильно шепелявил, а при ходьбе пыхтел как паровоз и так же ритмично вздрагивал — правая нога чуть приволакивалась и малость загребала за ним. И начиная с внешнего вида и кончая добротным, испытанным временем графоманством, все в нем вызывало впечатление какого-то врожденного шутовства, несовместимого не только с представлением о начальнике отдела пропаганды, но и вообще о человеке, занимающемся чем-то серьезным… Узнав от Шапиро о новом Федином назначении и о его предполагаемом приезде в Киев, я не особенно поверил в это, зная, что с некоторых пор его вообще не пускали в командировки (разве что под надежной опекой), потому что помимо путаницы, которую он обычно устраивал на местах, оттуда вслед за ним устремлялись письма от самых различных людей, у которых Федя одолжил деньги. Его разбирали, обсуждали, предупреждали, наказывали, но в конце концов всегда прощали, потому что это был Федя Крохин — а что с него возьмешь…

Как выяснилось уже потом, по возвращении в Москву, и в наш-то отдел пропаганды Крохина перевели из редакционно-издательского за неуклюжую попытку «продвинуть» свой очередной сборник в курируемом им областном издательстве, в котором он тоже кому-то в чем-то «посодействовал». Словом, Федя в очередной раз погорел, и его пересадили подальше от соблазнительного сладкого пирога, но пересадили, как водится, с повышением…

И вот, поднимаясь к себе в номер, чтобы позвонить в редакцию насчет «воображаемого оппонента», я неожиданно столкнулся на лестнице с Федей Крохиным. На ходу поздравив его с назначением и прибытием в стольный град Киев, я хотел бежать дальше, но он, ссылаясь на какое-то неотложное дело, затащил меня к себе.

С первых же слов выяснилось, что неотложной была просьба организовать его выступление по телевидению.

— Да ты ведь только что приехал, — смеялся я, — у тебя еще и командировочные целы, и банкета по поводу своего назначения ты не давал. Зачем тебе выступление?

— Ну как зачем? — тоном застенчивого Альхена из «Двенадцати стульев» произнес Федя. — Все-таки приехал русский поэт, начальник отдела… Тут наша выставка и все такое прочее…

— Что-то в составе писательской делегации я не заметил имени великого русского поэта Феодора Крохина. Может, пропустили по рассеянности?

— Ладно, сделай, пожалуйста! Мне это сейчас очень кстати, и тебе зачтется как внеплановая работа.

— Посмотрим, посмотрим, — уклончиво ответил я, чтобы закончить разговор. — Только времени уже не осталось. Сегодня ведь шестой день Декады, и все оставшиеся передачи расписаны буквально по минутам.

— Пусть снимут что-нибудь…

— Ага, — засмеялся я. — Снимут академическую русскую хоровую капеллу и поставят русского неоклассика Крохина… По техническим причинам.

— Нет, ну в самом деле. Организуй как-нибудь там. В крайнем случае можно Сидорова подключить.

— Откуда — из Москвы?

— Почему? Он здесь, он со мной приехал.

— Ах, вона что! Приехал Сидоров?! Теперь уже не ты с ним, а он с тобой? Ну, верный оруженосец, высоко ты залетел!

— Ладно… А передачу ты все-таки пробей. Пусть они снимут что-нибудь. Или — во! Можно в последних известиях!

— Точно! Внимание, внимание! Дорогие телезрители, сообщаем последнее сенсационное событие Декады: сегодня в Киев свалился с Луны великий русский поэт Феодор Крохин в сопровождении непревзойденного маэстро и кавалера Глеба Сидорова! Им мы и предоставляем возможность замутить эфир…

— Нет, ну, серьезно. Сделай, пожалуйста. Пусть они снимут что-нибудь, а я выступлю и почитаю стишата…

— Ну и гусь же ты! — обозлился я на эту бесцеремонную напористость. — В таком качестве ты еще не проявлялся! — И чтобы закончить разговор, добавил примирительно: — Ладно, попробую, может, что и получится…

На этом мы и расстались… Вернувшись в ресторан, я рассказал своим сотрапезникам о Фединой просьбе. Олеся Васильевна, прежде работавшая у нас и хорошо знавшая Крохина, долго смеялась.

— Шутка ли, Федю в телевизор! Да его шевелюра и не поместится на экране…

— А ты поставь ему условие, — подхватил Миша, — остричься!

Мы еще немного побалаганили по поводу «великого русского поэта», а потом, отправившись на «Варшавскую мелодию», я и совсем забыл про Федю.

Приезд в Киев Сидорова — особенно после стычки с Шапиро — насторожил меня. Как-никак Сидоров был начальником главка, где я работал, а мои отношения с ним были довольно сложными еще со времени предыдущей выставки в Горьком. Кроме того, я не знал, что в связи с возвращением в Москву Тихонова начальник главка остается за него руководителем нашей группы и что он будет закрывать выставку.

Глеб Васильевич Сидоров слыл умным и многознающим специалистом; вежливым и корректным, но строгим и требовательным начальником. Это мнение было единодушным. Относительно его личных качеств такого единодушия не было. И не удивительно — коллектив в нашем главке по преимуществу женский. Оттого, должно быть, и шел такой разнобой — кому кто нравится… Одни считали Сидорова сухарем и занудой, другие же, наоборот, говорили о его обаятельности и остроумии (разумеется, при определенных обстоятельствах и когда это уместно), а сухость и строгость объясняли качествами, необходимыми в деле и даже импонирующими его мужским достоинствам. Все знали о его больном сердце и о пристрастии к спиртному, но и эта слабинка не могла служить серьезным упреком, потому что все, мол, не святые.

И лишь немногие из сотрудников резко неприязненно относились к Сидорову. Но эти немногие никогда не высказывали вслух своего мнения даже тем, кто не пылал к нему восторгами, потому что, видно, так уж изначально было заведено: обо всем, что делалось и говорилось в главке, Сидоров был хорошо осведомлен. Поэтому если и велись разговоры о начальнике, то либо восторженные, либо тихие — с глазу на глаз.

В прошлую нашу поездку в Горький, где проходила Всероссийская книжная ярмарка, Сидорова сопровождал верный его оруженосец Федя Крохин. Но их присутствие на ярмарке было обозначено приблизительно так же, как мое на киевской Декаде: утром они ненадолго появлялись на людях и тут же куда-то исчезали… В Горьком между Сидоровым и мною произошла очень непрезентабельная сцена, после которой наши отношения резко пошатнулись.

Покончив со своими журналистскими делами, я уезжал из Горького и устраивал прощальный ужин в гостиничном ресторане. Вокруг было много знакомых, потому что в тот раз в Горьком заодно с ярмаркой проходило еще несколько мероприятий, на которые съехались представители областных управлений. Мы сидели за столиком вчетвером, и я по очереди танцевал с Верой, Ирой и Аней. Я уезжал, а девушки оставались в Горьком еще на несколько дней — до закрытия ярмарки. Я, как обычно, уже бредил Москвой, и всем нам было и хорошо, и прощально… Когда оркестр ушел отдыхать, дверь в ресторан отворилась, и в зал вкатился, пыхтя и волоча за собой правую ногу, шарообразный Федя Крохин. Мы сидели в глубине зала, и Федя не сразу заметил нас. Проходя мимо столиков и явно разыскивая кого-то, он задерживался там, где сидели свои, опрокидывал стопку и после двух-трех фраз двигался дальше. Скоро мы смогли убедиться, что Федин путь лежал к нам. Мы дружно приветствовали «великого поэта — надежду не очень изящной российской словесности» и, кивнув на сиротливо стоявшую пустую бутылку, посетовали, что угостить его нечем. Но Крохин и не собирался пить, он сказал, что с него уже хватит… Впрочем, об этом он мог бы и не говорить: «дозы и препорции» недвусмысленно проступали на его вспотевшем, припухшем больше обычного лице.

Крохин отозвал в сторону Иру и стал что-то нашептывать ей. Ира сначала отнекивалась, а потом с раздражением бросила: «Ну ладно, ладно, после зайду» — и отошла от Феди, а он заковылял к выходу.

— Сидоров зачем-то вызывает, — с некоторым недоумением сообщила нам Ира.

— Перебьется! — безапелляционно отрезал я. — Завтра договоритесь.

Однако еще до возвращения оркестра Крохин снова возник в ресторане и снова, совершив свой тернистый путь меж столиков, подошел к нам. Теперь он отозвал Веру и опять что-то зашептал.

— Зачем, зачем? — удивленно спрашивала Вера, отстраняясь от Крохина.

— Я не знаю, — уже более громко прошепелявил Федя. — Он сказал, что ему нужно переговорить.

— Так с кем ему нужно переговорить — со мной или с Ирой? — недоумевала Вера.

— И с тобой, и с Верой, — смущенно пробормотал Федя.

— Ну скажите ему, что мы через полчасика зайдем, — пообещала Вера, и Крохин отчалил.

Мы пробыли в ресторане до закрытия, а потом поднялись к Ире и Вере, у которых я оставил вещи, сдав свой номер еще с утра. Поезд уходил около двух часов ночи, и мы собрались погулять по ночному городу. Вдруг зазвонил телефон. Вера сняла трубку, уже сказала «да», но тут же осеклась и, закрыв рукой микрофон, испуганно прошептала:

— Это он… Не нужно было поднимать трубку.

— Теперь уже поздно. Дай-ка я поговорю с ним, — сказала более находчивая в разговоре Ира. — Алло… Да, я…

— Глеб Васильевич, уже поздно, вам нужно отдохнуть. Мы к вам завтра зайдем, утречком......

— Сейчас уже поздно. Мы собрались спать......

— Это наши. Они сейчас уходят......

— Он сегодня уезжает......

— Ну что вы, Глеб Васильевич......

— Завтра с утра мы обо всем поговорим......

— Ну хорошо. Мы сейчас зайдем на минуточку......

— Да нет, не все......

— Я понимаю, что конфиденциальный......

— Хорошо, я и Вера. Ну, спокойной ночи......

— Ну, конечно, придем. Это случайно сорвалось.

Ира положила трубку… Наступившую тишину прорезал донесшийся откуда-то издалека приглушенный бой кремлевских курантов.

— Что делать? — проговорила Ира. — Он вдрызг пьян.

— А, пошлите вы его… Тоже мне — хан Гирей! — петушился я.

— Он сюда собирался нагрянуть, — добавила Ира.

— Отсюда-то мы его быстренько наладим, — пробасил я.

— Я пообещала, что мы с Верой заглянем к нему.

— Обещанного три года ждут… Золотое правило бюрократа: никогда не отказывать. Глядишь, он и уснет, ожидаючи. И сбудется во сне твое обещание, — резвился я.

— И все-таки лучше сейчас же смотаться отсюда — от греха подальше, — предложила Аня.

Мы было уже встали, как снова зазвонил телефон.

— Вот вам, пожалуйста. Легок на помине, — проронила Вера.

— А что? Чего нам бояться в своем отечестве?! Дайте-ка я скажу ему пару ласковых! — расхорохорился я и снял трубку, но Аня быстро подскочила и разъединила нас.

— Зачем? Чего ты лезешь на рожон?! — резко одернула она. — Пошли скорее, а то еще Ланской начнет выделываться на макароны.

Девушки взяли меня под руки и вывели в коридор. Уходя, мы слышали, что телефон зазвонил снова… На площадке второго этажа носом к носу столкнулись с Крохиным.

— Ну что же вы? Глеб Васильевич сердится, — недовольно пробурчал он.

— Пшел вон! — рванулся я к Феде, но девушки удержали меня, отвели в сторону и стали успокаивать, что лучше, мол, заглянуть к Сидорову на минутку, а то он всю ночь будет трезвонить или выкинет еще какую-нибудь штуку.

Ира и Вера отправились к Сидорову. Следом за ними заковылял Федя… Прошло минут пятнадцать, а наши добровольные невольницы так и не возвращались. Я все время порывался пойти им на выручку, но Аня, стараясь избежать скандала, отговаривала. И тут, когда уж и она стала волноваться, появилась Ира.

— Слушайте, — возбужденно заговорила она, — там творится черт-те что! Этот маразматик совсем лишился разума… Мы приходим, а у него сидит Райка Подлипская. Он совершенно пьян и что-то внушает ей. Райка воспользовалась нашим приходом и смоталась. Тут он обрушился на нас. Такую ахинею нес… Видите ли, его никто не понимает, все считают сухим чиновником, а он в душе поэт и хочет к себе теплоты и участия… Мы говорим, что все, мол, его любят и уважают, но только сейчас уже поздно, нужно отдохнуть и ему и нам. А он как рявкнет: нет, сегодня вы никуда не уйдете… И велел Феде хоть из-под земли достать водки. Я вызвалась помочь ему и улизнула… Теперь нужно выручать Верку.

— Сейчас мы обставим все это в лучшем виде! — воодушевляясь, забурлил я. — Подождите меня здесь.

Подойдя к сидоровскому номеру, я постучал.

— Войдите! — раздался из-за двери хриповатый голос.

— Здравствуйте! Имею честь доложить, что после успешного выполнения задания отбываю в первопрестольную! — с напускной витиеватостью отрапортовал я.

Сидоров, изогнувшись костылем, стоял посреди комнаты в линялой ковбойке навыпуск, обвислых домашних брюках и тапочках на босу ногу. Его обычная сутуловатость еще сильнее подчеркивалась в этом обличье. Вена на шее учащенно билась, отчего расположенная рядом длинная бородавка нервозно пульсировала. Своим неожиданным появлением я, видимо, оборвал на полуслове какую-то тираду. Несколько мгновений он находился в явном замешательстве, но потом, овладев собой, сделал шаг ко мне и протянул руку.

— Счастливого пути! — небрежно бросил он.

Ехидная усмешка скользнула по его лицу, и он, отойдя к окну и откинувшись назад, словно приглядываясь ко мне, добавил:

— Ты, Ланской, по-моему, сегодня изрядно хватил… Нехорошо пить в одиночестве. Это дурной признак, — и он пьяно захохотал.

— Глеб Васильевич, — в том же бодром тоне, с какого начал, перебил я его смех, — я не беру дурных примеров с начальства. А одиночество чуждо мне в принципе.

Я посмотрел на Веру: она, съежившись как испуганный котенок, сидела на стуле у самой двери. Заметив этот взгляд, Сидоров хотел что-то сказать, но не нашелся или постеснялся произнести. Шея его побагровела, бородавка запрыгала еще сильнее.

— Что ж, я тебя не задерживаю. Ауфидерзейн! — резко выкрикнул он и махнул рукой в сторону.

— Слово это чуждо для моего русского слуха, — с вызовом ответил я. — Между тем я пришел не только попрощаться, но и забрать Веру Петровну.

— Она останется здесь. Ауфидерзейн. Разговор окончен.

Вера в предчувствии скандала чуть приподнялась со стула, чтобы бежать, но не решалась, видимо, оставить нас один на один.

— Вы не можете удерживать ее здесь в это время… Да и нам некогда, нас ждут.

— Я что тебе сказал?! Она останется здесь. Убирайся вон! — заорал, надвигаясь на меня, Сидоров.

— Гнев Ахиллеса облагородил бы вас в трезвом виде… Утром, проспавшись, вам будет стыдно за этот базарный тон.

— Вон отсюда! — не своим голосом завопил Сидоров и бросился на меня с кулаками.

Чем бы кончился этот скандал, трудно предположить, потому что я тоже уже завелся. Но Сидоров кричал, видимо, слишком громко. Из соседнего номера, из-за стены, постучали, потом последовал стук в дверь и за ним стереотипная фраза:

— Уже первый час, не шумите и выпроваживайте гостей…

Сидоров вихрем пронесся мимо меня, распахнул дверь и набросился на горничную, крича, что ему мешают отдыхать, что он будет жаловаться и так далее… Воспользовавшись перепалкой, я схватил за руку Веру, и мы побежали по коридору к поджидавшим нас девушкам. Сидоров бросился было за нами, но горничная, втолкнув его в номер, пригрозила, что сейчас вызовет милицию, и захлопнула дверь…

— Это Ирка догадалась послать ее на помощь, — сообщила Аня, когда мы выходили из гостиницы.

— Тяжелая артиллерия подоспела вовремя, — усмехнулся я.

— Еще бы! Я смотрю — вас нет. Ну, думаю, дело приняло серьезный оборот, — пояснила Ира.

— Надо же, старая развалина! — Никак не могла прийти в себя Вера. — Если бы вы знали, что он выделывал, когда Ирка ушла… Сначала все приставал, чтобы я съела сосиску, и своими ручищами начал было кормить меня. Я вырвала у него эту сосиску и выбросила в окно. Тогда он упал на колени и стал снимать с меня туфлю. Я, говорит, пить из нее буду… Я чуть было ему по роже ногой не съездила…

Пустынным, совершенно обезлюдевшим городом брели мы на вокзал… Свежий, взбадривающий ветерок, порывами налетавший с Волги, развеял неприятное впечатление от сидоровской выходки. Уже с площадки отходящего поезда крикнул я, смеясь:

— Привет поэтам! До встречи в Москве…

В Москве я долго не встречался с Сидоровым, потому что по возвращении из Горького у него случился сердечный приступ и его положили в больницу. Потом наступила пора летних отпусков, потом я уехал в Пермь — и время будто бы сгладило остроту горьковского инцидента. Вместе с тем я чувствовал, что Сидоров поджидает случай, чтобы избавиться от меня, как поступал всегда с неугодными или знавшими о нем что-то лишнее. Однако до поры до времени он маневрировал, чтобы бить наверняка.

В Киеве я решил тоже не мозолить ему глаза, но он сам разыскал меня…

Наутро после «Варшавской мелодии» в номер ко мне постучали. Зоя крепко и безмятежно спала. Я не откликнулся на стук, втайне надеясь, что кто-то ошибся номером. Но вот постучали еще раз, настойчивей.

— Кто? — тихим, измененным и нарочито сонным голосом спросил я, как будто только что проснулся.

— Лень, открой! Это я, Крохин, — прошепелявил из-за двери Федя.

— Что тебе нужно? — зло буркнул я.

— Открой, мне срочно нужно тебя видеть.

— У тебя всегда срочные дела, и всегда не ко времени… Иди к себе, я через полчаса зайду.

— Лень, ну открой же! Серьезно, срочное дело, — настаивал Федя.

— Да что у тебя там прорвалось такое срочное? — ворчал я, слезая с постели.

В это мгновение взметнулось одеяло, и Зоя, испуганно встрепенувшись, тревожно посмотрела на меня.

— Что такое? — прошептала она.

Я хотел сделать ей знак молчания, но и жесты и слова мои были напрочь парализованы ее взглядом — тревожным, недоуменным, еще не пробудившимся от сна, но уже осознавшим то, что произошло сегодня. И снова как зачарованный смотрел я на эту ослепительную белизну… А за дверью что-то настойчиво бормотал Федя, и я, смешавшись, невольно перевел взгляд на стул, где в беспорядке была брошена одежда. И опять сознание ненужности и никчемности того, что свершилось, охватило меня. Два противоположных чувства, два отношения к Зое и к тому, что было теперь между нами, боролись во мне. Я сел на постель и, уже не слушая того, что бубнил за дверью Крохин, тихо поцеловал Зою в лоб. Она быстро подняла голову и таким открытым, прямым взглядом посмотрела на меня, что я, не зная, как на него ответить, крепко-крепко обнял ее и, поймав губы, повалил на подушку.

— Лень, ну что ты там? Откроешь ты или нет? — уже с заметным оттенком раздражения шепелявил Крохин.

— Я занят. Иди. Я приду к тебе позже, — с резкой озлобленностью выкрикнул я.

Из коридора послышались удаляющиеся шаги.

— Кто это? — спросила Зоя.

— Идиот — то бишь мой новый начальник. Лавры власти лишили его сна и покоя. А разума у него и прежде не было.

— Но теперь он ушел, и мы снова одни, — тихо улыбнувшись, проговорила она. — Знаешь, мне страшно от того, что случилось…

— Почему? — не нашел я ничего умнее этого вопроса.

— Нет, не то. Ты не обращай на меня внимания… Мне хорошо… Сегодня я стала твоей женой…

Меня покоробило… «Ну что ей сказать на это? — думал я. — Начать опять про развод, изобразить неописуемую радость и телячий восторг или сказать всю правду?..» Но вчерашние терзания совести уже настолько были противны мне, что я просто постарался вообще пока ни о чем не думать… Я еще ласкал ее, но на душе было пусто и холодно — отчужденность нарастала с каждой минутой. Она переходила подчас в откровенную враждебность, озлобленность, особенно когда Зоя начинала выяснять, хорошо ли мне с ней, счастлив ли я или что-нибудь в этом роде. И еще — это ощущение подавленности и растерянности удесятерялось от сознания собственной неправоты… Но всему приходит конец. Завершились и наши излияния чувств. Зоя ушла. Правда, ее уход оказался для меня роковым, потому что сменившаяся на этаже горничная засекла Зою, когда она выходила из номера. Горничная заворчала, что у меня ночуют женщины, а я, вместо того чтобы сказать ей, что женщина только что зашла ко мне, резко одернул ее. И тогда она пообещала, что теперь уж меня обязательно выселят.

Я направился к Феде и застал его за, телефонным разговором с Сидоровым. Речь, видимо, шла обо мне, потому что, когда я вошел, Федя приветствовал меня по имени и сказал Сидорову, что перезвонит ему.

— Ну что у тебя тут стряслось? — спросил я.

— Да я зашел узнать, как там у тебя с передачей.

— Отпадает… Все забито до отказа.

— Да ты, наверное, и не связывался ни с кем.

— Ну что ты! Лично заходил на телевидение, упрашивал, — соврал я. — Они и слушать не хотят.

— Ну ладно… Проверни как-нибудь, а? Устрой…

— Здорово ты говоришь! Как будто у меня свой телецентр. Рассуждаешь точно так, как Шапиро: тому подавай каждый день по большой статье с фотографией — и точка!

— Нот, ну почему? Ты скажи: так мол, и так, приехал начальник отдела пропаганды, русский поэт…

— Классик, — в тон Феде подхватил я.

— Можно еще и Сидорова подключить… Типа пресс-конференции руководства книжной выставки.

— Слушай! — обозлился я. — Ты понимаешь русский язык или нет?.. Я не хочу напоминать тебе про банный лист, но ты, ей-богу, напрашиваешься на поговорку.

— Ну ладно, ладно, — решил наконец Федя переменить тему, поняв, что уговаривать меня бесполезно. — Ты завтракал?

— Нет еще.

— Конечно, где тебе! У тебя, я чувствую, шуры-муры, — захихикал он.

— А тебе прямо приспичило. Нет бы позвонить сначала. А то знай барабанит в дверь. Всю гостиницу переполошил.

— И твоих гостей? — ввернул он.

— И гостей.

— Ну ладно, иди занимай столик. Я сейчас приду.