Разгуляй

ГЛАВА XXII: КРУГ ВРОДЕ БЫ ЗАМКНУЛСЯ

— А кто он такой?

— Начальник организационно-торгового отдела.

— При чем тут торговля?

— Они комплектовали выставку. А в отсутствие Тихонова Шапиро, как материально ответственное лицо, оставался за старшего.

— Хорошо, но какое отношение он имеет к пресс-центру?

— В том-то и дело, что никакого. Он фигурирует как беспристрастный сторонний человек, возмущенный моим поведением.

— А что Тихонов?

— Тихонов перед уходом в отпуск распорядился отложить рассмотрение киевского конфликта до его возвращения.

— Ну и дожидайся его.

— Это понятно. Но время идет, а они между тем клепают на меня материал. Теперь у них появился еще один козырь: Ланской закоснелый лодырь и разгильдяй, и даже киевский урок его ничему не научил.

— Но если ты уйдешь, ты подпишешься под собственным приговором. Значит, они были правы, а ты сбежал, испугавшись разбора дела.

— Да беда в том, что и бежать-то пока некуда.

— Тем более надо сманеврировать…

Я и сам понимал, что дело обстояло так, как говорил Мартов. Но Тихонов возвращался только через две недели, а события развивались с нарастающей быстротой. Собственно, теперь они достигли своей кульминации — мне влепили выговор. И самое скверное, что этот выговор, опять же по докладной Крохина, был объявлен мне за дисциплинарные нарушения в Москве.

После возвращения из Киева нашей группы было проведено совещание по итогам работы выставки. Основное сообщение делал Сидоров. Он отметил четкость и слаженность действий рабочей группы и другие положительные моменты, обеспечившие успех выставки в ряду прочих мероприятий Декады. Вместе с тем он вскользь упомянул, что, к сожалению, не все работали в Киеве с должным прилежанием, что имели место дисциплинарные срывы — вплоть до выселения из гостиницы, что особенно неудовлетворительно было поставлено освещение в прессе работы выставки. Косвенными нареканиями в мой адрес Сидоров, однако, не нарушил распоряжения Тихонова, потому что говорил, не называя фамилии. Но вслед за ним слово взял Крохин и уже без обиняков назвал своими именами все то, о чем начальник главка говорил в общем плане. Речь его целиком была посвящена осуждению моего недостойного поведения.

— Фактически Ланской всю свою командировку прогулял, — сказал Федя в заключение. — Поэтому до сих пор он не может представить отчета. Да и отчитываться-то ему нечем, — добавил он.

Зная мою вспыльчивость, Федя явно провоцировал новый скандал, и я конечно же не мог оставить без ответа его выпад. Но я сдержался и, чтобы не заводиться преждевременно по мелочам, отделался репликой:

— Я свое дело сделал… А отчитываться буду перед Тихоновым — заодно с разбором твоей гнусной фальшивки.

— Отчет должен быть представлен начальнику отдела, — возразил Федя, пропуская мимо ушей мою резкость.

— Кем я был командирован, перед тем и буду отчитываться. А твои распоряжения для меня не указ… И вообще работать с тобой в одном отделе я не собираюсь, — сгоряча бухнул я.

— Так в чем же дело? Подайте заявление — и инцидент исчерпан, — поймал меня на слове Сидоров.

— С великим удовольствием. Этот казенный департамент и без Крохина претил мне. А теперь наше сотрудничество становится в принципе невозможным, — поддался я на уловку.

— Никто вас тут не держит, — резонно заметил Сидоров.

— Разумеется, я уйду. Но мне нужно время, чтобы подыскать другую работу.

— Что ж, мы пойдем вам навстречу и предоставим в ваше распоряжение две недели…

На том и порешили. Я рассчитывал выиграть время, и план мой был таков: две недели я нахожусь в свободном режиме и подыскиваю работу, а на исходе этого срока подаю заявление об уходе, как и положено, за четырнадцать дней, — иначе говоря, мне нужно было продержаться на плаву месяц, чтобы дождаться возвращения Тихонова. Затем я свел бы счеты с Сидоровым и Крохиным и уволился бы морально оправданным. Но все вышло иначе. Уже в начале второй недели на имя Сидорова поступила докладная записка Крохина о том, что «старший редактор Ланской Л. А. вот уже больше недели пропадает неизвестно где и в работе отдела никакого участия не принимает…». И опять выводом служила настоятельная просьба принять срочные меры.

Сидоров вызвал меня для объяснения как раз в тот день, когда я договорился о новой работе. Принципиально все было отлажено — за исключением небольшого, но весьма важного в моем положении «но». Этим «но» была характеристика с прежней работы. Несмотря на то что официально такая процедура давно отменена, некоторые осмотрительные кадровики для собственной подстраховки все-таки предлагают представить характеристику. Причем малейшее неудовольствие по этому поводу или затяжка с ее подачей вызывают недобрые подозрения, и прием на работу отпадает сам по себе… Вот и получается что-то вроде заколдованного круга: со старой работы человек уходит, потому что по каким-то причинам не сработался с начальством, а на новую не может устроиться из-за того же самого конфликта, который привел к переходу…

Всю остроту этой бюрократической уловки я осознал в тот день, когда был вызван к Сидорову для объяснения. Предвкушая скорое расставание, я не стал долго распространяться, а сказал, что мое отсутствие было связано с поисками работы.

— Вы злоупотребляете нашим добрым отношением: не ходите на работу, ничего не делаете…

— Я полностью выполняю всю плановую работу, а мои отлучки мы обговорили прежде.

— Но все-таки нужно ставить в известность начальника отдела.

— Глеб Васильевич, вы прекрасно понимаете, что наш конфликт зашел слишком далеко. Мне претит общение с клеветником.

— Пока вы работаете в отделе, вы должны подчиняться общему распорядку.

— Случай здесь исключительный и выходит за рамки общего положения. Я не могу не только разговаривать, но и видеть перед собой этого мерзавца.

— Видите ли, Леонид Александрович, вы еще ничем не заслужили такой привилегии, чтобы начальника вам подбирали по индивидуальному вкусу… Кстати, если уж зашел разговор об этом, то должен вам сказать, что по отношению к Федору Дмитриевичу вы преступили не только общепринятые рамки служебной субординации, но и элементарные законы вежливости. Интеллигентный человек, вы обращаетесь к своему непосредственному начальнику по имени и на «ты», всячески поносите его, грубите ему в присутствии сотрудников отдела и даже при посторонних, приезжающих к нам представителях подведомственных организаций. Вы намеренно подрываете авторитет ответственного работника, руководителя отдела пропаганды… Вы, человек с университетским образованием, работая в идеологической сфере, ведете себя, как невежественный грузчик. О какой пропаганде духовной культуры может здесь идти речь?

— Форма наших взаимоотношений сложилась не вдруг: мы всегда были с Крохиным на «ты»… Другое дело, что теперь, после всех его гнусных пакостничеств, я не могу относиться к нему уважительно ни по служебной линии, ни чисто человечески.

— Но учтите хотя бы то, что Крохин вдвое старше вас, а вы бесцеремонно «тыкаете» ему, как своему сверстнику.

— В общем-то я тоже не мальчик… Между прочим, в наши времена в школах с восьмого класса учителя обращались к ученикам на «вы». И дело здесь не только в возрасте. Воспитанный и корректный руководитель никогда не станет амикошонствовать с подчиненными. Это ведь в конце концов отдает либо невоспитанностью, либо унижением человеческого достоинства. Вот вы, например, хоть и старше Крохина, однако ж называете меня по имени-отчеству, — нашелся вдруг я.

Сидоров криво усмехнулся, видимо приняв мой последний довод как этакий реверанс, и заговорил уже с нотками откровенно звучащего самодовольства: нашел, мол, тоже кого сравнивать — его, человека масштабного и многоопытного, с постоянно попадающим впросак Федей Крохиным…

— У каждого человека свой стиль поведения. Однако, Леонид Александрович, мы от нашей производственной повседневности ушли в слишком высокие материи. И, возвращаясь к предмету нашего разговора, должен со всей определенностью заявить вам, что, несмотря на ваш конфликт, вы не имели права уходить с работы без разрешения. Я понимаю, с Крохиным у вас нелады, но могли вы поставить в известность хотя бы меня?

— Я считал, что с вами этот вопрос согласован. Я ведь и уходил-то либо по делам отдела, либо в связи с трудоустройством.

— Ну и как — вы подыскали уже что-нибудь?

— Подыскал.

— Почему же вы не подаете заявление?

— В ближайшие дни я подам его.

— Ну вот видите, ничего определенного ни о своем уходе, ни в оправдание прогулов вы мне не сказали. А пока вы числитесь в моем главке, я не могу закрывать глаза на эти проступки. Я должен наложить на вас взыскание.

Может, мне удалось бы выкрутиться или хотя бы на время отвести угрозу, но я решил, что с переходом все уже на мази и что Сидоров, понимая это, только припугивает меня. Поэтому я совершенно спокойно отнесся к предупреждению и, будучи еще только наизготове к прыжку, лихо гаркнул «гоп»…

— Это уж как угодно. Мои дни сочтены.

— Леонид Александрович, — вдруг перешел на миролюбивый тон Сидоров, — я хочу, чтобы мы расстались по-хорошему. Но я не знаю, действительно ли вы уходите или просто водите нас за нос? Поэтому я принимаю решению: если в течение двух дней вы подаете заявление, инцидент исчерпан, а если… — Сидоров развел руками, — тогда пеняйте на себя.

Остаток дня я провел в демонстративном ничегонеделании. Сидя напротив Крохина, я названивал по телефону знакомым, распространяясь о новом Федином происке и о предполагаемых карательных мерах, и с подчеркнутой бравадой петушился, что все эти угрозы мне до лампочки, что я ухожу, но спор наш не закончен и мы еще посмотрим, чья возьмет. Словом, вел себя как мальчишка… Кое-кому из сотрудников — правда, не в нашей комнате, а в коридоре — я сообщил, куда собираюсь переходить.

А на следующий день, поставив в известность Сидорова, я отправился сдавать анкету и автобиографию. Вот тут-то и возникла проблема характеристики. Озлобленный вернулся я на работу. Однако не прошло и десяти минут, как меня вызвали к Сидорову. Он заговорил о подготовленных мною радиопередачах, посетовал, что материалы не рассматривались в отделе, и в конце беседы как бы между прочим спросил, не нуждаюсь ли я в его помощи.

— Да вроде бы нет. Спасибо, — ответил я.

— А как у вас, кстати, с трудоустройством?

— Все в порядке. Завтра, самое позднее — послезавтра я подаю заявление.

— Я слышал, что вы уходите в… — и Сидоров назвал организацию.

Я насторожился: в мои расчеты вовсе не входило открываться перед ним. Поэтому я ответил уклончиво:

— Туда меня тоже зовут… Оттого я и не подаю заявление, что не решил окончательно, куда лучше идти.

— Что ж, желаю вам успеха. Если понадобится характеристика, обратитесь к Крохину. Мы напишем вам добрые слова, несмотря на конфликт.

Следующие два дня Сидорова на работе не было, он заседал на каком-то совещании, а я, поняв, что с характеристикой дело швах, пустился в новые странствия… В пятницу на доске объявлений появился скромный машинописный листок, озаглавленный «Приказ по главку», в котором сообщалось, что за систематическое нарушение трудовой дисциплины и прогулы старшему редактору Л. А. Ланскому объявляется выговор с предупреждением… Приказ этот не то что расстроил, но поначалу даже как-то взбодрил меня, потому что из-за кулис действие перенеслось на открытую арену. Я ходил героем, напевая «Штрафные батальоны» Высоцкого.

В понедельник из отпуска вышел председатель профбюро нашего главка Анатолий Иванович Сысоев. Увидев приказ, он спросил меня, что произошло, и, когда я рассказал ему обо всем, поинтересовался, кто из профбюро визировал этот документ. Я, конечно, не знал. Анатолий Иванович стал докапываться, и тут выяснилось, что приказ по главку согласован с заместителем председателя месткома Шапиро, а на нашем профбюро даже не обсуждался.

— Все ясно, это естественное продолжение киевской истории, — пояснил я. — Решили не мытьем, так катаньем.

— Может, тебе подать апелляцию? — предложил Сысоев.

— А ну их. Только лишняя нервотрепка. Все равно ведь уйду.

— А ты нашел что-нибудь?

— Найти-то нашел. Только меня опередили… Кто-то, по-моему, шепнул Сидорову, и он позвонил в редакцию.

— Почему ты так думаешь?

— У меня вдруг спросили характеристику.

— Да, Сидоров это может сделать… А тебе до поры до времени нужно было держать язык за зубами…

После этого разговора я еще раз наведался в редакцию, и там снова спросили характеристику. Надеясь на содействие Сысоева, я пообещал представить ее и, вернувшись на работу, обратился к нему с этой просьбой. Анатолий Иванович написал проект и показал его Сидорову, а тот, прочитав, отправил для согласования с начальником отдела. Крохин категорически отверг сысоевский вариант.

— Если Ланскому нужна производственная характеристика, пусть он обратится ко мне, — сказал он. — Я накатаю ему…

— Но в связи с вашими натянутыми отношениями такая характеристика может получиться не совсем объективной, — дипломатично заметил Сысоев.

— Вот когда я напишу, пускай профбюро и укажет мне, в чем я не прав… Я лучше вас могу судить о работе Ланского. Он лодырь и разгильдяй.

Так вопрос с характеристикой застопорился окончательно. С одной стороны, было совершенно ясно, что я никогда не пойду на мировую с Крохиным и ни с какой просьбой к нему не обращусь. А с другой — даже если бы я и заговорил с ним об этом, он наверняка состряпал бы мне волчий билет. Поэтому я попросил Сысоева больше не говорить с ним на эту тему.

— Но ведь без нее ты никуда не сунешься.

— Попробую еще толкнуться на радио. Там меня знают.

— А там есть вакансии?

— Может, придумают что-нибудь.

— Послушай, а какое у тебя образование?

— Филологическое и искусствоведческое.

— А не хотел бы ты перейти к нам в отдел главного художника?

— Так у вас же все забито. Да и опять же Сидоров…

— У нас Неля после отпуска собирается уходить.

— Это еще на воде вилами писано.

— Но ведь и у тебя пока нет ничего реального. Хочешь, я поговорю с Лагиным.

— Да с Володей-то и у меня самые добрые отношения… Только вряд ли на это согласится Сидоров.

— Отдел главного художника выходит непосредственно на Тихонова.

— Но формально он в штате главка.

— Это ничего не значит. Надо дождаться Тихонова, от него все зависит. И нечего тебе скакать по организациям… А пока замри и не петушись.

Я понимал, что если это не выход, то, во всяком случае, хоть какой-то шанс…

И вот теперь я сидел с Мартовым в низком и уютном погребке Дома журналистов. Мы потягивали пиво и обсуждали создавшееся положение. Мартов тоже советовал дожидаться Тихонова, и не согласиться с его доводами я не мог, потому что деваться мне просто-напросто было некуда. Конечно, какое-то время я мог перебиться на внештатной работе, но решиться на это без всякого задела было рискованно. Если бы я жил один или хотя бы с человеком, близким мне по возрасту, все было бы нормально: первое время можно было бы как-то перебиться, а потом все вошло бы в свою колею. Но я жил с мамой — больной и много повидавшей на своем нелегком веку женщиной. Она никогда не смогла бы понять, что уход с работы пойдет мне на пользу, что, не будь я связан узами обязательного присутствия, я сделал бы гораздо больше и скорее по-настоящему встал бы на ноги, что рано или поздно мне все равно придется оставить службу… О маме снова напомнил мне Мартов, когда я сказал, что уйду на вольные хлеба, потому что не только работать, но и сидеть в одной комнате с этим подонком не могу…

— Ну а что же мне делать? — в сердцах вырвалось у меня.

— Я говорю тебе: надо ждать Тихонова.

— Это имело смысл раньше. А теперь, во-первых, я действительно имею нарушения, потому что уходил с работы, не ставя в известность…

— Это вынужденное нарушение, — перебил меня Мартов. — Ты был поставлен в такие обстоятельства.

— Хорошо, пусть так. А во-вторых, даже если Тихонов прикроет эту бодягу, я все равно не могу работать с этим кретином.

— Но зато ты выиграешь время и реабилитируешь себя — хотя бы для характеристики… Или перейдешь к Лапшу.

— Это-то верно…

— Конечно, верно!

…С наступлением сумерек рабочий пульс Дома журналистов заметно участился. Дневная полудремотность рассеялась, в ярко освещенном вестибюле становилось все оживленнее. В малом фойе у телевизора сгрудились азартные болельщики. Несколько человек, ожидая свободного столика, томились перед входом в ресторан. У буфетной стойки тоже выстроилась очередь, и кофейный агрегат, похожий на элегантный никелированный паровоз, с какой-то нервозной поспешностью, шипя, выпускал под потолок струи горячего пара… Но особенно ощутимо чувствовалось это вечернее оживление в пивном погребке. Густой табачный дым плотным туманом окутал все вокруг, лениво клубился вокруг неярких светильников. За столиками становилось все теснее и теснее, и бесконечные неумолчные разговоры сливались в единый гул более или менее вероятных историй и сенсаций.

Мы сидели здесь уже больше трех часов и тоже разговаривали обо всем, что приходило в голову, но как-то непроизвольно сбивались на одну и ту же тему. Наконец вроде бы нашли соломоново решение и взяли еще по паре кружек — дорожный посошок. За соседним столиком кто-то азартно рассказывал о своей удачной вылазке по грибы.

— Попробовали бы наших зеленоградских, — кивнул в сторону говорившего Мартов, намекая на наше пиршество в прошлую субботу.

— Точнее — крюковских, — поправил я, потому что грибы мы купили на станции, поленившись идти в лес спозаранку.

— Но жарили-то мы их в нашем лесу и по-зеленоградски, — возразил Мартов. — Надо будет в эту субботу опять сорганизоваться.

— Только теперь уж сразу надо покупать на станции, чтобы не мотаться взад-вперед.

Дело в том, что, собираясь устроить «день грибов», мы решили пойти в лес на ночь с пятницы. Но потом произошло расслоение: кто оказался занят, кто «заболел», у кого возникли какие-то срочные дела, а кто откровенно сослался на лень. Словом, в лес мы так и не пошли, а утром, встретившись, очень пожалели, что не набрали грибов, потому что при такой погоде — был ясный солнечный день — пикничок получился бы преотличнейший… Уже хотели было остановиться на традиционных зеленоградских шашлыках, как вдруг Володя Глушков, только что вернувшийся из Москвы, словно между прочим заметил, что на крюковской платформе тьма-тьмущая грибников. Не долго думая, мы отправились на станцию и за пятерку купили у какого-то деда ведро белых… Праздник прошел на высшем уровне! Причем для меня он приобрел особую окраску.

В совершенно нейтральных, как мне казалось, тонах заговорил я с Женькой То́лстым о Тане. То, что зеленоградские архитекторы хорошо знали ее, не было для меня неожиданностью. Не очень удивился я и тому, с какой симпатией и теплотой отзывались о Тане мои давние друзья, — это, в общем-то, вполне понятно. Откровением для меня оказалось другое… То ли мой воссиянный вид, то ли неосторожно брошенное словцо обрушили на меня каскад острот и шуток, одной из которых была реплика, что и тут, мол, вкусы друзей совпадают. Я сначала не понял, о чем идет речь, но шутки утроились, и тогда произошло разоблачение Мартова в его пристрастии к «белокурой» — так в кругу зеленоградцев называли Таню. В тот день мне не удалось выяснить подробности. Да и до того ли мне было, когда вслед за разоблачением Мартова я услышал еще более сногсшибательное — категорическое заявление Женьки То́лстого, что при первой же возможности он отзовет Таню в Зеленоград…

И вот сейчас заговорили о грибах, и я вспомнил, о чем хотел расспросить Митьку. Он сознался в своем неравнодушии к «белокурой», но в тот раз умолчал об этом умышленно, чтобы не разжигать моей африканской ревности. Разговор перешел на тему «мир — коробочка», главным действующим лицом здесь была Таня. Но и эта тема наконец была исчерпана, мы собрались уходить. И тут к нашему столику подошел Коля Макаров — ответсекретарь одного из журналов и наш общий знакомый.

— Здорово, пропойцы! — приветствовал он нас.

— Останешься без гонорара! — отрезал Мартов.

— Материал завертываем, — поддержал я.

— Почему?

— Оклеветал нас и передернул факты, — ответил я.

— И выразился банально, — добавил Мартов.

— Согласен. Плачу издержки… Только подпустите до пирога. Негде приткнуться. — Коля раздобыл стул и пристроился у столика.

В кругу наших друзей водилась такая игра-шутка, по которой всякая «шпилька» непременно должна быть отпарирована. Выигравший (тот, кто ловко сказал или за кем осталось последнее слово) получал в качестве гонорара лишнюю рюмку водки, коньяка или кружку пива. Коля чаще других пользовался этой шуткой, но и его невзначай ловили на слове.

— Вы что, закругляетесь? — спросил Коля.

— Пора и честь знать, — ответил я.

— Теперь, я думаю, можно повременить, — одернул меня Мартов. — Поторопи эту волшебницу, — кивнул он на разливавшую пиво женщину.

— У меня сегодня деловая встреча, — как всегда с оттенком значительности сообщил Коля, вставая из-за столика.

— Мы тебя не задержим, — усмехнулся Мартов. Отхлебнув пива, он спросил Колю, нет ли у него на примете какой-нибудь работенки.

— У нас все забито. Вот Игорь вроде собирается уходить.

— Он уже второй год все собирается, — заметил я.

— Ему нужно срочно, в эти дни, — уточнил Мартов.

— Во! Есть одна контора! — вдруг спохватился Коля. — В «Мире животных» расширение штатов. Там организуется два новых отдела и добавляется шесть единиц.

— На безрыбье и рак рыба, — усмехнулся я. — Мить, а не подумать ли тебе об этом зверинце?

— Я уж и то подумал. Ты сходи на разведку, а там посмотрим… А кто там главным?

— Гонзалес, Миша Гонзалес… Скажи, что ты от меня, а я позвоню ему, — важно подытожил Макаров.

На следующий день отправился я в редакцию журнала «Мир животных». Несколько сотрудников, сидевших в проходной комнате, были крайне удивлены, когда я спросил «товарища Гонзалеса». А из соседнего кабинета, дверь в который была приоткрыта, мягкий женский голос ответил мне, что товарищ Гонзалес уже больше года в журнале не работает. Я сделал шаг к двери и увидел на ней табличку «Главный редактор».

— А вы по какому вопросу? — спросила сидевшая в кабинете довольно симпатичная женщина лет тридцати пяти.

— Мне нужен главный редактор.

— Я вас слушаю, — сказала женщина, и я вошел в кабинет.

Из разговора выяснилось, что вся информация, сообщенная Колей, была на уровне сведений о главном редакторе: расширение штатов и организация двух новых отделов ожидались не раньше второй половины будущего года. Уже без всякого энтузиазма стал показывать я некоторые из своих публикаций, которые понравились главному редактору, и она предложила мне сотрудничать у них пока внештатно, пообещав зачислить меня в ближайшее время на освобождающуюся должность литсотрудника. Реорганизация в журнале уже началась, и касалась она в первую очередь укомплектования штата свежими силами. «Нам очень нужны толковые и способные журналисты», — подчеркнула главный редактор… Я ответил, что подумаю и через пару дней сообщу свой ответ.

Но для себя уже решил, что в журнал не пойду: во-первых слишком уж бедненьким и неинтересным показался он мне; во-вторых, меня смущало, что иду с понижением и в менее солидную организацию; и, в-третьих, я почему-то всегда боялся работать под началом женщины — даже такой симпатичной и любезно встретившей меня, как главный редактор «Мира животных». Правда, она, видимо, заметила мою кислую мину, когда я перелистывал журнал, и поспешила заверить, что в данном виде издание не устраивает не только читателей, но и редакцию, что его в корне нужно реорганизовывать, что теперешнее его состояние — печальное наследие прошлого. И все-таки, несмотря на предрасположенность ко мне главного редактора и вполне реальные возможности улучшения журнала, я уходил из редакции, сильно сомневаясь, что смогу прижиться в этой новой для меня фауне.

Время шло, а мое положение не только не стабилизировалось, но с каждым днем осложнялось и становилось все нестерпимее. Работы я себе так и не подыскал, настроение было паршивое, и Крохин, предвкушая мою капитуляцию и набираясь сил для завершающего удара, со всей тщательностью накапливал изобличительные материалы, чтобы представить их при разбирательстве «персонального дела Ланского» — так сформулировал он предстоящее рассмотрение нашего конфликта. Мое трехнедельное бездельничанье было одним из наиболее веских и убедительных доводов в этом крохинском досье.

Однако на самом деле все обстояло здесь совсем не так, как он предполагал. Демонстративно бездельничая в течение рабочего дня, я подготовил и сдал на радио все закрепленные за мной материалы, написал рекламный проспект для передвижной книжной выставки и заканчивал внеплановый материал для журнала. Я тщательно отработал все, что мне положено, не только для того, чтобы лишить Федю возможности дискредитировать меня перед Тихоновым, но и в расчете на ближайшие гонорары в случае проигрыша своей тяжбы с Крохиным. Не зная этого, Федя при всяком удобном случае старался заострить вопрос о повышении трудовой дисциплины в отделе. В пятницу в разговоре с Шапиро он ввернул фразу, явно рассчитанную на третье лицо, то есть на меня, — он раздраженно, на пафосе прошепелявил, что давно пора разогнать из отдела всех лодырей, что он никому не позволит получать зарплату не работая. Я усмехнулся, но вызова не принял и, не дожидаясь окончания рабочего дня, пошел домой — я собирался поехать «по грибки» в Зеленоград…

Мама подала мне письмо без обратного адреса. И хотя я сразу узнал почерк, но все-таки взглянул на штемпель. Странно… «Москва. Октябрьский сорт. уз.». Дата отправления — сегодняшний день. Я удивился и, распечатав конверт, взглянул на подпись: «…охапка приветов из московской колонии. О Зое ничего не знаю. Таня в Москве. Целую, Милка». Меня затрясло как в малярийном приступе… «Таня в Москве. Целую, Милка». Ничего себе!

Вот так так! Таня в Москве! «О Зое ничего не знаю…» — понятно, она в Доме творчества… «Таня в Москве…» Как же так? Почему она не дала о себе знать? Почему не позвонила?.. А Милка — коварная женщина! Не могла телеграфировать, что выезжает… Таня в Москве! Милая Милка!.. Но как разыскать Таню?.. Единственное, что мне известно, это Красные ворота, где живут ее родители. Сведения не ахти какие богатые… Нужно позвонить Миле — может, она что-нибудь знает. Подскочил к телефону, трясу трубку, барабаню по рычагам… Бесполезно: телефон заклинило еще вчера… С письмом в руках выбегаю из дому — к автомату…

— Здравствуйте!......

— Вас!......

— Опять не узнала! По всем приметам я давно уже должен стать миллионером!......

— Все может быть. Милочка, где Таня? Ты не знаешь ее координат!......

— Что? Таня у тебя?! Не двигайтесь с места! Я через полчаса буду!

И вот уже мчит меня такси по Ленинскому проспекту.

Вот бегу через три ступеньки.

Вот звоню.

Вот…

Электричка хоть и не поезд дальнего следования, но все равно противно. Противно, потому что томительно. К тому же сегодня крайний день, и все едут за город. Народу — пушкой не пробьешь. И главное, неудобно разговаривать. А разговоров накопилось — с три короба. Втроем протискиваемся в тамбур…

…Химки.

— Что у меня? Да ничего, балаган. Трещу по всем швам. Ухожу с работы......

— Еще сам не знаю куда......

— Неожиданно?! Я и из Киева-то уехал из-за этого кретина, а он теперь мой начальник......

…Сходня.

— Жаль, что тебя не было на проводах......

— Всегда кто-нибудь не вовремя умирает. А я все телефоны оборвал......

— На вокзале было не до звонков. Едва на поезд успел......

— Если б ты была с нами, ты бы поняла.

…Фирсановка.

— А почему ты не писала?......

— Я уж отчаялся. Ушла в киевский затвор, и никаких признаков жизни......

— Да не в посланиях дело. Могла бы хоть пару слов черкануть. Даже в Москву приехала тайком......

— При чем тут Мила? Она нет-нет да и вспомнит о Ланском......

— Ну ладно, «теперь это все позади»… Вот сейчас все удивятся! А Мартов! Ну мерзавец! Да, говорит, видел, кажется… Я вывел его на чистую воду! Знаете что? Мы их сейчас разыграем.

…Крюково!

Выйдя на свежий воздух, вздохнули свободней. И вдруг Мила как кипятком плеснула:

— Так у тебя не утряслись киевские неприятности?

— Какие неприятности? О чем ты? — засуетился я, словно застигнутый врасплох на месте преступления.

Мила тоже растерялась, покраснела и попыталась смягчить свой вопрос:

— Ну, в смысле, этот новый твой начальник?

— Это уже последняя капля. Я и так собирался бежать.

— А куда? Есть что-нибудь на примете?

— Присмотрел на время одну контору… Не бог весть что, но пока перебиться можно — этакий вселенский звери-ней, именуемый в обиходе «Миром животных».

— Это что — на телевидении, что ли?

— Нет. Оказывается, есть такой журналишко.

— А кем ты туда идешь?

— Литрабо́м — то бишь литературным работником.

— Ну ничего, — попыталась свести на нет тему разговора Таня, чувствуя, что это мне не по душе. — Помнишь, ты читал стихотворение про Одиссея, который попал куда-то не туда?

— А-а! Ты еще не забыла?

…В автобусе опять теснота. Таню оттеснили от нас, и я хочу воспользоваться случаем, чтобы выяснить кое-какие подробности, но Мила опережает меня:

— А что с Зоей? Она так и не позвонила мне после твоего отъезда.

— Она в Доме творчества — в Седневе.

— Умненькая девочка… Она пишет тебе?

— Чуть ли не каждый день.

— И что ты думаешь?

— Милочка, я ничего не знаю. Я очень рад, что вы приехали. Это главное.

— А как же Зоя?

— Ну что ты заладила: Зоя-Зоя, как-как… По-моему, все это попусту. Она прислала три своих работы — очень интересные. Я хорошо отношусь к ней, и очень жаль, что все так получилось.

— Она, наверное, очень любит тебя.

— Таня ничего не знает про эту историю?

— В явном виде — нет. Но она о чем-то догадывается — из-за твоего скоропалительного отъезда.

— А что у тебя?

— Все то же. Балаган, как ты говоришь.

— Именно балаган. Кругом сплошной балаган…

…«Площадь Юности».

Мы выскакиваем из автобуса и разрабатываем план действий: расходимся в одиночку и не говорим никому, что видели друг друга, а потом вдруг «неожиданно» встречаемся вместе… Мила пошла к Ляле, Таня — к Рите, а я — к Мартову.

Я шел, а мое душевное состояние выплясывало какую-то небывалую синусоиду. Я был несказанно рад приезду Тани. Но вдруг сквозь эту радость я ловил на себе укоризненный взгляд Зои — и в памяти всплывали тревожные и нежные слова ее писем. И тогда я старался успокоить себя и призывал во спасение лучистую и светлую улыбку Тани. Но — странное дело! — даже отдаленного ее отблеска не видел я сейчас перед собой. И оттого на душе становилось муторно, и холодок отчужденности охватывал меня. Я чувствовал себя совершенно потерянным и не знал, как быть и что делать…

«Глупость, — решил я, — весь этот разлад идет от неурядиц на работе. Ведь и в Киеве все было отлично, пока не началась эта чехарда. А уж как началась, так только успевай отмахиваться. Так вот и сейчас…»

Я шел, и мне не терпелось скорее добраться до Мартова, чтобы развеять свои тревожные мысли. Ведь знал же я твердо, что все будет отлично. Вот и Таня приехала… А как хорошо было мне с ней в Киеве… Я старался восстановить в памяти наши лучшие минуты. Но странно: одиннадцать киевских дней молниеносным вихрем проносились передо мной, и в этом пестром сумбуре встреч яркой вспышкой, каким-то замершим стоп-кадром вставала перед глазами совсем пустячная сцена прощания…

— Что, уже уходит? Нет, так невозможно. Надо же еще попрощаться… Билет? Пожалуйста… Так, чемодан и сверточек драгоценный в тамбур — и обратно…

— Ленечка! Скорей, скорей!

— Ничего, без меня не уйдет. Ну спасибо, милые девочки…

Резкий поворот по полукругу — это я целую полукруг Зои, Милы и Лили. А рядом ползет поезд. Девушки торопят меня вернуться в вагон и все суетятся: скорей, скорей… А все происходит настолько быстро, что невозможно прийти в себя. Скользящий поцелуй по полукругу со скоростью набирающего ход поезда. Для поцелуя — даже прощального — эта скорость крейсерская.

Взялся за поручни, стою на подножке, проводница оттесняет меня в тамбур. Последний взмах шляпы в пролет двери. И все…

А дальше — рельсы, рельсы, рельсы. Они сходятся, расходятся, выгибаются, пересекаются и вдруг, вытянувшись в напряжении, замирают. Замирают, чтобы не замерла жизнь. Замирают, чтобы своей могучей неподвижностью помочь тем, кто всегда спешит, кто всегда стремится куда-то…

— А где же грибы? — услышал я перед собой голос Мартова.

— Тьфу, ты! — от неожиданности я остановился и тут же вспомнил, что собирался купить на платформе грибов. — Опять все сначала. Все на свете позабудешь с этими женщинами!

— Что? Опять женщины?!