Разгуляй

ГЛАВА XXI: КРУГ СУЖАЕТСЯ

— Куда ты летишь? — окликнул меня знакомый голос.

Я вздрогнул — не столько от внезапной остановки, сколько от неожиданного видения: передо мной златокудрым призраком, облаченным в белое, стояла Таня. В непроницаемой густоте надвинувшейся ночи она вспыхнула ослепительным сиянием, на которое нельзя было смотреть не зажмурившись. Завороженный, стоял я перед ней и не мог произнести ни слова.

— Что с тобой? — удивилась она.

— «Передо мной явилась ты, как мимолетное виденье…»

— На мимолетное виденье больше похож ты… во всех отношениях, — быстро перебила Таня.

После короткой пробежки в ритме своей взвинченности и раздраженности, после неожиданного оклика и этого дивного видения я сразу как-то обмяк. Новое ощущение, вдруг подхватившее и понесшее меня в иной, радостный мир, мгновенно овладело сознанием. И вся подавленность, еще минуту назад казавшаяся безвыходной, вдруг развеялась, как папиросный дымок от налетевшего ветра…

— Всегда вы хороши, а ныне превосходны! — пробормотал я первое, что пришло на ум.

Таня улыбнулась и, чувствуя произведенное впечатление, перевела разговор на нейтральную тему:

— Ну, что нового? Как «Варшавская мелодия»?

— В блеске! Если бы ты знала, как мы проникали на спектакль! В театре, естественно, аншлаг, а нам нужно целых четыре билета, — обрадовавшись выходу из шокового состояния, взахлеб начал было я, но тут же осекся на «четырех билетах».

— С вами ходил Саша?

— Нет, Милина подруга Зоя — ты ее не знаешь, — выкрутился я. — И вот, ты представляешь, пришлось придумать целый сюжет…

— Может, мы тронемся с места? — улыбнулась Таня.

— Ой, я просто обалдел, — рассеянно произнес я уже на ходу.

— Отчего же?

— От вашего необыкновенного вида, прелестная леди, от вашего сказочного обаяния, от вашего фантастического присутствия. Словом, от вас…

— Ну, наговорил.

— Наговорил! У меня нет слов. Я окаменел, остолбенел!

— Куда же мы столбим дорогу?

— Мое помутившееся сознание не в силах выбирать пути, — не унимался я.

— Сегодня у Галки день рожденья. Она тебя приглашала.

— А кто это?

— Галка Нечипуренко. Я была с ней, когда мы встретились.

— А-а! Я уж и забыл о ней… Знаешь, честно говоря, мне что-то не хочется.

— Мне тоже. Но она очень звала. Я даже пыталась разыскать тебя, — это сообщение несколько насторожило меня.

— Слушай, она ведь живет где-то в районе Дарницы? Может, мы направим свои стопы к этим выселкам, а там сообразим… Может, к графу наведаемся…

— Путь неближний.

— Но ты ведь хотела прогуляться.

— Ничего себе прогулочка! Чувства меры в тебе — ни на грош…

— Ну вот. Хочешь человеку приятное сделать, а тут начинаются изобличения.

— Какие же изобличения? Это вроде комплимента.

— От таких комплиментов хочется на стенку лезть, — со вздохом сказал я, вспомнив про выселение.

— Почему? Мне кажется, хваленое чувство меры всегда связано с какой-то компромиссностью. Уж лучше крайность…

— А как же искусство? Говорят, что главное в искусстве — это чувство меры.

— В произведении искусства — да, а в человеке искусства — нет, нет и нет. В человеке должна быть одержимость, пристрастность, а она невозможна без крайностей.

— Может, ты и права… Ну а если в произведение перельются крайности… — начал было я, но Таня оборвала:

— Если, если… Всяких «если» можно выдумать до бесконечности. На все «если» должно быть чутье художника, — и, словно закругляя эту тему, Таня приветливо взяла меня под руку. — Ну так что получилось у вас на «Варшавской мелодии»?

Я с благодарностью посмотрел на нее и начал в лицах изображать историю с «воображаемым оппонентом». Разумеется, я опустил все связанное с Зоиным визитом… Мы брели той же дорогой, которой несколько дней назад возвращались под дождем из «московской колонии». И снова, взойдя на мост Патона, мы приумолкли, и снова остановились у чугунного парапета, и снова тревожная тишина обступила нас. Но теперь это была иная тревога: у меня из головы не выходила гостиничная свистопляска, а Таня, наверное, тоже думала о своем.

— Когда закрывается ваша Декада? — вдруг обронила она.

— Через три дня… А ты когда думаешь наведаться в Москву?

— Не знаю еще.

— Как приедешь, сразу позвони.

— Мы словно прощаемся…

— Да нет, я так…

И снова наступило молчание. Я достал папиросу и, закуривая, тяжело вздохнул.

— Леня, у тебя все в порядке с делами на Декаде?

— Какие тут дела?.. Дела в прокуратуре, а здесь — делишки, — мрачно отшутился я.

— Нет, серьезно, — она пристально посмотрела на меня. — Ты сегодня какой-то но такой… Ты чем-то встревожен?

— А, чепуха! — с досадой махнул я рукой: Таня попала в самую уязвимую точку.

«О господи, этого только еще недоставало. Что она имеет в виду?.. Не дай бог, если она узнала что-нибудь про Зою или про выселение. Нужно рассеять эти подозрения».

— Леня, скажи честно, у тебя что-нибудь случилось? Может, по работе какие-нибудь неприятности?

— Откуда ты взяла? — искренне удивился я и в то же время ухватился за эту спасительную для себя мысль.

— Но я же вижу, чувствую…

— Ничего, все уладится, — по возможности спокойно сказал я, а сам лихорадочно искал в памяти какую-нибудь приемлемую «производственную» зацепку, чтобы она показалась и убедительной, и не очень обеспокоила Таню.

— Ну вот, я так и знала… Что-нибудь серьезное?

— Да нет, обычное чиновничье сутяжничество.

— Но что, что? Скажи мне! — не отступала Таня.

— Да глупость и дурь. Приехал, видите ли, новоиспеченный начальник, и подавай ему сразу выступление по телевидению, — придумал я наконец причину своей встревоженности.

— И ты не смог организовать?

— Да если б у меня и была такая возможность, я бы костьми лег, чтобы не допустить его на экран… Болван из болванов, шут гороховый! — распалялся я, чтобы версия выглядела более убедительной.

— А он участник Декады?

— Что ты! Так — подлипала, репей…

— Ты бы как-нибудь поосторожней, подипломатичней.

— Нет, золотко, этого я не могу. Я ведь МГУ кончал, а не МИМО, так что в дипломатиях неискушенный. Да ты и сама только что вполне определенно высказалась о компромиссах…

— Все это, конечно, так. Но все-таки досадно из-за какой-нибудь ерунды оставаться в дураках.

— Это мы еще посмотрим…

— Ты только не горячись, — и, чуть помедлив, спросила с какой-то твердой, так несвойственной ей настойчивостью: — Леня, скажи, а кроме этого, у тебя все в порядке? Поверь…

Но я не дал ей договорить и, словно опасаясь той последней правды, что была сейчас для меня страшнее всего, жестко оборвал Таню:

— Хватит об этом. А то ты и вправду беду накличешь. Я сказал тебе — и все.

— Ладно, ладно, ладно. Всё… А хочешь, я удивлю тебя, — заговорила вдруг Таня уже совсем по-иному, но я отчетливо чувствовал, что она пытается превозмочь себя и свою тревогу.

— Попробуй…

— Скажи, как ты относишься к Шекспиру?

— ???

— Нет, серьезно. Я обратила внимание, что твои пристрастия сосредоточены преимущественно в русской поэзии.

— Не преимущественно, а целиком… Я очень плохо знаю западную литературу.

— Я тем более не могу похвастаться знанием зарубежной литературы, как, впрочем, и отечественной. Но у меня тоже есть свои пристрастия… Вот знаешь, что мне приходит в голову в тяжелые минуты?

Я вопросительно посмотрел на Таню.

— Шекспир. И конкретно — его шестьдесят шестой сонет. Ты помнишь его?

— Нет, — удивился я еще больше, — что-то не припомню.

— Так вот послушай:

«Вот уж действительно интуиция, — подумал я, слушая Таню. — Точнее невозможно, наверное, выразить мое нынешнее состояние. Но откуда это известно ей? Может, она знает, что меня выселили?»

— Ты знаешь, почему я вспомнила это?

— Интересно, почему?

— Потому что переносить неприятности в одиночку тяжелее. Понимаешь, мы не должны оставлять друг друга в беде… А теперь скажи, что у тебя случилось?

— Ничего, Танечка, все перемелется… Смотри, опять начинает накрапывать дождь. Пойдем вон к тем деревьям.

Сойдя с просторного, залитого огнями моста, мы очутились под сенью огромных деревьев. Я сразу почувствовал себя как-то уютнее. И еще ярче светилась здесь Таня. Теперь, после этих стихов, она представилась мне добрым ангелом-хранителем.

— А знаешь, сколько сейчас времени? — спросила она.

— Счастливые часов не наблюдают…

— И тем не менее сейчас десять минут первого. Вот так… В кино мы не попа-али, билетов не доста-али, — нараспев проговорила она.

— Ну и что… А я бы так вот шел, шел и шел…

— До самой Москвы?

— Хоть до Москвы. Только бы с тобой.

Она ничего не ответила, лишь ласково сжала мне локоть. Я обнял ее… Где-то в отдалении послышались шаги, и мы двинулись дальше.

— Танюш, к Гале идти уже поздно, а к Разумовским, наверное, можно заскочить.

— Ты что? Среди ночи?

— Я обещал им позвонить.

— Звони, только разбудишь их.

— Ничего, выспятся. Вот, кстати, и автомат.

Мы вошли в будку, и я набрал номер — долгие протяжные гудки. Подождал немного, перезвонил еще раз — ответа нет.

— Я говорю тебе, они уж десятый сон видят.

— Не может быть. Подожду еще три гудка.

После трех гудков повесил трубку, а потом перезвонил еще раз, чтобы проверить, не ошибся ли номером. И снова — протяжные долгие гудки. Мы вышли из будки.

— Может, они пошли провожать гостей? — предположил я.

— Может… Ну а что предпримем мы?

— Ты устала?.. Знаешь что: ты залезай в будку, чтоб не намокнуть, а я буду ловить такси.

В это время вблизи раздались гулкие шаги, послышался заговорщический шепот, а потом грубый мужской голос скомандовал:

— Вы заходите справа, а я здесь. В первую очередь — часы и деньги.

Резкая тень метнулась к нам с окриком:

— Жизнь или кошелек?!

От неожиданности я схватил Таню за руку и инстинктивно потянул к стене… И тут нашим перепуганным взорам предстали три женщины и мужчина, в которых мы, переведя дыхание, узнали Милу, Надю, Галочку-Дунечку и Сашу Разумовского. Они громко смеялись, а мы все еще никак не могли прийти в себя.

— Чтоб вам приснилось сегодня по десять кошмаров! — наконец выпалил я.

— Квиты! — заливалась смехом Надя.

— Это тебе за испуг у института! — смеялась Мила.

— Сравнили! Ничего себе! — не унимался я.

— Ну-с, господа! — зычным голосом начал Саша. — Как я и предполагал, они застряли в пути. И немудрено: они пережидали дождь под каждым встречным деревом.

— Мы просто заблудились в ваших дарницких дебрях, — оправдывался я.

— Вы что, обиделись на транспорт? — пошутила Мила.

— Мы его обманули, — в тон ей ответил я.

— А что у тебя с телефоном? — спросил Саша.

— Как что? Ничего.

— Вот тебе монета: позвони.

— Уже поздно… Да и кто же ответит мне в моем пустом номере? — растерявшись, пытался выкрутиться я.

— Вот ты и выясни, кто поселился в твоем номере, — не унимался Саша.

— Тебя все-таки попросили съехать? — ляпнула вдруг Мила.

Я взглянул на нее, и она все поняла.

— Что вы меня разыгрываете? — как ни в чем не бывало отмахнулся я.

— И мне сказали то же самое, — подтвердила Таня.

— Вы, видимо, перепутали номер, — упорствовал я.

— Вдвоем перепутали? Телепатически! — не сдавался Саша, не обращая внимания на знаки, которые делали ему Мила и я.

— Значит, что-нибудь заклинило на станции, — изворачивался я. — Мила сегодня расчудесненько звонила мне, и все было в норме, — нашелся наконец я призвать «во свидетели» свою верную Милку.

— В самом деле, это, наверное, перепутали что-нибудь на станции, — неожиданно поддержала меня Таня.

Я несколько приободрился от этой туманной версии и особенно оттого, что Таня поддерживает ее, хотя сама вряд ли верит в это. Но Саша никак не хотел согласиться. Видимо, Мила и Надя передали ему мое опасение, и оно подтвердилось телефонной проверкой. Поэтому Саша стоял на своем, не понимая, зачем я упорствую, если все знают, что меня выселили.

— При чем тут станция? Я спрашиваю: в каком вы находитесь номере? Он называет. Я говорю: когда вы вселились? Он отвечает: сегодня.

— Наверное, кто-то из вас был пьян. А может, тебя просто разыграли, — вмешалась в разговор Надя, беря Сашу под руку.

Тут у него наступило прозрение: он все понял и перевел разговор на шутку:

— То-то же!.. Пропадаешь дни и ночи невесть где, никогда тебя не застанешь. И номер впустую простаивает — это при нашем-то гостиничном дефиците… В горниле ваших огненных баталий тебя вполне могут посчитать как без вести пропавшего… Ну что, напугал я тебя? Сдрейфил?..

— Ты уж и так чуть нас не сделал заиками.

— Ну, видите, — обратился Саша к своим спутницам, — я ведь говорил вам, что они в пути. Так оно и есть… А мы вышли, чтобы разрешить наш спор, — пояснил он мне.

— Ладно, Разумовский, выиграл свой коньяк и будь счастлив, — примирительно сказала Мила.

— Откуда у вас здесь, в Киеве, коньяк? — обрадовался я перемене темы разговора.

— Что ж, готов пойти навстречу пожеланиям трудящихся: два проспоренных коньяка меняю на три бутылки «Московской».

— Жирно жить будешь! — заметила Надя.

— Не жирно, а пьяно, — уточнил Саша.

Мы подурачились еще немного, и я, чтобы случайно не наскочить на какую-нибудь скользкую тему, поспешил распрощаться с «московскими колонистами». Они помогли нам поймать такси…

В машине Таня еще раз попыталась выведать, что все-таки стряслось у меня и откуда возникло такое странное совпадение с телефонными звонками… Но я объяснил все это нечеткостью работы станции — ведь и ей я дозвонился только со второго раза. А может, заклинило что-то на коммутаторе и они попадали в один и тот же номер, где их дурачили от гостиничного нечего делать. Таня вроде бы и поверила, но, скорее всего, сделала вид, поняв, что я все равно не сообщу ей, в чем дело. Когда подъехали к ее дому и я обмолвился, что пойду, мол, сейчас будоражить гостиницу, Таня тревожно взглянула и сказала, что никуда меня сегодня не отпустит. Может, по моей реплике она окончательно убедилась, что у меня стряслось что-то, а может, чувствовала, что видимся мы с ней в последний раз — хотя бы здесь, в Киеве.

День этот выдался особенно суматошным. И главное, все передряги свалились вовсе не оттуда, откуда я ожидал.

Утром от Тани я направился в гостиницу и по пути зашел на выставку, чтобы, если удастся, разведать обстановку, прежде чем идти выяснять причину выселения. И первым, кого я встретил, был Федя Крохин, сообщивший, что меня разыскивает начальник главка по поводу докладной записки. Я решил, что дирекция гостиницы вместо официальной «телеги» по месту работы обратилась к случайно оказавшемуся здесь начальству, и посетовал Феде, что вот-де Сидоров теперь злорадствует…

— Да нет, не волнуйся, — все тем же тоном застенчивого Альхена утешил меня Крохин. — Это не по поводу гостиницы, это я написал — по работе.

— Как это? — удивился я.

— Да, понимаешь, Сидоров заставил меня написать.

Тут я совсем встал в тупик: никаких таких особых трений у меня с Федей никогда не было, и, хотя я постоянно подтрунивал над его графоманством, это не выходило за пределы шуток, да и поработать-то вместе мы еще не успели. В Киеве тоже все было вроде бы нормально, его просьбу о выступлении по телевидению я всерьез не принимал — мало ли какая бредовая фантазия взбредет ему в голову?.. Накануне за завтраком я по-приятельски рассказал ему, как обстоят дела на Декаде, чем занимаюсь в обстановке бездействующего пресс-центра, поиронизировал, как его-де предшественник Аркаша Шапиро от усердия в работе ажно живот надорвал, кое-что поведал о своих приключениях, в лицах передал историю проникновения на «Варшавскую мелодию», посожалел, что своим утренним вторжением он подвел меня под монастырь и что надо мной нависла угроза выселения. «Теперь уж со всей серьезностью», — добавил я для красного словца. Короче, пообщались мы с ним душа в душу.

И каково же было мое изумление, когда обо всем этом я прочел на следующий день в докладной записке. Мне ставилось в вину манкирование служебными обязанностями, пренебрежительное отношение к руководству и рабочей группе выставки, злоупотребление служебным положением в корыстных целях, недисциплинированность и прочие большие и малые проступки и конечно же полное моральное разложение. В своих утверждениях автор докладной был отнюдь не голословен: отмечалось слабое освещение в печати работы выставки, отказ от организации телепередачи, опоздания и неявки на совещания. С моих слов перечислялись сделанные мной материалы «о других мероприятиях Декады, причем часть этих материалов для конспирации публиковалась анонимно или под псевдонимами…». Все это, по мнению Крохина, было обусловлено моими прежними срывами и нежеланием работать в отделе, о чем автору докладной сообщалось мною до его назначения на должность. Далее приводились нелестные отзывы о руководящих работниках главка — в том числе о Сидорове и Шапиро… Шестью страницами хорошо знакомых мне размашистых каракулей потел в своем обличительном пафосе новоиспеченный начальник. Седьмая содержала лаконичную, но убедительную просьбу о принятии дисциплинарных мер.

— Ну что вы скажете по этому поводу? — спросил Сидоров.

— Все факты от начала до конца — заведомая клевета. Поэтому всю эту стряпню я согласен разбирать только в присутствии Тихонова.

— Докладная подана на мое имя и касается сугубо наших внутренних дел. Извольте написать объяснение, — переменил тон Сидоров.

— Нет, затронутые здесь вопросы выходят за рамки производственных отношений. Это злоумышленный клеветнический оговор. А такое разбирается в другом порядке.

— Скажите, в чем оклеветал вас Крохин, и я накажу его.

— Глеб Васильевич, дело зашло слишком далеко, чтобы сводить личные счеты.

— Личными счетами вы, может быть, считаете то, что Крохин застал вас при непотребстве, за которое вы выселены из гостиницы? — криво усмехнувшись, заметил Сидоров.

— Здесь недоразумение. И я сегодня же отрегулирую все это, — глухо отозвался я.

— Нет, это не такое уж недоразумение. Это закономерный итог всей вашей прежней и нынешней линии поведения, — назидательно заговорил Сидоров. — Как вы это отрегулируете, я не знаю. А пока я имею докладную записку, подтвержденную административными мерами. Уже одного этого достаточно, чтобы поставить вопрос о вашем моральном облике. Крохин очень своевременно подал сигнал тревоги. Я давно замечал кое-что, но думал, что вы измените свои привычки…

— «Давно» — имеется в виду Горький, что ли? — съязвил я.

Сидоров на минуту растерялся, по тут же, овладев собой, перевел мой вопрос в иную плоскость:

— Ваше бездельничанье в Горьком тоже придется объяснять.

— Объяснять «бездельничанье», за которое мне объявлена благодарность, это легче… Жаль, что в Горьком мне не приписывается аморалка. А то пришлось бы вместе объясняться.

— Пытаетесь шантажировать меня? Вы ответите за это.

— Семь бед — один ответ, — усмехнулся я. — Однако при упоминании о Горьком вы начинаете нервничать… Теперь мне понятна эта неожиданная докладная.

— Докладная касается вашей работы и вашего поведения в Киеве. Извольте объясниться по этому поводу.

— По поводу этой клеветы и ее авторов я буду объясняться в другом месте.

— Что значит «авторов»?..

— Все здесь шито белыми нитками. К тому же Крохин и не скрывает, что вы заставили его подать докладную.

— Пытаетесь вывернуться? Свалить все с больной головы на здоровую? — повысил голос Сидоров, пропуская мое замечание о Крохине.

— Не знаю, у кого здесь болит голова, — буркнул я.

— Острите?

— Нет, говорю вполне серьезно… А вот эту бузу действительно можно было состряпать только с больной головы. Могли бы и потоньше все разыграть.

— Ну и ловкач же вы, Ланской! — уже теряя свое знаменитое самообладание, резко выкрикнул Сидоров. — Я не хочу больше с вами разговаривать! Отправляйтесь! Чтоб через два часа у меня было ваше письменное объяснение. И мы…

— Что это за тон! — не сдержавшись, оборвал я Сидорова. — Это тоже что-то напоминает мне Горький. Не забывайтесь!

— Вы угрожаете мне?

— Нисколько. Я официально заявляю вам, что отвечать на эту клевету буду только в присутствии Тихонова.

— Тихонова вам придется ждать долго. Из Львова он вылетает в Москву, а с понедельника уходит в отпуск.

— Ах, вот как! Все разыграно по нотам, — растерялся было я, но, тут же сообразив, что Сидоров неожиданно раскрыл мне план кампании, добавил: — Ну что ж, не на того нарвались. Я тоже сегодня уезжаю в Москву.

— А я объявляю вам выговор за самовольный отъезд, — невозмутимо произнес Сидоров и после некоторой выжидательной паузы уточнил: — И учтите, что это будет уже второй.

— То есть как это уже второй? Никаких взысканий у меня никогда не было.

— Первый выговор я объявляю вам в связи с докладной запиской Крохина.

— Вон к чему вы клоните! Вы хотите избавиться от меня: три корнера — и пенальти?! Что ж, посмотрим, что из этого выйдет. Работать в отделе — тем более с Крохиным — я, конечно, не буду и сам…

— Так подайте заявление, и на этом покончим.

— Разберемся во всем в Москве! — И я хлопнул дверью.

…В холле, неподалеку от буфета, с видом побитой собаки озираясь по сторонам, сидел Федя Крохин. Он засеменил мне навстречу и прошепелявил:

— Ну что, объяснился?

— Ну и г. . . . же ты, Федя! — на ходу, не останавливаясь, бросил я.

— Лень, я тут ни при чем. Честно! Он заставил меня написать… Может, я там чего и переборщил, я малость выпимши был, — семенил за мной Федя. — Но я ведь правду написал. Ты же сам мне все это говорил…

От неожиданности такой аргументации я даже остановился.

— Ну и гнида же ты! Ты не просто г. . . ., ты — . . . — и я отпустил по адресу Феди отборнейшую обойму убедительных фольклорных эпитетов.

— Ты думай, что говоришь! Тут ведь люди кругом! — вдруг вспылил он.

Я захохотал:

— Дошло?.. Людей постеснялся? А я думал, ты и тут оправдываться будешь, — и, резко повернувшись, процедил сквозь зубы: — Уйди, сволочь, пока я не изувечил твою паскудную рожу.

Федя заковылял по коридору, а я направился к лестнице и на площадке встретился с горничной.

— Съезжаете, значит? — дружелюбно спросила она.

— Меня съехали, — не удержавшись на ее добродушный участливый тон, улыбнулся я.

— Поосторожней надо, — с хитрой лукавинкой заметила она.

— Больно уж строгая у вас сменщица.

— Да нет! Она так — больше для виду, для острастки… Если бы ваше начальство не вмешалось, ничего и не было бы. Особенно этот вон толстый все бегал. Чего это он так на вас?

— Из зависти, наверное, — пошутил я.

— И верно, что от зависти. А то что ему-то за дело?

— Ему до всего есть дело. Ну ничего, обойдется…

— Куда же вы теперь? Ночевать-то есть где?

— Мир не без добрых людей, — уклончиво ответил я, а горничная, улыбнувшись и, видимо, чувствуя мое расположение к ней, доверительно поинтересовалась:

— Вы, верно, на улице Кирова остановились?

— А вы откуда знаете? — удивился я.

— Я живу там и видела вас вчера, вид у вас больно приметный. Вы шли с блондинкой, что приходила к вам как-то.

— Ну и ну! — рассмеялся я. — Вот это бдительность!

— Да я ж так просто… Очень хорошая девушка. Сразу видно. Я еще в тот раз заприметила и не тревожила вас…

— Ну, спасибо! Я же говорю, мир не без добрых людей! — От этих участливых слов сразу как-то просветлело на душе.

— Ничего, все, глядишь, утрясется… А этот толстый, что суетится, он ваш начальник, что ли?

— Новоиспеченный…

— Новая метла изначала завсегда жестко метет.

— Ничего, обломается…

— Ну, счастливого вам пути! Дай вам бог счастья…

Разговор с горничной, ее участие, ее отзыв о Тане — все это очень взбодрило и словно окрылило меня. Теперь нужно было действовать: отметить командировку, купить билет и, главное, оповестить всех о своем скоропалительном отъезде… Но как быть с проводами? Встреча Зои и Тани немыслима. Уехать, не простившись с кем-нибудь из них, нелепо… Ну ладно, решаю я, будь что будет. Только Тане нужно позвонить обязательно, она ведь чувствует, что у меня какие-то неприятности. А как быть с Зоей? Не известить ее об отъезде — значит постыдно бежать… Но как быть? А, ладно, будь что будет… Спустился в вестибюль, подошел к автомату — и, как назло, ни одной двушки. Снова поднимаюсь на этаж — навстречу горничная.

— Что, вернулись?

— Пути не будет? Ничего, все образуется… Разрешите позвонить от вас.

— Да звоните себе на здоровьице…

Звоню Тане на работу — ее нет, звоню домой — тоже нет. Времени — без пяти два: может, еще не вернулась с обеда?.. Нужно позвонить Зое. Нет, Зое потом. Сначала предупрежу Милу об отъезде. Звоню на работу — ее сегодня не будет, звоню домой — никто не отвечает. «Нужно позвонить Зое, — вертится в голове неотступная мысль. — Нет, — снова лавирую перед самим собой, — сначала нужно оформить командировку и взять билет. Может, сегодня не удастся еще уехать…» И тут же снова звоню на работу и домой Миле и Тане. Результат все тот же: ее нет, ее не будет… Настроение падает. «Верная примета: вернулся назад — и вот все срывается… А может быть, так и нужно? Может, нужно позвонить Зое? Нет, Зое позвоню, когда все будет отлажено и буду иметь на руках билет».

Словно витязь на распутье, сидел я на бывшем своем этаже. Нужно было что-то предпринимать, но я никак не мог прийти в себя после мерзостного объяснения с Сидоровым. И, как назло, нет ни Тани, ни Милки. Таня — ладно, ей не очень-то раскроешь всю подноготную. Но с Милкой можно быть как на духу. И пусть она ничем уже не поможет, так хоть выговоришься, хоть облегчишь душу от всей этой мерзости… Вот уж денек выдался… И тут, чтобы хоть как-то качнуть дремлющую «кинетику» действия, решил зайти к директору гостиницы, чтобы уж разом покончить со всей этой бодягой, тем более что теперь все проблемы моего дальнейшего пребывания в Киеве оказались снятыми. Несмотря на таинственно доброжелательные намеки горничной, я все-таки настроился на неприятный разговор — по аналогии с вчерашней свирепой администраторшей. Но, вопреки ожиданиям, наше объяснение прошло на уровне дружеской беседы.

Директор — толстый и добродушный мужчина в очках, низко сидящих на его массивном красном носу, — отнесся ко мне с полным сочувствием и дал понять, что выселение — не его рук дело. («Э-хе-хе, — пропыхтел он, едва скрывая лукавую усмешку, — все мы люди, все — человеки».) Он пообещал «не катать телеги» и даже предложил свои услуги по устройству в другую гостиницу. Я поблагодарил его и сказал, что сегодня уезжаю из Киева.

Беседа с директором и душевный разговор с горничной, тепло отозвавшейся о Тане, не то что успокоили меня, но несколько сгладили тягостное впечатление от объяснения с Сидоровым. Однако для полного равновесия сил нужно было распутать еще один узелок. И здесь я придумывал себе все новые и новые отсрочки. Наконец командировка отмечена, билет на руках, то есть формально все в ажуре. «Теперь нужно звонить», — говорю я себе и тут же увиливаю: «Нужно еще купить киевских сувениров». Вот и сувениры куплены. «Нужно взять еды на дорогу», — и я бегу в продовольственный магазин, твердо зная, что покупать ничего не буду… В винном отделе толпится народ. Подхожу: о, коньячок выбросили! Становлюсь в очередь. «Из еды на дорогу брать ничего не буду — ехать то всего одну ночь. А вот коньячку возьму. Устрою проводы. Девушки проспорили вчера Саше две бутылки. Вот тебе, пожалуйста, Милин проигрыш! А с Надей вы сами как-нибудь разберетесь…» Беру коньяк и бутылку «Мадрасали»…

Теперь вроде все. Теперь… Нет, попытаюсь еще позвонить Тане и Миле. Снова бегу в гостиницу, поднимаюсь на бывший свой этаж, звоню — результат все тот же: Мила уже ушла, Тани сегодня не будет, она на похоронах (?)… Только этого и недоставало! Звоню Миле домой — телефон не отвечает. «Что же делать? Что же делать?.. Нужно звонить Зое… Нет, сначала отнесу в камеру хранения сувениры и «драгоценный сверточек», потом пообедаю и позвоню Зое. Нужно выиграть время. Чтобы осталось в обрез. Тогда некогда будет выяснять отношения…» Сувениры и сверточек на месте. И вдруг неожиданно для себя решаю срочно звонить Зое и обедать вместе. «Может, это очень даже кстати, что и Мила, и Таня куда-то запропастились. Может, это перст судьбы… Надо хоть перед отъездом расставить все на свои места. А тут под горячую руку да за винцом, глядишь, и язык развяжется… И еще — попрошу ее принести свои работы, они отвлекут от неприятного разговора…»

Звоню… Мой внезапный отъезд очень удивляет Зою. Я объясняю, что все случилось из-за вчерашнего шума и последствия еще неизвестны… Зоя крайне встревожена и предлагает какие-то варианты моего устройства. Я говорю, что уже куплен билет и нам нужно срочно встретиться…

— Приходи к гостинице. Пообедаем и обо всем договоримся. Кстати, захвати свои работы......

— Разбросаны? Ну собери, что под рукой......

— Ничего, еще есть время......

— Не за полчаса, так минут через сорок......

— Я выйду в вестибюль. Ну салют! Жду.

Сорокаминутной задержке я, честно говоря, обрадовался, потому что благодаря ей сокращалось время выяснения отношений.

Я вошел в зал и огляделся, где лучше сесть, чтобы с приходом Зои было удобнее рассматривать ее работы. И тут! Бывают же такие неожиданности… Получилось что-то вроде присказки о горе, которая идет к Магомету…

Меня окликнули, и, повернувшись на голос, я увидел Милу, сидевшую за столиком с незнакомой мне девушкой. Радости моей не было пределов! Оказалось, что к Миле приехала из Брянска подруга по институту. Мила ушла с работы встречать ее, а потом они забрели пообедать в ресторан, разрекламированный мною из-за знаменитой «русской кухни». Я познакомился с Лилей — так звали подругу Милы — и тут же ударился в изложение свалившихся на меня в эти дни передряг. Мила не столько перепугалась за выселение (об этом она догадалась еще вчера), сколько за его последствия. Но я безумно обрадовался встрече и, бравируя, принялся доказывать, что у них, мол, еще кишка тонка расправиться со мной, что мы еще посмотрим и прочее, и прочее… Распалясь, я заказал еще бутылку водки с петровским квасом и вина. Мила стала было увещевать меня, но я отшутился, что сейчас придет виновница моего выселения и мы устроим пир на весь мир…

— Ой, может, нам разойтись за разные столики, от греха подальше, — заволновалась Мила.

— Что ты, что ты! — взмолился я. — Ты себе не представляешь, как выручает меня ваше присутствие. Оно парализует многие острые темы.

— Ну и хитрец же ты, Ланской! Впутываешь нас в историю с географией… Для этого ты и разыскивал меня?

— Исключительно! — рассмеялся я. — А то что ж такое, думаю: совсем бесславно должен покинуть я стольный град Киев. И никто не поведает людям правды о свершившемся здесь насилии над личностью. А мне до самого последнего паровозного гудка придется толочь воду в ступе…

— Вот видишь, тебе опять повезло.

— Еще бы, зря, что ли, меня еще в университете окрестили везунчиком?

— А где Таня? Ты, надеюсь, не остался под открытым небом в эту дождливую ночь?

— Слава богу, нет… О! Хорошо, что напомнила! Я заболтался и совсем забыл о главном. Ты понимаешь, я никак не мог сегодня дозвониться до Тани. Ты объясни ей, пожалуйста, как все получилось…

— Объяснить, что тебя выселили из гостиницы и ты уехал? — усмехнулась Мила.

— Ну что ты! Она ничего не знает о выселении. Ты скажи, что меня вдруг экстренно отозвали из Киева. А дозвониться ей я никак не смог. Словом, придумай что-нибудь.

— Попытаюсь, только дипломат я никудышный. Это у тебя все само собой получается. Даже выселение обернулось срочным вызовом.

— Ладно тебе злобствовать. Я не виноват, что так вышло.

— А ты позвони, может, она уже на месте.

— Теперь уже поздно. Возникает острая коллизия. Я лучше с вокзала ей позвоню, перед самым отъездом.

— Опять будешь звонить в «пресс-центр»?

— Ну а что же мне делать?..

— Ты знаешь, — обратилась Мила к удивленно слушавшей нас Лиле, — этот человек запутался в своих похождениях и теперь, выселенный из гостиницы, спасается бегством. А свои амурные делишки поручает улаживать близким друзьям, связанным с ним трепетными воспоминаниями первой любви.

— Прямой резон, — в том же шутливом тоне подхватила Лиля, — в минуту жизни трудную обращаться за помощью к надежным и верным друзьям.

— Вы посмотрите! — воскликнула Мила. — И эта скромница уже подпевает ему! Ну, Ланской, теперь я начинаю предполагать в тебе гипнотическое влияние на женщин… Вся «московская колония» уже бредит Ланским. Тебя надо изолировать от женщин…

— Зачем же изолировать человека, общение с которым приятно? — возразила Лиля.

— Вот вам, пожалуйста! Уже спелись! И ты, Брут… Вот так и другие — стучат по столу и требуют: подавай им Ланского, и все тут… Если бы ты видела, как позавчера одна юная особа молилась на него! Она нас с Надькой готова была растерзать за каждый взгляд, за каждое слово…

— Надюше и Графу — пламенный! Жаль, что не пришлось попрощаться. Я ведь даже коньячку припас.

— Не расстраивайся. В январе у Нади защита, она частенько теперь будет наведываться в столицу.

— Вот блеск! Таня тоже грозится приехать. А ты когда думаешь осчастливить первопрестольную?

— Не знаю еще. Но как поеду, дам знать.

— Потрясающе! Сыграем боевой сбор — и махнем в Зеленоград. Точно? — начал я было строить планы.

— Там видно будет… А зеленоградцам передавай привет. И от моего имени сделай красотке выговор за неявку в Киев. А Мартову скажи, что он много потерял, не приехав…

— Я и от своего имени скажу, кто они такие…