Разгуляй

ГЛАВА XVII: О ХРУСТАЛЬНЫХ ДВОРЦАХ И…

Разговор с Таней сильно смутил. Отчетливее обозначились признаки недосказанного в нашей вчерашней неожиданно прекрасной встрече… Когда мы прощались и я все не мог и не хотел отпустить Лену, она вдруг проговорила, не то предостерегая от чего-то, не то потому, что было уже поздно, но она сказала, чтобы я не слишком обольщался, иначе тяжелее будет расставаться. Я бурно запротестовал, говоря, что мы и не должны расставаться, что если ей хорошо со мной, то мы должны, непременно должны быть вместе. «Все это не так просто», — со вздохом сказала она.

По дороге домой в мои восторженные впечатления иногда мрачной тенью врывалось это предостережение Лены, но я гнал его прочь. Да и против чего могла предостерегать она — такая юная, милая, обаятельная и чуткая? Смешно… Семьи у нее, конечно, еще не должно быть, — я почему-то был абсолютно уверен в этом. Может быть, какие-нибудь нелады с родителями? Но что мне до этого? Будем жить своей семьей, ни от кого не зависимой. Может быть, даже нужно поскорее вырвать ее из тех условий, которые стесняют в чем-то. А может, там и нет ничего, а сказала она все это потому, что пора было расходиться… Или, допустим, подумала, что нужно проверить свои чувства. Скорее всего, так. Потому что какие земные невзгоды могут коснуться такого нежного, воздушного и одухотворенного существа, как Лена? У меня даже и словечко есть такое характерное — «субтильность». Так вот она и есть сама субтильность. Конечно же так. И нечего выдумывать всякие осложнения. Главное, что нам хорошо вместе, а все остальное — вздор…

Так я рассуждал вчера, возвращаясь домой. И вот сегодня Таня пытается предупредить меня.. Причем предупреждает довольно категорично. Что это может означать? Ревность? Нет, я уверен, что здесь нет ревности, слишком хорошо знаю Таню, да и она не хуже знает меня. Видимо, здесь что-то другое… Может, это общая в группе ревность к Лене — очень уж она выделяется своей женственностью, красотой и этой самой субтильностью.

Сразу же после разговора с Таней я постарался забыть о нем. В мыслях я оставался наедине со своим кумиром. Воображение, подхлестнутое предстоящей встречей, распалялось с каждой секундой. Я не мог больше находиться в бездействии и побежал к Славину. На площадке третьего этажа я застал в сборе всю компанию. Ребята решили ехать в Новогиреево и собирались идти за мной. Я сказал, что ОНА отвечает и вот-вот должна появиться.

— Кто это — она? — спросил предупрежденный Славиным Макс.

— А вот сейчас увидишь, — со значением ответил я.

— Выходит дело, мальчишник нарушен?

— Игра стоит свеч, — уклончиво сказал я и тряхнул портфелем, в котором звякнули бутылки. — Может, не теряя времени, довести наши ресурсы до кондиции?

Бочников, Подкидов и Олег отправились в магазин, а Гриша, Макс и я поднялись на четвертый этаж. Мне не стоялось на месте, и я побежал к аудитории. Когда я появился снова в коридоре, девчонки встретили меня как ни в чем не бывало, хотя какая-то сдержанность все-таки чувствовалась. К счастью, ждать пришлось недолго. Дверь открылась, и из аудитории выпорхнула счастливая, улыбающаяся Лена.

— «Хор», — вскрикнула она и радостно обняла меня.

Получилось это совершенно непосредственно, как делают почти все после успешной сдачи экзамена — тем более последнего. Но для меня это было сверхсчастье. Я выпустил из рук портфель и неловко подхватил Лену. Предательски звякнули бутылки, и на меня посыпались шутки:

— Ланской, не греми посудой… Береги народное добро… Вот и плакали бутылочки… Где сдают, там и пьют…

— Ничего, все в порядке, — ответил я и, приоткрыв портфель, проверил целостность и сохранность «народного добра».

— Девочки, ну так как с Татьяниным днем? Поехали в Новогиреево! — поспешил переключиться я, чтобы ликвидировать наступившую заминку и продемонстрировать Лене непринужденность отношений с ее группой.

— Да нет, — ответила за всех Таня. — Я уже предлагала… Соберемся как-нибудь в другой раз.

— Вот тебе, бабуля, и Татьянин день! И почто я старался! — все еще пытался балаганить я, в общем-то понимая, что тема закрыта.

— Нет, в самом деле, экзамен что-то затягивается. Когда все это кончится, неизвестно, — пояснила Таня. — Так что езжайте одни. Счастливо попраздновать!

— А вам — ни пуха ни пера!

— К черту…

Присутствие Лены словно никем не было замечено, да и она оставалась равнодушной и безучастной и оживилась снова, как только мы отошли подальше от группы. С замиранием сердца поведал я, что — по подлейшим законам всемирного хамства и падающего бутерброда одновременно — сложилась прямо-таки дикая ситуация: целый день никак не можем дозвониться до наших девчонок — вот и сейчас еще ребята висят на телефоне… Однако Лена восприняла это сообщение не то что спокойно, но, как мне показалось, со вздохом облегчения.

— И мне не с кем будет конкурировать? — улыбнулась она.

— Ты вообще вне конкуренции. Ты будешь царицей вечера, нашей доброй феей, — полушутя-полусерьезно ответил я, но на всякий случай добавил, что можно еще попытаться позвонить и пригласить кого-нибудь, чтобы она чувствовала себя свободней.

— Не стоит беспокоиться: терпеть не могу женского общества. Всегда в нем таится либо склока, либо зависть, — и она обворожительно посмотрела на меня.

Это суждение, как и все в Лене, я принял на ура — даже обрадовался, что она все хорошо понимает и, главное, доверяет мне… У Макса и Гриши, куривших на лестнице, буквально вытянулись лица, когда они увидели Лену. Эффект был полнейший. Засверкали переливы комплиментов…

— И вы учитесь на нашем факультете? — начал Макс.

— Да, — спокойно ответила Лена, будто бы не замечая его восторженного тона.

— Почему же я не встретил вас раньше Ланского?

— Алмазы открываются счастливцам, — вставил я.

— Еще бы, Ланской ищет алмазы в четыре глаза. К тому же, всем известно, он везунчик, — подхватил Славин.

— У него просто собачий нюх, — не мог успокоиться Макс.

— И это ты говоришь в присутствии Лены! У меня изысканный нюх, а не собачий.

— Ланской, я даже не оправдываюсь, я честно говорю, что завидую. Я еще и не таких глупостей могу наговорить.

— О прекрасном не славословят… Если завидуешь, завидуй молча, — шутливо-напыщенно бросался я сентенциями.

— Не спешите завидовать, — улыбнулась Лена. — Может быть, это преждевременно…

В таком духе продолжались разговоры до самого возвращения из магазина ребят. А когда они пришли, восторги утроились.

И так — до Новогиреева…

Придя к Максу, стали разбирать питье и провизию. Лена деловито распоряжалась. Она сразу почувствовала себя хозяйкой и взяла в свои руки бразды правления. Мне все это очень нравилось, и я старался тоже проявить себя в чем-нибудь, отличном от других. Случай представился быстро. Когда на стол было водворено все принесенное нами, я открыл портфель и, к всеобщему изумлению, извлек оттуда две бутылки коньяка.

— Ну, что-то будет! — разом воскликнули ребята.

— Сегодня случай исключительный! — важно произнес я.

— Ой, то ли еще бу-удет! — со вздохом пропел Славин.

— Сюда бы сейчас еще лимончиков! — мечтательно проронил Юрка Бочников.

— Невежда! — отрезал я.

— В смысле? — не поняв, чем я возмущен, спросил Макс.

— И ты невежда! Мечтаешь о прекрасных женщинах, а не знаешь толку в коньяке.

Все недоуменно посмотрели на меня.

— Этот дурацкий обычай ввел в обиход последний русский император. За что его и свергли…

— Почему дурацкий? — удивился Подкидов.

— Тебе, непьющему, это трудно понять. Но имей в виду на будущее, что кощунственно благородный вкус коньяка заглушать едкой кислотой лимона… Тут фрукты нужны, виноград…

— Ну ничего, — перебил меня Бочников, — мы переплюнем государя императора и закусим коньяк селедочкой.

— А что, есть селедка? — непроизвольно вырвалось у меня.

— Тогда к черту коньяк! — неожиданно воскликнула Лена.

— Вы как хотите, а я буду пить коньяк, — флегматично заявил Подкидов.

— Что ж, получай тогда и лимоны, невежда! — согласился я на мировую и вытряхнул из портфеля «кощунственную закуску».

— Олежек, а мы не будем догматиками и не станем отказываться ни от того, ни от другого, — предложил Бочников.

— Нам что, мы в теориях неискушенные, — как всегда без лишнего шума, согласился Олег Петров.

Сели за стол, и тут разгорелся спор: с чего начать — с водки или с коньяка. По поводу исключительности ситуации и в честь Еленина дня, который мы провозгласили следующим за Татьяниным, решили выпить коньяку. Второй тост предложил Славин: за глупость государя императора. Само собой разумеется, что тут пили коньяк. Потом все пошло своим чередом… Я почти не закрывал рта: дурачился, каламбурил, пел знаменитый «Марсель» — песню, которая в нашей компании была строго закреплена за мной в сольном исполнении. Все шло весело и непринужденно.

— А кто у вас играет? — спросила Лена, глядя на пианино.

— Я немного… Но сегодня у нас великий маэстро Подкидов. Только умоляю вас, — шепотом сообщил Макс, — ради бога, не просите его играть. Иначе мы погибли…

Однако предупреждение Макса опоздало. Подкидов если не услышал этих слов за шумом общего разговора, то почувствовал их нутром. Он, словно вспомнив что-то, просиял лицом и стал тяжело подниматься из-за стола.

— Ну все, — с отчаянием в голосе сказал Макс.

Но Лена как ни в чем не бывало подошла к Юрке.

— Поиграйте нам что-нибудь танцевальное, — попросила она.

— Для вас все, что угодно, — с готовностью отозвался он и заиграл вальс.

— Поскольку я среди вас одна, то во избежание недоразумений объявляю сегодняшний вечер «белым», — предложила она.

Такой поворот в нашем празднестве и обрадовал, и огорчил. Мне понравилось, с какой находчивостью Лена вышла из этой скользкой ситуации, было приятно, что она легко и свободно чувствует себя среди моих друзей. Но утрата своих преимуществ в «белом вечере» несколько раздосадовала. Тем более что мои восторги, равно как и моя ревность, были подогреты винными парами. Поэтому я сострил довольно грубо:

— Только не превращайте Новогиреево в Ленинград — белые ночи еще не наступили.

— Сегодня мы постараемся приблизить их, — ввернул Макс.

Первый вальс, разумеется, танцевал я. Юрка играл его очень долго, стараясь безукоризненно пройти какую-то музыкальную фразу. Но в Максовом пианино западало «фа», Юрка все время сбивался и начинал сначала. И вот отзвучал наконец последний аккорд, Лена устала от вальса и попросила сыграть что-нибудь медленное. И тут зазвучала мелодия аргентинского танго из фильма «Моя бедная любимая мать» — один из любимейших моих танцев. Я попросил, чтобы Лена в порядке исключения снова пригласила меня. Все бурно запротестовали, и открытым голосованием был установлен жесткий регламент: по Лениному выбору каждый из нас мог танцевать не больше одного раза по кругу.

Аргентинское танго танцевал Макс. Причем он делал такие невероятные па, что у меня темнело в глазах. Кроме того, Макс и Лена о чем-то оживленно говорили и время от времени посмеивались. Иногда я замечал, что губы Макса слишком явно тянутся к пышным Лениным волосам, и тогда я, чтобы не вскочить с места, крепко вцеплялся в диванный коврик. К счастью, танго скоро кончилось. Но тут, к всеобщему изумлению и к моему ужасу, Лена и Макс подошли к столу, налили две рюмки водки и объявили, что они пьют на брудершафт. Сначала я весь затрясся, но потом, когда Славин, Бочников и Олег закричали, что и они хотят быть с Леной на «ты», я немного успокоился, — стало быть, Макс вовсе не в исключительном положении… Потом Лена танцевала еще три танца, и после каждого был брудершафт.

Когда пришел мой черед, вернее, когда Лена протанцевала полный круг, за исключением музицировавшего Подкидова, я заказал блюз. Макс зажег настольную лампу и выключил верхний свет. Мы танцевали с упоением, танцевали близко-близко, и мои губы не покидали Лениного виска. Потом она подняла голову и взглянула мне в глаза. И опять — тот же вчерашний светящийся, наэлектризованный взгляд, а в нем и напряжение, и раскованность, и тепло, и радость, и участие, и, наверное — наверное — наверное, — думаю и мечтаю я, — наверное, любовь… Но вот мелодия смолкла, и Лена сказала, что она устала и надо немножко передохнуть.

— Ланскому опять повезло больше всех: на нем замкнулся счастливый круг, — прокомментировал Славин.

А Подкидов уже начинал новую мелодию. На этот раз он играл своего любимого Шопена, и мы, пообмякшие, рассеянно внимали уносящим куда-то далеко-далеко волшебным прелюдам, а когда Юрка закончил, заговорили, что теперь пора попеть. И тут наш маэстро, аккомпанируя себе, вдруг затянул «Жалобно стонет ветер осенний». Подпеть ему не было никакой возможности, потому что брал он слишком высоко и на наши протесты не обращал ни малейшего внимания. Кроме мелодии, для него ничего уже не существовало. Он ни разу не обернулся к нам во время танцев, его не отвлекли даже сопровождавшиеся диким гвалтом брудершафты, даже на вопрос Лены, не хочет ли он потанцевать, он не отреагировал никак. Но всему есть предел. Подкидов же словно не понимал этого: он еще с полчаса терроризировал нас положенными им на музыку стихами Блока. Мы единодушно протестовали против его сольного концерта, заглушали пение, били по клавишам, закрывали Подкидову рот, но он вырывался, снова начинал петь и никак не хотел расставаться с пианино.

Выход был найден совершенно случайно. Макс взял гитару и стал ее настраивать. Юрка вмиг успокоился. Он оставил пианино и присоединился к нам. Под гитару мы запели очень популярные в то время песни Окуджавы. Но Подкидов и здесь нарушал наш унисон своим добротным вокализмом. Однако даже его старания не могли разрушить того настроения взволнованности, теплоты и грусти, которые навевали на нас песни Окуджавы. Мы сидели на диване, голова Лены тихо покоилась на моем плече, и оттого песни, казалось, еще глубже проникали в сердце, тревожили и волновали… Расставаться с этим настроением не хотелось, но я знал, что наш окуджавский репертуар близится к концу, и поэтому в одну из последних пауз между песнями шепнул Лене, что хорошо бы немного подышать свежим воздухом. «У-гу», — тихо кивнула она в ответ. Но после Окуджавы Макс вдруг затянул мою любимую песню «Тихо по веткам шуршит снегопад», и мы душевно спели ее. А потом я предложил малость проветриться.

Все встрепенулись, стали собираться, и тут оказалось, что куда-то пропал Олег Петров. Мы переполошились, потому что никто не заметил, когда он успел улизнуть из дома. Его пальто на вешалке не было, и мы решили, что Олег вышел на воздух, а то и вовсе махнул в Москву. Славин и Бочников быстро оделись и бросились на поиски. Воспользовавшись суматохой, я шепнул Максу, чтобы он организовал нам с Леной какое-нибудь покойное место. Макс двусмысленно улыбнулся, вздохнул и пообещал все устроить.

Мы вышли на улицу и тут же оказались в обществе Подкидова. Чем это грозило, я отчетливо представлял. Поэтому сразу и без обиняков попросил его оставить нас — после «шумного бала» хотелось побыть наедине. Но Юрка и слушать не хотел, он знай твердил, что я не имею никакого права лишать его общества Елены Прекрасной. Видя, что уговоры здесь бесполезны, я вернулся домой и попросил Макса как-нибудь отвлечь от нас неистового музыканта.

— Как будто ты не знаешь Юрку, — засмеялся Макс — Если ему что-нибудь взбрело в голову, он пойдет напролом.

— Я знаю: за вокально-музыкальной частью следует лирико-драматическая.

На ходу одеваясь, Макс вышел со мной на улицу. А там, конечно, происходило то, что мы и предполагали. Держа Лену под руку, Подкидов что-то энергично доказывал ей.

— В отличие от других, милостивый государь, вы не пили с Леной на брудершафт, — полушуткой обратился я к Подкидову, заметив, что он говорит с Леной на «ты», тогда как она по-прежнему называет его «вы».

— Ошибаешься. Наш сухой брудершафт состоялся в твое отсутствие. Верная примета: не возвращайся назад — успеха не будет, — засмеялся Юрка и, обняв Лену, хотел поцеловать ее. Но она, ловко вывернувшись, отскочила в сторону. — А вообще, Ланской, не мешай нам! — раздраженно бросил он.

— Однако же шустер ты, любезный маэстро! — не на шутку обозлился я и, взяв Лену под руку, зашагал по просеке.

Юрка пристроился к Лене справа. Рядом шел Макс, пытаясь отвлечь его разговорами. Но урезонить Подкидова, особенно нетрезвого, было не так-то просто. Я нервничал, не зная, что предпринять. Надвигающуюся ссору предотвратили привлекшие наше внимание парни, шедшие навстречу, в которых мы, приблизившись, узнали Бочникова и Славина. Они возвращались домой после безуспешных поисков Олега. Мы очень встревожились его таинственным исчезновением и решили тщательно обследовать окрестности, но, пробродив с полчаса, ни с чем вернулись домой.

С морозца хотелось немного разогреться, но все горячительное было выпито, пришлось довольствоваться кофейком. Бурный вечер и прогулка на свежем воздухе окончательно разморили нас, и поэтому, несмотря на бодрящий напиток, мы словно выдохлись — можно было идти на покой. Особенно желанным представлялся он мне. Макс отвел нас в спальню и с легкой усмешкой пожелал покойной ночи. Долгожданная минута наступила: мы остались одни. Лена устроилась на кушетке, а я, все еще не решаясь приблизиться к ней, присел в кресле напротив, над которым двумя разноцветными фонариками светился торшер. Я поиграл выключателем, попеременно зажигая то розовый, то голубой фонарик, и выжидающе взглянул на Лену.

— Ну и что? — спросила она, улыбнувшись.

— Сказка… Я смотрю, как сказочно меняется свет в твоих глазах.

— Как это меняется?

— Вот вчера они серебрились — от снега и фонарей. А сегодня они смотрят мягко и тепло — по-домашнему. И в них играют два цвета — розовый и голубой.

— Почему розовый и голубой?

— Отсветы торшера… Знаешь, что он мне напоминает?

— Что?

— Домашний светофор: голубой — это «зеленый», а розовый — «красный»…

Лена рассмеялась и с явной лукавинкой заметила:

— Не может же светофор светиться сразу двумя огнями. Какой цвет ты видишь сейчас в моих глазах?

Я понял шутку и с радостью выпалил:

— Зеленый! — и выключил розовый фонарик, а она засмеялась и погрозила мне пальцем.

— Да, да, да! Зеленый, зеленый, и только зеленый! — настаивал я.

— Ну что ж, значит, движение открыто…

Я сорвался с места и стиснул Лену в объятиях. Я ждал этой минуты, ждал продолжения чудесной арбатской сказки. Но если вчера все было прекрасно своей неожиданностью, то сегодня мое нетерпение распалялось целым днем ожидания и тревожным сумбуром нашей вечеринки, где Лена царствовала полновластно и безраздельно… Теперь все это было позади. Мы остались наконец вдвоем среди тишины и струящегося мягко-голубого света.

Вдруг за дверью послышались шаги, и в комнату без стука вошел Подкидов. Меня так и затрясло от злости.

— Я вам не помешал? — небрежно бросил он.

— Помешал, и очень! Пора дать людям отдохнуть! — зло оборвал его я, чуть отстраняясь, но не выпуская Лены.

— Ланской, не устраивай монополии на общение с Еленой Прекрасной. Помни, что однажды по этому поводу вспыхнула Троянская война.

— А пошел ты, милый, мягко говоря… по холодку! Первобытный строй, как тебе известно, кончился настолько давно, что представляет трудности изучения даже для археологов…

— Но ведь и родовой строй канул в Лету. И феодальная замкнутость быта — тоже атавизм. Поэтому, не затрагивая общественных формаций, я просто хочу разделить с тобой общество Лены, — брехал Подкидов.

— Ищи себе другое общество и не лезь, куда тебя не зовут. И вообще хватит. Ты надоел уже сегодня своей бесцеремонностью!

— Ланской, чего ты заводишься? Могу я поговорить с Леной… и с тобой? — не унимался Юрка.

— Поговорим в другой раз и в другом месте.

— Леночка, чего он бесится? — обратился Юрка к Лене. — Это даже негостеприимно.

— А тебя никто и не звал в гости, — заметил я.

— Лёнечка, подожди. Чего он хочет? — включилась Лена в нашу перепалку.

— Чего хочет он и чего хочешь ты, я не знаю, — вспылил я. — И вообще беседуйте себе на здоровье, — я резко шагнул к двери, но Лена остановила меня:

— Ну чего ты шумишь? Не уходи…

— А какого черта ему здесь нужно? Тоже мне — гарнизонный Моца́рт!

— Вот именно, я хотел продолжить наш разговор о музыке.

— Леня, я прошу тебя, не уходи, — ласково остановила меня Лена.

Уходить, естественно, было не в моих интересах… С нескрываемой злобой двинул я табуретку и, отвернувшись от собеседников, сел к окну. Юрка заговорил о музыкальных переложениях стихов Блока. Но Лена, не дав ему закончить мысль, сказала, что на сей счет она остается при своем мнении.

— Во-первых, — продолжала она, — стихи Блока настолько сами по себе музыкальны, что изменять их мелодику — значит выворачивать Блока наизнанку, а во-вторых, его поэтический образ слишком отвлеченный, почти неосязаемый. Между тем основу романса, как правило, составляет сюжетный стих… Вот, например, стих Пушкина — музыкален, но не романсов, — и Лена стала читать пушкинские стихи, которые, по ее мнению, не могли войти в романсовый репертуар, хотя, может быть, они и положены на музыку.

Я слушал ее отповедь и ликовал!.. Еще по вчерашнему дню я понял, что значит для нее Пушкин. И вот сейчас мне на помощь пришел сам Александр Сергеевич! Лена говорила о нем, читала его стихи, и мне казалось, будто она рассказывает что-то о себе, поверяет свой мир чувств. Едва Подкидов открывал рот, чтобы возразить Лене, она обрушивалась на него Пушкиным. Я не без злорадства наблюдал эту почти одностороннюю беседу и ожидал скорой капитуляции нарушителя нашего покоя. Насупившись, сидел я у окна и делал вид, что не обращаю на них ни малейшего внимания. Но постепенно обида все больше и больше охватывала меня, и я уходил в свои горестные мысли. Для меня самым обидным было даже не вторжение Подкидова, а то, как вела себя с ним Лена… «Чего она разглагольствует с ним? Ведь этот треп может продолжаться до бесконечности… А она, вместо того чтобы дать ему понять, что он мешает нам, философствует, будто заинтересована в этой беседе…»

Боковым зрением наблюдая сейчас Подкидова, я невольно вспомнил нашего сокурсника Володьку Карасева и его конечно же заведомо утрированные рассуждения о музыкантах и их успехах у женщин. «Вот посмотришь, — говорил он мне однажды, — и человек вроде ничего особенного из себя не представляет, и выглядит заморышем, и пары слов связать не может. А сел за пианино, ударил по клавишам, и уже все внимание к нему, и уже женщины смотрят на него как на чародея… И все из-за чепухи какой-то: подумаешь, тоже мне чародей! — сидит себе и шлепает двумя пятернями по клавишам. Му-зи-ци-ру-ет! Будто бы он отрешенный какой-то, словно ему провидение открылось. Тоже мне — волшебник…» У Володьки, наверное, был какой-нибудь «музыкальный» конфликт, оттого он так и обрушивался на «лабухов». Я обычно смеялся над ним, но сейчас его рассуждения были мне очень близки. Я даже не хотел считаться с явной несправедливостью такого суждения по отношению к Юрке, потому что парень он был умный, развитой, интересный в разговоре. А своим атлетическим, вернее, тяжелоатлетическим сложением меньше всего походил на заморыша. Да и музыкантом он был вполне приличным, даже сам немного писал. Но все эти качества Подкидова отметались мною и в счет не шли. Сейчас он был для меня воплощением того соблазнителя-музыканта, о котором говорил Володька Карасев. Он представлялся мне каким-то мифическим Орфеем, завораживающим своей чудесной — нет, не чудесной, а колдовской музыкой всё и всех…

Но самым ужасным в данной ситуации было то, что по Юркиному настроению можно было понять, что устроился он всерьез и надолго, что беседа вполне устраивает его и уходить он не собирается. Причем, поскольку я не принимал участия в разговоре, он словно забыл обо мне. Однако по тону Лениных возражений я догадывался, что Юркины акции мало-помалу падают, — видимо, он стал утомлять Лену…

А дальше все решил случай.

За нашей дверью послышались шаркающие шаги, и в комнату кто-то робко постучал. Я подумал, что это Макс пришел выпроводить от нас Подкидова, и, поднявшись с табуретки, сказал: «Войдите!» Дверь открылась… Я остолбенел, Юрка запнулся на полуслове, а Лена разразилась громким смехом. На пороге стояло какое-то фантастическое существо — нечто среднее между Дедом Морозом и Снежной бабой, отдаленно напоминающее Олежку Петрова.

— А где… все? — с расстановкой выговорило наконец существо: каждый звук произносился с большим внутренним усилием и сопровождался сильной подачей корпуса вперед. При слове «все» с шапки существа свалился большой снежный ком.

Мы дружно захохотали. На шум из соседней комнаты высунулись Макс, Гриша и Бочников, уже устроившиеся на покой. Первой пришла в себя Лена. Она сорвалась с места и, подбежав к Олегу, принялась отряхивать снег. А когда с Олега сняли пальто, у него начался сильный озноб: зубы его стучали так, что он не мог произнести ни слова. Мы буквально покатывались со смеху, слушая похожий на барабанную дробь сбивчивый рассказ Олега. Он, оказывается, утомившись романсами, пошел проветриться, сел на сложенные перед домом дрова, задремал и просидел под сильным снегопадом больше трех часов.

Смех смехом, но Олег мог сильно простудиться. Поставили греть чайник, Макс побежал к соседям за спиртом, а Олега заставили делать зарядку, потом положили на диван и устроили ему спиртовой компресс (не забыв, впрочем, сделать «внутреннее вливание»); потом напоили чаем с малиновым вареньем, и он уснул. Попотешавшись над Олеговым проветриванием, стали расходиться. На этот раз, благодаря вмешательству Макса, удалось изолировать Подкидова, и мы с Леной вернулись к себе. Теперь уже никто не мешал нам, и мы были счастливы как в первый день творенья…

Из Новогиреева уехали часов в десять утра. Ребята остались у Макса — они решили покататься на лыжах, а мы уехали… Народу в электричке было мало, и мы по-царски устроились в отдельном вагоне. Сидели обнявшись и молчали, а мысли мои бродили вокруг двух прошедших дней — таких неожиданных и таких счастливых. Я старался припомнить каждое слово, каждый жест, каждый взгляд Лены, и воспоминания эти уносили меня в сказочно прекрасный мир Арбата. И тут же в волшебство арбатской ночи врывались недвусмысленные предостережения Тани. А потом еще: славный вечер в Новогирееве — и вероломное вторжение Подкидова… Но при чем здесь Лена? И снова навязчивая мысль: что же имела в виду Таня?

«Что же представляет собой этот «Восемнадцатый век»? — думал я. — Почему Таня так говорила о ней? Ведь не могла же она, в самом деле, просто так вот взять и оговорить человека… Почему раньше она никогда не встревала ни в какие мои тру-ля-ля? А здесь прямо встала на дыбы. Наверное, что-нибудь знает о ней такое… А что она, собственно, может знать? Лена держится особняком от группы, и это злит девчонок. Они к ней несправедливы и, наверное, завидуют красоте и независимости… Ох уж этот филфак! Да стоит взглянуть Лене в глаза, чтобы понять ее всю насквозь. А Подкидов? Но она-то тут при чем? Сам разлопоушился — повел ее на мальчишник… Но как тонко она вела нашу вечеринку! Ко всем предупредительна, со всеми непринужденна — и все-таки осталась со мной. Это что-нибудь да значит! И нет никаких причин ревновать… Вот ведь и позавчера она, привыкшая, видимо, к успеху у мужчин, так легко откликнулась на мой призыв. Да, да, она сказала, что давно обратила на меня внимание. Значит… Значит, она… Да, конечно же, конечно! Иначе разве мог быть так сказочно прекрасен тот арбатский вечер? Она, видимо, очень хорошо чувствует отношение человека и сразу поняла, что я — это не то что другие, которые летят как мухи на мед. Да и потом, она, наверное, замечала, как я все время наблюдал за ней… Нет, что бы там ни было и что бы ни говорили, я не расстанусь с ней…»

— Ты не задремал? — перебила мои размышления Лена.

— Что ты, Леночка! — отозвался я.

Мы помолчали. Она ласково прижалась ко мне.

— Леночка, тебе хорошо со мной?

Она повернула лицо и как-то двусмысленно улыбнулась.

— Леночка, мы всегда будем с тобой, да?

— Ой, Леня, ничего-то ты не знаешь обо мне, — со вздохом сказала она.

Я заволновался и еще крепче обнял ее.

— Это ты не знаешь себя, а я вижу тебя насквозь. И ничего не хочу знать… Хочу быть с тобой, и все. А ты? Тебе хорошо было сегодня? — шепнул я.

Она вздохнула.

— Леночка, забудь все, что тебя волнует. Скажи, ты хочешь быть со мной всегда?

— Это другое дело… Но есть множество трудностей. Я потом скажу тебе, в другой раз…

— Никаких трудностей нет, — упорствовал я, еще не зная, что имеет в виду Лена, но твердо убежденный, что это какие-нибудь легко устранимые мелочи.

— Мы приехали, — не желая, видимо, продолжать разговор, сказала она.

Я взглянул в окно, мимо плыла припорошенная снегом платформа Курского вокзала. Спустившись в метро, доехали до Арбата, а там перешли на Калининскую — Лене нужно было ехать домой в Рублево. Но расставаться на тех тревожных недоговоренных словах не хотелось, и я предложил пойти перекусить. Лена оживилась:

— Это совсем не лишнее: люблю поесть…

— Сейчас бы еще пивка кружечек по несколько! — мечтательно подхватил я. — После вчерашних благородных напитков горит моя презренная душа.

— Вот-вот, остыть надо, — усмехнулась она.

— Ты о чем?

— О душе… Пошли в «поплавок» к «Ударнику»…