Разрыв с Москвой

10

Мои занятия в аспирантуре приближались к концу. Я заканчивал диссертацию, когда меня вызвали в Министерство иностранных дел на беседу с Владимиром Сусловым, заместителем Семена Царапкина, заведующего отделом по делам ООН и разоружению (ОМО). Суслов — стройный мужчина с карими глазами и лысеющей яйцеобразной головой — тепло встретил меня.

— Мы знаем о ваших работах по разоружению, я читал ваши статьи, — сказал он. — Разоружение становится важным вопросом, и мы хотели бы, чтобы вы работали у нас.

Его предложение заинтересовало меня, но были и кое-какие сомнения. Мне нравилось заниматься наукой, хотя я и знал, что у советских ученых ограниченный доступ к информации и к тем, кто занимается непосредственно политикой. Мне было интересно приобрести то знание системы изнутри, которое я мог получить только в министерстве, но вместе с тем я не любил бюрократическую рутину. Некоторые мои сокурсники уже работали на низших дипломатических постах, они рассказывали об удручающей замедленности продвижения по службе, о строгой, едва ли не военной дисциплине, об иерархах, которые посылают распоряжения вниз, но не прислушиваются к предложениям снизу: это объяснялось тем, что в министерстве все еще пользовались влиянием партийные кадры, заполнившие его после того, как в сталинских чистках были уничтожены профессиональные дипломаты старой школы.

Но какая-то часть моей души — та часть, которая всегда мечтала увидеть Париж, Нью-Йорк, вообще Запад, — противилась моим ученым устремлениям и побуждала меня принять предложение Суслова. Настаивала на этом и Лина. Она перечисляла моих сокурсников, которые уже успели побывать за границей и навезли всяких западных тряпок, что, разумеется, украсило их существование. Они были счастливы, и впереди их ждала увлекательная и интересная жизнь.

— Для тебя это замечательная возможность, — уверяла жена. — Ты ведь ради этого столько лет работал, учился. У тебя будет хорошая работа, и мы наконец сможем прилично жить, покупать хорошие вещи, вырваться вперед.

Но я не успел еще дать ответ Суслову, когда мне снова позвонили из министерства, на этот раз с предложением встретиться с Семеном Царапкиным. В кабинете, за столом, заваленным бумагами и книгами, уставленным несколькими телефонами, величественно восседал его хозяин. И сам он, и вся обстановка производили подавляющее впечатление.

— Мы начинаем новую политику, которая предусматривает серьезные переговоры по разоружению, — сказал он. — Одно дело — изучать все эти материалы, и совсем другое — участвовать в реальной работе. Почему бы вам не попробовать? Начните работать, и вы поймете, нравится ли вам это дело и захотите ли вы остаться у нас.

Он предложил мне ранг атташе. Это было на ступень выше обычного ранга начинающего дипломата. Я больше не колебался. В октябре 1956 года я пришел на работу в Министерство иностранных дел.

Первая проблема, с которой я столкнулся, это найти стол для работы. Я и представить себе не мог, что это так сложно, но при советской бюрократической системе людей всегда оказывается больше, чем рабочих мест, и несколько человек часто вынуждены работать за одним столом. Однако мне повезло: мне разрешили пользоваться столом сотрудника, который временно находился в Лондоне. Владельцем же собственного стола я стал лишь шесть месяцев спустя.

Министерство иностранных дел расположено на Смоленской площади, в высотном здании, где находится также и Министерство внешней торговли. Это двадцатитрехэтажное нагромождение башен и крыльев — типичный образчик архитектурного стиля сталинской эпохи. На украшательства роскошного экстерьера здания денег не жалели, но практическим удобствам внутри и строители и проектировщики уделили минимальное внимание. Больше сорока процентов площади внутри здания занимают длинные, выкрашенные в серо-коричневый цвет коридоры-пещеры, в которых гулко отдается эхо голосов, шагов и звуков, издаваемых шестью допотопными лифтами. Вдоль коридоров тянутся кабинеты, большие комнаты с высокими потолками. В каждой, зажатые стеллажами и столами, под вечный треск телефонов и пишущих машинок работают минимум шесть-десять человек, а то и больше.

В здании несколько контрольно-пропускных пунктов: первый у главного входа, второй — у входа к лифтам Министерства иностранных дел. Один из моих коллег объяснил мне, что это сделано для того, чтобы помешать "проникать” в наше министерство работникам Министерства внешней торговли, которое занимало первые шесть этажей здания, — этим "торгошам” верить нельзя. Третий пункт находился у лифта на седьмой этаж, где расположены кабинеты Громыко и других чиновников из высшего эшелона министерской иерархии. Здесь коридоры были отделаны полированным деревом, а полы застелены коврами, которые заглушали шаги.

Я работал на десятом этаже, в комнате, которую делил с еще тремя начинающими дипломатами. Все мы входили в специальную группу по разоружению, недавно созданную внутри ОМО. Заведовал группой мой непосредственный начальник Павел Шаков, чиновник старой гвардии, дипломат с внушительным опытом. В принципе, он должен был бы объяснить мне мои обязанности, но от него я получил лишь самое поверхностное описание моих будущих занятий. Мне довольно долго пришлось ждать конкретных заданий, потому что всеобщее внимание было в ту пору сосредоточено не на проблемах разоружения, а на событиях в Польше и Венгрии.

Мой друг и бывший соученик по МГИМО Виталий несколько лет работал в нашем посольстве в Варшаве. Однажды, когда он был в Москве, мы встретились с ним в ресторане, хотелось вспомнить былые дни, поговорить о политике. Виталий рассказал, что в октябре Владислав Гомулка был избран первым секретарем Польской Объединенный Рабочей партии вопреки желанию советского руководства. Это было неслыханно, но Хрущев и другие советские руководители вынуждены были принять Гомулку, потому что не хотели применять силу против поляков. В Польше это могло оказаться опасным: большая страна, многочисленное население. Но не только размеры страны останавливали их. Виталий сказал мне:

— Знаешь, поляки нас ненавидят, они без колебаний будут драться против нас.

И я знал, что так оно и есть. Тем не менее он подчеркнул, что польская компартия контролирует положение, ограничивая свои уступки мелкими внутренними делами, так что опасности, что Польша может выйти из социалистического лагеря, не существует.

Еще одно свидетельство на эту тему я получил от другого своего друга и однокурсника Саши, племянника знаменитого маршала Константина Рокоссовского. Блестящий офицер, Рокоссовский пал жертвой сталинских предвоенных чисток, будучи арестован из-за своего польского происхождения. Но когда началась война, Сталин вынужден был освободить Рокоссовского. В 1949 году Сталин назначил его министром обороны Польши. Саша рассказывал мне, что польская армия ненавидела "русского маршала”. Это назначение глубоко оскорбило чувства поляков. На Рокоссовского было совершено несколько покушений, в воинские части он выезжал редко, и только под усиленным эскортом советских охранников.

Еще больше поразили меня и некоторых моих сослуживцев по министерству события в Венгрии. Антисоветский, антикоммунистический взрыв в Венгрии, последовавший непосредственно за "польским октябрем”, был попыткой настоящей революции. Венгерским повстанцам сочувствовал весь Запад, но никто не оказал им военной поддержки. Венгры храбро сражались, но восстание было подавлено, и венгры и русские понесли немалые потери.

Как и многие мои коллеги, я считал, что Имре Надь зашел слишком далеко, объявив о выходе Венгрии из Варшавского договора и попытавшись подорвать социалистическую систему в стране. Но меня потрясла жестокость, с которой было подавлено восстание. Если Хрущев действительно стоит за демократизацию и либерализацию в СССР, то почему же так жестоко обошлись с венграми? Может быть, Хрущев не пользуется всей полнотой власти в ЦК? Может, там существует некая сильная, скрытая оппозиция его политике десталинизации?

Позже меня просветил на сей предмет другой мой сокурсник по МГИМО, служивший в нашем посольстве в Будапеште. От него я впервые услышал имя Юрия Андропова, бывшего тогда нашим послом в Венгрии: мой приятель, работавший непосредственно с Андроповым, буквально пел ему дифирамбы, и хотя он был вообще склонен к преувеличениям, однако, несомненно, искренне восхищался своим шефом. Мне было интересно, на чем основано столь безмерное восхищение, и я спросил, что же такого особого он находит в Андропове. Мой приятель рассказал, что хотя Андропов относительно молод — ему немногим больше сорока — он ни на минуту не усомнился в том, что надо делать во время будапештского кризиса.

— Знаешь, — восхищенно заметил мой приятель, — он сохранял абсолютное спокойствие, даже когда мимо свистели пули и все посольские чувствовали себя, как в осажденной крепости.

Мой друг рассказал мне, что из Москвы накануне восстания и в самые критические дни его приходили путаные инструкции, по которым было ясно, что в Москве не слишком хорошо представляют себе ситуацию. Но Андропов постоянно давал Москве рекомендации, и они-то и послужили основанием для принятия решений. Например, он заранее предупредил ЦК, что руководитель Венгерской коммунистической партии Матиаш Ракоши должен быть снят с поста, так как потерял доверие и власть. По словам моего друга, именно Андропов "раскусил” Имре Надя — еще до того, как его намерения стали понятны Москве.

— Ты не думаешь, что каких-то столкновений можно было избежать? — спросил я.

— А ты думаешь, мы могли действовать иначе? — ответил он мне вопросом на вопрос.

С тех пор всякий раз, когда в разговоре возникало имя Андропова, я начинал особенно внимательно прислушиваться к беседе.

Меж тем мой беспокойный босс Павел Шаков наконец-то засадил меня за работу. Первое задание, полученное мной, было не слишком творческого характера: я должен был привести в порядок досье, которые буквально годами пылились в запустении и беспорядке. До организации нового отдела разоружением занимались всего два дипломата — Алексей Попов, глуховатый и скудоумный человек, и Леонид Игнатьев, в обязанности которого входило ведение досье. Игнатьев был самым неорганизованным человеком, которого я когда-либо видел, и досье, которые он вел, выглядели так, будто над ними пронеслись бури и войны. Глядя на весь этот беспорядок и неразбериху, можно было только удивляться тому, что переговоры по разоружению все-таки как-то происходят. В действительности же, в те годы, когда самым популярным был лозунг о запрете атомной бомбы, в порядке не было особой необходимости, поскольку голые факты, содержащиеся в досье, попросту игнорировались ради примитивных пропагандистских лозунгов.

Советским дипломатам было необходимо собрание основных документов по разоружению, записи о предложениях и переговорах, ведущихся в течение многих лет, то есть материал, который был доступен на Западе, но отсутствовал в сколько-нибудь систематической форме в Москве. Мой проект привести документы в порядок был одобрен при условии соблюдения полной секретности. Документацию можно было печатать только для служебного пользования, более широкое ее распространение было запрещено цензорами.

Благодаря этому заданию я заинтересовался вопросами организации и работы министерства и получил возможность поговорить об этих проблемах с некоторыми старыми дипломатами.

После Октябрьской революции был создан Народный комиссариат иностранных дел, его возглавляли такие люди, как Троцкий, Чичерин, Литвинов, Молотов, Вышинский. В 1939 году Максим Литвинов, старый большевик, интеллигент, был снят с поста наркома иностранных дел: его проангло-американская ориентация вступила в противоречие с политикой Сталина и Молотова по отношению к нацистской Германии. За отставкой Литвинова началась чистка аппарата комиссариата: почти девяносто процентов дипломатического персонала всех рангов были расстреляны, посажены, сосланы или уволены. Сам Литвинов отделался почетной ссылкой: он был направлен в Вашингтон в качестве посла. В комиссариат пришли новые люди, выдвинутые партийными органами. Дипломатия стала уделом профанов. Во главе угла стоял сталинский ортодоксальный принцип: бескомпромиссная борьба с "врагами народа” и уничтожение тлетворного влияния Запада. Многие из новых дипломатов, прошедшие ускоренный курс обучения, были не в состоянии справиться со своими сложными обязанностями.

После смерти Сталина профессиональный уровень советских дипломатов повысился. На место плохо образованных, не имеющих должной профессиональной подготовки сотрудников, набранных в министерство в конце 30-х годов, постепенно пришли выпускники МГИМО или других учебных заведений, таких, как Высшая дипломатическая школа (позднее Дипломатическая академия), куда по направлению партийных организаций поступают люди, уже имеющие высшее образование.

Абсолютным правителем внутри министерства является министр иностранных дел. Большинство чиновников низшего и среднего уровня, даже те, кто провел едва ли не всю жизнь в министерстве, ни разу не имели случая поговорить с ним. Когда я поступил на службу в министерство, министром иностранных дел был Дмитрий Шепилов, экономист по образованию. Он начал реорганизацию министерства, подчеркивая важность экономических задач во внутренней и внешней политике.

"Период экономизма” — под этим названием стала известна эра Шепилова — вполне соответствовал духу правления Хрущева. Помню, какое замешательство возникло среди старшего поколения дипломатов, многие из которых основательно подзабыли детали марксистско-ленинской политической экономии, как они начинали лихорадочно рыться в учебниках и работах классиков марксизма. Это был не просто подхалимаж или желание угодить новому начальству: Шепилов всерьез намеревался заняться повышением образовательного уровня сотрудников министерства. Он издал приказ, чтобы все сотрудники заново прошли курс по политэкономии. Нам даже пришлось сдавать экзамен по этому предмету.

Приступая к работе в ОМО, я еще не понимал, как мне повезло, что я попал в эту группу. "Германисты”, "разоружен-цы”, "американисты”, "европейцы” (те, кто в основном занимался советско-французскими отношениями) и небольшая группа других сотрудников принадлежали к привилегированной касте. "Провинциалы”, часто проводящие всю свою профессиональную жизнь в Азии и Африке, отчаянно завидовали нам: мало того, что в этих странах плохой климат, низкие зарплаты и нет такого изобилия товаров, как на Западе, — дипломаты, работающие в этой области, редко достигают высокого положения. Те же, кто работал с Европой или Америкой, постоянно находились в непосредственной близости к начальству. Громыко многих из них знал лично, запоминал фамилии и покровительствовал наиболее способным, обеспечивая их быстрое продвижение по служебной лестнице. Эта группа составляла ядро молодого поколения в министерстве.

В аспирантуре и в процессе работы над диссертацией я многое узнал о переговорах по разоружению прошлых лет. Только тогда я начал понимать новую реальность атомного века. Когда на Хиросиму и Нагасаки была сброшена бомба, советская пресса почти не писала об этом. Сталин не желал пугать народ, а еще пуще того — не хотелось ему признавать, что у США есть такое совершенное оружие. Кроме того, принять это обстоятельство противоречило бы догмам марксизма-ленинизма, которые отрицают, что какой бы то ни было вид нового оружия, каким бы разрушительным он ни был, может сам по себе оказать влияние на исторический процесс.

Советский Союз взорвал свою первую атомную бомбу в 1949 году, покончив с атомной монополией США. На этот раз, в отличие от молчания, которым сопровождались взрывы над Японией, Советы громогласно похвалялись своими успехами. В конце второй мировой войны американские эксперты предсказывали, что Советскому Союзу понадобится 10–15 лет для создания собственной атомной бомбы. Но прошло всего четыре года — и СССР стал атомной державой. Раздумывая, почему так ошиблись американские эксперты, я пришел к выводу, что на Западе недооценивались советские достижения в области атомной физики перед войной. Более того, сказалось и недопонимание Сталиным значения бомбы. Если б не это, Советский Союз сделал бы ее гораздо раньше.

Ускорению работ в этой области способствовали советские шпионы. Но самым важным было то, что советская система обладает способностью обеспечивать полную концентрацию всех сил на любой задаче, которую руководство считает в данный момент первоочередной. Сразу после войны тысячи советских граждан умирали от голода, миллионы были лишены самых необходимых вещей, но это не помешало Сталину уделить все внимание созданию атомной бомбы — вместо того, чтобы в первую очередь позаботиться о людях.

Только после создания внушительного атомного потенциала постсталинское руководство проявило готовность вести переговоры о контроле над вооружениями с целью достижения практических результатов. Когда я еще учился в МГИМО, советская позиция в области разоружения претерпела существенные изменения — в основном благодаря усилиям Никиты Хрущева — Западу были сделаны значительные уступки. Это способствовало сближению позиций западных народов и Советского Союза.

Мне нравилась работа в министерстве, и она складывалась удачно. Вскоре я получил повышение — ранг третьего секретаря. Царапкин любил пошутить насчет моих прежних колебаний относительно дипломатической карьеры и сулил мне дальнейшее продвижение, если я буду хорошо работать.

Весной-летом 1957 года в Лондоне продолжались серьезные прагматические переговоры в подкомитете пяти держав (США, СССР, Англия, Франция, Канада) Комиссии по разоружению ООН. Почти все мои начальники присутствовали на заседаниях, делегацию возглавлял заместитель министра иностранных дел Валериан Зорин. Я должен был следить за лондонскими переговорами, но, поскольку я был всего лишь третьим секретарем, у меня не было доступа к шифрованным телефонограммам, которые Зорин посылал в министерство, а без них я не мог выполнять свои обязанности. Я пожаловался Царапкину, тот пожал плечами и напомнил мне, что доступ к такого рода информации имеют только первые секретари. Тем не менее он согласился в неофициальном порядке показывать мне самые важные телефонограммы Зорина.

В начале апреля я регулярно участвовал в совещаниях у Царапкина, которые иногда затягивались допоздна. Здесь бывали работники Генерального штаба, а также известные ученые из Министерства среднего машиностроения, которое отвечает за производство атомного оружия. Я впервые мог принимать участие в разработке предложений, которые официально представлялись в Лондоне нашей делегацией.

У меня не было никаких сомнений, что Хрущев действительно стремится достичь соглашения с США и другими западными странами в деле сокращения гонки вооружений и что он ведет нашу страну в верном направлении. Хотя в то время было сложно понять, что в его политике хорошо, а что — плохо, ясно было одно: Хрущев, по крайней мере, старается отыскать новые пути, чтобы обойти тех закоренелых консерваторов, которые противились каким бы то ни было изменениям устоявшегося порядка.

Я был очень рад, когда Зорин сообщил из Лондона, что его американский партнер Гарольд И.Стассен выразил готовность лично обсудить с нами новые советские предложения и представил Зорину неформальное заявление, в котором говорилось, что американская позиция по некоторым вопросам близка к советской точке зрения. К сожалению, моя радость оказалась преждевременной: вскоре после этого Стассен забрал свое заявление и американская позиция стала жестче. Президент Эйзенхауэр в своих мемуарах говорит, что Стассен показал Зорину речь без предварительного обсуждения с американскими союзниками и спровоцировал раздраженную реакцию со стороны британского премьер-министра Гарольда Макмиллана.[1] Во всяком случае я был убежден, что Советский Союз больше заинтересован в реальном прогрессе переговоров, чем США.

Царапкин рассказывал мне, что Хрущева очень огорчила позиция США и их союзников. Ничего удивительного: Хрущев столкнулся с оппозицией не только на лондонских переговорах, но и внутри своей собственной страны. В Москве ходили слухи об интригах и закулисных склоках на закрытом пленуме ЦК. Я слышал, что Молотов, Каганович, Маленков и министр иностранных дел Шепилов образовали свою собственную группировку, которая потом получила название "ан-типартийная группа”. Поначалу казалось, что они могут преуспеть в своей попытке переворота, но в июне 1957 года, после решения президиума уволить его, Хрущев нанес ответный удар. Он быстро созвал пленарное заседание Центрального Комитета, который составлял его опору. Министр обороны, маршал Жуков, поддерживающий Хрущева, собрал членов Центрального Комитета со всех концов СССР, доставив их в Москву на военных самолетах. На заседании пленума Хрущев победил, Маленков, Молотов, Каганович и злополучный Шепилов были сняты со своих постов и обвинены в антипартийной фракционности. Министром иностранных дел стал Андрей Громыко.

На партийном собрании в нашем министерстве была единогласно принята резолюция, поддерживающая Хрущева и осуждающая антипартийную группу. Голосование было излишним, никто не посмел бы голосовать против какого бы то ни было решения Центрального Комитета — или хотя бы воздержаться.

Сталинисты, выжившие в чистках 30-х годов, были ревностными хранителями коммунистической доктрины, и они все еще занимали важные посты в министерстве. Один из них Кирилл Нэвиков был моим начальником, заместителем заведующего нашего отдела. Вместе с Царапкиным он сидел за спиной Сталина на Потсдамской конференции в 1945 году. Человек умный и жесткий, он был достаточно осторожен, чтобы не заявлять во всеуслышание о своих убеждениях, но когда мы познакомились ближе, он иногда после рабочего дня позволял себя откровенные высказывания.

— При Сталине, — говорил он, — был порядок. Не было никакой риторики, колебания из стороны в сторону не допускались. Сталинские инструкции послам за границей — многие из них он готовил сам — отличались максимальной четкостью.

С другой стороны, в министерстве появлялось все больше молодых сотрудников, и в этом мне виделся признак того, что Хрущев хочет заменить сталинскую гвардию менее консервативными людьми. Отстранение от власти "антипартийной группы” только укрепило мою веру в Хрущева. Существование такой сильной группы среди руководителей государства могло объяснить множество вещей: жестокость в Венгрии, неуверенность в политике разоружения, неудовлетворительные результаты в системе нового управления внутри страны. Я даже считал оправданными дальнейшие шаги, предпринятые Хрущевым, против некоторых известных советских деятелей, таких, например, как маршал Жуков.

Правда, Жуков помог Хрущеву в борьбе против антипартийной группы, но когда Хрущев обвинил его в "бонапартизме” и в том, что он отказывается признавать главенство партии над армией, это тоже было правдой.

В мое время маршал Жуков был, вероятно, самым уважаемым военным деятелем в СССР. Воспользовавшись соперничеством внутри партийного руководства, он стал первым профессиональным военным, избранным в Президиум ЦК. Но он попытался принизить роль Главного политического управления внутри Министерства обороны, и эта ошибка дорого ему обошлась. Жуков не устраивал военного переворота и не старался заменить Хрущева. Хотя военные — люди честолюбивые, амбиции Жукова, как и других руководителей армии, никогда не заходили так далеко. Просто маршал хотел утвердиться во власти над армией и переоценил влияние военных сил.

Советская армия может повлиять на развитие событий в критические моменты политических кризисов, как это было, например, при аресте Берия, или когда возникла необходимость оказать давление на высший орган партии, поддержав одних руководителей в борьбе против их соперников. Военные могут также наложить вето на некоторые предложения, касающиеся контроля за вооружением, и в большинстве случаев их требования по военным программам удовлетворяются. Однако политическая роль армии в структуре власти ограничена превосходством Политбюро.

Возможно, Жуков сделал ту же ошибку, что и западные наблюдатели, оценивающие роль армии в советской политике. Несмотря на широчайшую популярность — а в армии с Жуковым в этом отношении никто не мог сравниться, — он был официально разжалован и вынужден уйти в отставку. Полномочия Главного Политического Управления армии и флота — организации, курирующей все области военной службы, были расширены. На пост министра обороны Хрущев посадил своего близкого друга, во всем ему послушного маршала Родиона Малиновского, который прекрасно понимал превосходство партии над армией.

В каждом министерстве имеется своя партийная организация. Наша, к моему удивлению, избегала вмешиваться в рабочие дела, предоставляя заниматься внешней политикой профессионалам и взяв на себя функцию следить за дисциплиной и трудовыми достижениями сотрудников. Для меня самой неприятной стороной партийной работы и самой унизительной задачей был контроль над личной жизнью коммунистов, которые должны являть собой примеры безупречного поведения. Если же, паче чаяния, они оказывались замешаны в аморалке, то есть пили, распутничали и перепродавали западные тряпки (грех, распространенный среди дипломатов), то их товарищам надлежало вернуть заблудших на путь истинный. У партии есть немало средств на эти случаи — от выговора до исключения. Впрочем, всегда предпочтительнее исправить человека, чем наказать его, а тенденция покрывать грешки возрастает прямо пропорционально положению согрешившего.

В партию я вступил в 1958 году по причинам чисто практического характера: не будучи членом партии, я не смог бы продвигаться по службе или поехать за границу. Но членство в партии предполагает какие-то обязанности — мало просто иметь партийный билет и хорошо работать. Советский чиновник, даже если он превосходный работник, не может сделать хорошую карьеру, если не будет отдавать много времени и сил общественной работе — за исключением тех случаев, когда имеются могущественные покровители.

Боже, сколько часов отсидел я на партийных собраниях, слушая дурацкие доклады по теоретическим вопросам или сам делая эти доклады, либо обсуждая слабости и недостатки других "товарищей”. Как правило, чем мельче тема, тем бесконечнее обсуждение.

Осенью 1957 года моим вниманием вновь завладели лондонские переговоры о контроле над вооружением. Они завершились резкими разногласиями и взаимным недовольством. Результаты были плачевны, и я беспокоился, что США и СССР снова ввяжутся в бесполезные споры, кто же виноват в образовавшемся тупике. Это старая детская игра, в которую играют многие нации: цель ее — попытаться взять верх в переговорах о контроле за вооружением, а не достичь честного соглашения. Яркий пример — переговоры о запрещении испытаний атомного оружия в конце 50-х — начале 60-х годов. Они напоминали игру в карты. Закончив серию ядерных испытаний и зная, что США или ведут их, или готовятся провести в ближайшее время, СССР настаивал на соглашении об их запрещении. Точно так же США начинали активно настаивать на этом соглашении, когда знали, что Советы готовятся к новому раунду своих ядерных испытаний.

В 1958 году СССР был настолько заинтересован в этом соглашении, что Хрущев лично занялся изучением деталей переговоров. Говорили, что изменения в советских предложениях или тактике — дело рук Хрущева. Одной из его идей было прекращение испытаний ядерного оружия в одностороннем порядке.

В начале февраля 1958 года Кирилл Новиков взял меня на совещание у Громыко, где обсуждалась эта проблема. Я впервые встретил Громыко после того, как начал работать в министерстве. Он открыл обсуждение пропагандистской тирадой, сказав, что Хрущев считает необходимым развернуть кампанию по прекращению ядерных испытаний и продемонстрировать всему миру, что именно Советский Союз настоял на незамедлительном их прекращении.

— Хрущев, — говорил Громыко, — решил, что мы должны показать пример и в одностороннем порядке прекратить испытания ядерного оружия.

Нашему отделу было поручено подготовить соответствующие документы.

Когда собрание окончилось, я подошел к Громыко. Он сказал, что рад видеть, что я последовал его совету и применяю свои знания на практике. Я спросил его, как мы можем публично объяснить нашу позицию в вопросе прекращения испытаний: мы недавно заявляли, что Советский Союз не пойдет на такой шаг, поскольку это поставит его в невыгодное положение относительно США. Он довольно раздраженно ответил, что ему приятно отметить, что я обратил внимание на нашу прежнюю позицию, и, нахмурившись, добавил:

— Никакие объяснения не требуются. Главное то, что наше решение возымеет колоссальный политический эффект. Это наша основная цель.

Мне этот подход показался довольно странным, но я промолчал. Мне все больше нравилась моя работа, я гордился тем, что стал часто принимать участие в совещаниях с самыми значительными фигурами страны. С затянувшимися сомнениями — посвятить ли свою жизнь дипломатической работе, или пойти иным путем, — было покончено.