Разрыв с Москвой

20

В декабре 1972 года Громыко вызвал меня к себе. Он принял меня с необычной для себя сердечностью. Едва я преодолел длину отделанной деревянными панелями комнаты с огромным столом для проведения совещаний, как он пригласил меня сесть за маленький столик, стоящий рядом с его письменным столом. Пожевав губами, Громыко заговорил в присущей ему официальной манере.

— Мне посоветовали рекомендовать вас на пост заместителя Генерального секретаря Организации Объединенный Наций. Кутаков[16] не справляется с возложенными на него обязанностями и положение надо исправить. Как вы относитесь к этому, Шевченко? Если вы хотите, вы можете все обдумать и дать мне ответ завтра.

Речь шла о моем выдвижении на один из самых ключевых дипломатических постов за границей. От такого предложения в СССР никто не отказывается. К тому же тон, каким это было сказано, не допускал возражений.

Дело заключалось не только в том, что Кутаков завалил работу в секретариате. Громыко нужно было иметь в Нью-Йорке "своего” человека, кого-то, кто принадлежал бы к его ближайшему окружению, как, например, Анатолий Добрынин в Вашингтоне. Без сомнения, Лидия Дмитриевна Громыко поддержала мысль заменить Кутакова мною. Она и Лина подружились, когда я работал советником Громыко.

Предложение министра не явилось для меня полной неожиданностью. От своих коллег я уже несколько раз слышал, что меня собираются продвинуть по службе — либо в самом министерстве, либо за границей. Я предпочитал заграницу. Не знаю, было ли это предпочтение отражением подспудного желания разорвать с советской системой, однако если зародыш такой мысли и шевелился в моем подсознании, то работа в Америке могла бы только способствовать его развитию. Тем не менее в какой-то степени желание получить назначение за границу явилось результатом разочарования в работе, в режиме и руководстве. Немаловажной была также и мечта Лины снова поехать за рубеж. К тому же дочери нашей Анне уже минуло десять. Останься мы в Москве еще на несколько лет, мы уже не смогли бы взять ее с собой. За границей для детей советских работников есть только школы-семилетки. Детям старше пятнадцати предписано возвращаться на родину. Им нельзя посещать зарубежные школы, дабы не подпали они под "пагубное влияние буржуазной идеологии”.

Как и Лина, я любил Нью-Йорк. Там я чувствовал себя намного свободнее, чем в Москве. С другой стороны, из соображений карьеры, может быть, лучше было бы оставаться в министерстве. По сравнению с МИДом секретариат Организации Объединенных Наций считался заведением второго сорта. Посты в ООН все более рассматривались как синекура для детей советской элиты, а сама ООН давно превратилась в плацдарм для операций КГБ. Правда, пост заместителя Генерального секретаря ООН все еще составлял исключение. В прошлом его занимали Анатолий Добрынин и другие видные дипломаты, сумевшие позже подняться на высокие ступени служебной лестницы.

Впрочем, долго размышлять было не о чем — и я тут же дал согласие. Громыко внимательно поглядел на меня и неожиданная гримаса на мгновенье исказила его лицо. То была улыбка министра.

— Прекрасно, — сказал он. — Мы передадим наше предложение в ЦК.

Утром 23 февраля 1973 года, едва я пришел на работу, мне позвонил Василий Макаров.

— Аркадий, — рявкнул он в трубку, — зайди ко мне и приготовься танцевать.

Когда я вошел в кабинет Макарова, на столе у него лежало решение ЦК, подписанное Леонидом Брежневым. Я ожидал, что ответ из ЦК будет положительным. Предложения Громыко, как правило, не отвергались, и на этот раз ЦК не тянул с решением. Оставалось получить официальное назначение на пост от Генерального секретаря ООН Курта Вальдхайма. Но тут не предвиделось никаких осложнений. Пост заместителя Генерального секретаря ООН был традиционно закреплен за Советским Союзом и, по джентльменскому соглашению, Генеральный секретарь ООН без возражений принимал кандидатуру, утвержденную советским правительством. И действительно, согласие Вальдхайма было получено.

Незадолго до моего отъезда в Нью-Йорк Громыко и я обсуждали мои новые обязанности. Громыко долго говорил о необходимости для ООН функционировать строго в соответствии с Уставом. Я должен следить за этим и не допускать отклонений, однако воздерживаться от обсуждения вопросов, не отвечающих интересам советского правительства.

Я высказал соображение, что, очевидно, было бы полезно, если бы я завязал хорошие деловые отношения с Куртом Вальдхаймом. В ответ Громыко нахмурился:

— В принципе это правильная мысль, но вам не следует рассчитывать на большую выгоду от этого. Какие важные вопросы вы можете обсуждать с Вальдхаймом? Ни он сам, ни ООН в целом не представляют реальной силы. Никогда не забывайте, Шевченко, что вы прежде всего советский посол, а не международный чиновник. К примеру, — продолжал Громыко, — наша информация о том, что происходит в Китае, каковы намерения китайцев и т. д., чрезвычайно мала. Постарайтесь сблизиться с китайцами и их друзьями, узнать от них по возможности больше. Не испытывая сомнений, встречайтесь со всеми, даже с представителями тех стран, с которыми у нас нет дипломатических отношений и которые мы публично предаем анафеме. Я даю вам свое личное "добро” на встречи с представителями ЮАР и Южной Кореи, со всеми, от кого вы можете получить полезную информацию.

К числу таких стран я добавил Израиль и упомянул, что в прошлом у меня были хорошие отношения с египтянами, особенно с Исмаилом Фахми, тогдашним министром иностранных дел Египта.

На следующий день меня вызвал Суслов. В сталинское время Суслов был одной из главных фигур, однако удержал власть и при Брежневе. Это был человек холодный, жесткий и бесцеремонный. Я знал, что отношения Громыко и Суслова носили официальный и даже натянутый характер. Они были не столько противниками, сколько мало подходящими друг другу коллегами. Суслов (он умер 5 января 1982 года, в возрасте 79-ти лет) всегда и во всем ставил на первое место коммунистическую доктрину и следил за ее непогрешимостью при претворении теории в практику. Громыко же, хоть и олицетворял собою советский режим, однако был человеком гибким и проявлял готовность иметь дело с реальным миром, несмотря на то, что этот мир жил и развивался по законам, не всегда отвечавшим требованиям марксизма-ленинизма.

Участие Суслова в каждодневной партийной жизни и внутрипартийной борьбе в последние годы из-за частых недомоганий было ограничено, однако авторитет его оставался непоколебимым. И Суслов умел пользоваться им, если уж не для того, чтобы расширять сферу внедрения марксистских догматов, то хотя бы для того, чтобы замедлять и блокировать отступление от них. Он стал членом ЦК в 1941 году, секретарем ЦК в 1947 году и членом Президиума (как Сталин называл свое последнее Политбюро) в 1952 году. Само по себе длительное пребывание у вершины советской пирамиды давало в руки Суслова большую власть. Но он к тому же на протяжении многих лет последовательно укреплял свои позиции, продвигая наверх молодых партийцев, содействуя их служебной карьере. Эти люди, всем обязанные Суслову, были его постоянным и верным оплотом.

Когда в 1964 году Хрущев был отрешен от власти, Суслов легко мог занять освободившийся пост Генерального секретаря ЦК КПСС, но он предпочел остаться в тени и сосредоточиться на вопросах идеологии.

Однако утверждать, что Суслова полностью удовлетворяло положение партийного патриарха и блюстителя чистоты идеологических риз, было бы неверно. Рядясь в одежды бескорыстного ревнителя непогрешимости марксистско-ленинской доктрины, он постоянно указывал, что именно являлось истинно марксистско-ленинской политикой, с его точки зрения. Он также надзирал за работой комиссий по идеологии и по иностранным делам. Эти комиссии, в состав которых входят секретари и завотделами ЦК, играли исключительно важную роль в формировании советской внутренней и внешней политики, так как они готовили консультации для Политбюро по этим вопросам. Положение Суслова гарантировало, что его взглядам будет уделено соответствующее внимание. Суслов сам лично не раз представлял на международных коммунистических форумах курс и цели внешней политики СССР. Он принимал участие в работе съездов зарубежных компартий, выступал на них с выговорами и наставлениями "товарищам из братских компартий”, произносившимися высоким, бесцветным голосом, который не вязался с его нарочито спокойными манерами.

Еще в 1948 году, когда Суслов возглавил Коминформ и провел всю кампанию по исключению из "братских рядов” маршала Тито и Югославской компарти, он проявлял постоянный интерес к проблемам международного коммунистического движения. Сохраняя строгие нормы тех лет, он продолжал требовать от зарубежных товарищей равнения на Советский Союз, единства интересов и единообразия позиций, не считаясь с тем, что отклонения стали почти нормой среди компартий Запада.

Мои коллеги по МИДу окрестили Суслова "сталинским анахронизмом” — сталинистом, пережившим своего наставника и его эпоху. Мой разговор с Сусловым лишь подтвердил точность этой саркастической характеристики.

В кабинете Суслова я увидел человека с величественной осанкой. Его седые, в прошлом, должно быть, светлые, волосы беспорядочно спадали на толстые стекла очков, из-за которых, просверливая собеседника, глядели серо-голубые глаза. Желтоватая кожа обтягивала острые скулы. Он выглядел усталым. От рукопожатий и поздравлений Суслов немедленно перешел к делу — стал наставлять меня, как я, по его мнению, должен себя вести и работать в ООН.

Медленно барабаня по столу длинными костлявыми пальцами, Суслов внушал мне, что на моем посту я должен рассматривать ООН так же, как и он сам, то есть как заведение, которое необходимо использовать для пропаганды "прогрессивных идей”. Дабы не оставалось сомнений, что я его понял, он повторил свою мысль трижды.

— Большинство членов ООН составляют новые развивающиеся страны, — говорил он. — Им угрожает опасность стать жертвами неоколониалистской и буржуазной идеологии. Задача Советского Союза и всех преданных коммунистов заключается в том, чтобы предотвратить подобный ход событий.

Ему было известно, что Громыко смотрит иначе на ООН, видя в ней международную организацию, где, провозглашая идеологические принципы в дебатах, надо быть осторожным и осмотрительным.

— Я не согласен с таким подходом, — заключил Суслов.

Утверждение Суслова, что идеология должна доминировать во всех аспектах деятельности советского государства, напоминало сталинский стиль инструктажа. Метод Суслова был наступательным — он предлагал открывать огонь из привычных партийных лозунгов при первой же возможности и клеймить тех, кто подозревался в отходе от ортодоксальной линии. Дотошность Суслова в следовании догме была одним из выражений аскетизма, присущего его индивидуальности. Привычки его были постоянны. Пунктуальность такова, что по нему, как злословили шутники, можно было сверять часы. Ровно в шесть часов вечера на углу Арбата и Смоленской появлялся черный, советского производства, автомобиль — это Суслов ехал домой.

Во время нашей встречи я слушал Суслова очень внимательно, не выказывая ни малейшего несогласия с ним. Однако действительным руководством были для меня инструкции, полученные от Громыко.

Мы с семьей прибыли в Нью-Йорк в апреле 1973 года. Работа в секретариате ООН требовала много времени и сил. В то же время, занимая одну из высших должностей в ООН, я был ответственным и за советскую колонию в Нью-Йорке. Эти обязанности, хотя и неофициальные, были не менее важными. Я прекрасно знал, что наше правительство обращает мало внимания на специальный статус советских граждан, работающих в секретариате ООН. Но только, когда я приступил к своей работе, я понял, что конкретно это означало.

Как сказано в Уставе Организации Объединенных Наций и в Правилах, регулирующих работу штатных сотрудников, члены секретариата являются "не представителями своих государств, а работниками международного ранга”. Они должны действовать в соответствии с буквой и духом клятвы, которую приносят. Вот эта клятва:

Я торжественно клянусь… исполнять со всей лояльностью, благоразумием и совестью возложенные на меня обязанности международного работника Организации Объединенных Наций, выполнять эти функции и вести себя, имея в виду только интересы Организации Объединенных Наций, не искать и не принимать инструкций, относящихся к моим обязанностям, ни от какого правительства и ни от каких других организаций, помимо ООН.

Я знал многих людей, которые достойно и честно выполняли взятые на себя обязательства. Спору нет, ООН — арена, на которой сталкиваются самые разнообразные, порою жизненно важные интересы, как личные, так и государственные. Советский Союз и страны восточного блока не единственные члены ООН, пренебрегающие международными целями этой организации. Но в одном Советский Союз представляет собою уникальное явление среди всех иных государств мира — его лживость и цинизм полностью узаконены. Каждый советский гражданин, произносящий слова клятвы ООН, совершает клятвопреступление. Ведь прежде чем СССР представит своего кандидата в персональный отдел секретариата ООН, кандидат этот принимает на себя обязательства действовать — всегда и при любых обстоятельствах — только в интересах СССР и использовать свое служебное положение для достижения этой цели.

Правила работы советских граждан в секретариате ООН в деталях воплощены в специальном документе, носящем название: "Положение о совсотрудниках международных организаций”. Термин "совсотрудник”, употребляемый по отношению к работнику секретариата ООН, говорит сам за себя. Через тщательно разработанную организационную структуру Советская миссия полностью контролирует ежедневную деятельность советских граждан в секретариате ООН. Служащие секретариата входят в Объединение референтуры при Советской миссии, которая дает им прямые и точные инструкции, что именно они должны делать в секретариате и в чем заключается их личный вклад в работу Миссии. Именно эти служащие фактически готовят конспекты речей советских представителей в ООН и составляют заметки об общей деятельности ООН для нужд Миссии. Никто не принимает во внимание того факта, что, согласно правилам ООН, служащие этой организации не должны заниматься деятельностью, несовместимой с их статусом и, конечно (вплоть до угрозы увольнения их из штата ООН), не имеют права передавать кому-либо информацию, полученную ими в соответствии с их служебным положением.

Служащие секретариата не могут позволить вовлечь себя в политическую деятельность, бросающую тень на их независимость и беспристрастность. Но почти все советские граждане, работающие в секретариате, — члены Коммунистической партии и входят в первичную парторганизацию, функционирующую в Нью-Йорке под вывеской профсоюзного комитета. Служащие секретариата обязаны не только посещать партсобрания, но и подчиняться партийным решениям и резолюциям, независимо от того, противоречат они их обязательствам перед ООН или нет.

Москва особо заботится о том, чтобы советские люди, работающие в секретариате, не поддались пагубному влиянию и не проявили непредусмотренной лояльности международного характера. В отличие от других стран (за исключением нескольких стран коммунистического блока) СССР не допускает, чтобы его граждане длительное время работали в ООН и делали там карьеру. Обычно советские граждане работают в ООН в течение одного короткого срока. Правда, в последние годы в результате длительных дебатов в ЦК пришли к решению сделать несколько исключений из правил и разрешить некоторым работникам оставаться на службе в ООН до семивосьми лет. Однако деловые качества работника оцениваются не секретариатом. О них судят на основании характеристики, составленной в Советской миссии, и докладной парторганизации.

Конечно, от служащего международной организации никто не требует, чтобы он порвал связи со своей страной и отказался от своих убеждений. Но они не могут и не должны сознательно действовать только как представители своей страны. А именно этого требует Советский Союз от своих граждан. Потому-то ни один советский гражданин не может отвечать требованиям, предъявляемым к служащему международной организации. Я сам подчинялся советским правилам, и об этом знал не только я, но и Генеральный секретарь ООН. Но Вальдхайм, как, кстати, и его предшественники, насколько мне известно, не жаловался. В общем, у него не было выбора. Любой, кого прислали бы вместо меня, действовал бы точно, как я.

Игнорирование обязательств перед ООН вообще, и в частности, перед секретариатом, наносило, в конечном итоге, ущерб Советскому Союзу и странам коммунистического блока. Сотрудники секретариата и помощники Генерального секретаря из других стран часто избегали вести разговор в присутствии советских коллег или же говорили формально, с опаской сказать лишнее. Я, например, часто не получал информацию по важным делам — все знали, что служащие из Союза и их идеологические друзья не будут хранить ее и, даже хуже, используют эту информацию в интересах своего правительства, не считаясь с тем, что этим может быть нанесен ущерб другим странам. Работать в таких условиях, когда тебе не доверяют и ты чувствуешь себя парией среди коллег, было неприятно и даже оскорбительно.

Тем не менее Вальдхайм принял меня тепло. Мой отдел в секретариате был самым большим и имел множество разнообразных функций. Дело осложнялось тем, что мое правительство заставило меня нести ответственность за работу всех советских граждан в ООН. Более того, я должен был служить примером вдохновенного исполнения своего долга. С годами мне все труднее становилось играть эту роль.

Однако я был рад возвратиться в Нью-Йорк и горел нетерпением приступить к новой работе, "на другом берегу”, как в шутку в Москве называли ООН. В каком-то смысле я испытывал к ООН чувство, которое сродни первой любви. ООН была местом, где представители всех стран мира могут запросто, непринужденно обсуждать широкий круг серьезных и интересных проблем. И бывает, что не публичные дискуссии, а вот такие полуофициальные беседы ведут государства к лучшему взаимопониманию и толерантности. Иногда разговор в стенах ООН прокладывает путь к соглашениям, которых нельзя было достичь в ходе обычных дипломатических переговоров. И даже заклятые враги время от времени обмениваются в кулуарах ООН здравыми суждениями по волнующим их вопросам.

Я не хочу идеализировать Организацию Объединенных Наций. С момента своего появления на свет организация эта использовалась различными группами и странами для мелких и разрушительных целей. Ее идеалы никогда не были воплощены в жизнь. А учитывая свойства человеческой натуры, может быть, этим идеалам и не суждено осуществиться. Порою ООН, скорее, разжигает страсти, чем служит умиротворению, обостряет разногласия вместо того, чтобы вести к разумному решению. Непримиримость позиций постоянных членов Совета Безопасности чаще всего парализует его деятельность. И все-таки при всем при том бывают обстоятельства, в которых Организация Объединенных Наций доказывает свою незаменимость, предотвращая потенциальные взрывы, внося свой вклад в практические меры по примирению враждующих сторон. Среди многих источников власти и влияния на нашей планете ООН — один из самых слабейших. И, очевидно, такой ООН и должна быть. Ее сила — более в моральном авторитете, нежели в военной мощи. Люди и государства всегда будут раздираемы потребностями и желаниями, которые при выгодности для одних, будут неприемлемы для других. ООН остается вести нелегкую борьбу на периферии международных конфликтов и столкновений страстей в надежде пресечь чрезмерно горячие их проявления — иногда преуспевая в этом, чаще же терпя поражение. Возможно, обращаясь только к мировому мнению, не делая чрезмерных жестов, ООН попросту "откачивает яд”, отравляющий отношения между народами — и в этом ее высшая роль. Ведь цивилизация движется не только силой. Наиболее значительных успехов человечество достигло благодаря уму и воле людей, старающихся найти пути сотрудничества — эта идея революционна для всех времен.

Моя работа в секретариате обогатила меня новым опытом и предъявила ко мне новые требования. Я был уже не молод, но еще и не стар, имел определенные представления и убеждения. Работать, подчиняясь правилам поведения, столь отличным от тех, к которым я привык, было нелегко. Вначале я пытался устанавливать в моем отделе порядки и жесткую дисциплину советского образца, к которым я привык. Я настаивал, чтобы все документы, даже не очень важные, представлялись мне на рассмотрение и одобрение, чем тормозил ход дела на каждом повороте. Я требовал, чтобы все контакты ответственных сотрудников моего отдела были предварительно одобрены мною. Никакая мелочь не должна была оставаться вне поля моего зрения. Я даже делал попытки посягнуть на дела, которые были в ведении других отделов.

Так, превысив свои полномочия, я помог Северной Корее добиваться удовлетворения своих интересов, проведя процедуру через первый комитет Генеральной Ассамблеи. Это вызвало гневный протест Великобритании, США и Франции, с которым они обратились к Генеральному секретарю, указывая ему на мое поведение.

Я вызвал еще один протест в связи с моим отношением к французу, работавшему у меня в отделе. Я блокировал его продвижение по службе в ответ на обвинения Советской миссии, состоявшие в том, что француз этот сотрудничал с западными державами, мешая работе Совета Безопасности по выработке санкций против Родезии. Когда я оставался наедине со своими мыслями, то всячески старался найти аргументы, подтверждающие правильность собственных поступков, стараясь доказать себе, что у меня нет другого выхода, как только активно защищать и проталкивать интересы Советского Союза.

Приступая к работе в секретариате, я предполагал, что функции этого органа ООН в основном административные: распространять документы Совета Безопасности, Генеральной Ассамблеи, комитетов и подкомитетов, обслуживать различные встречи и заседания, планируя ход служебной процедуры и следя за точным ее осуществлением, принимать меры к проведению в жизнь решений и резолюций ООН, участвовать в различных обследованиях и расследованиях, поддерживать связь с различными организациями в мире и давать советы различным отделам ООН, ответственным за выработку политической линии. Но позднее я обнаружил, что мой отдел может оказывать существенное влияние на ход всевозможных переговоров и их конечный результат. Как верно написал Сидней Д.Бейли в своей книге "Секретариат Организации Объединенный Наций”, "только на бумаге проведена четкая граница между функциями административными и политическими. Хотя секретариат, главным образом, должен выполнять административные задания, умный сотрудник всегда найдет возможность проявить инициативу и оказать влияние”.

Секретариат не только испытывал затруднения, неизбежные в любом большом учреждении, но имел свои собственные трудно разрешимые проблемы. Среди них и конфронтирующие пристрастия, и приверженность разным служебным традициям, и отсутствие настоящего руководства, сравнимого с государственными правительственными институтами. Например, даже понять смысл служебной процедуры ООН — нелегко. В моем отделе работало около ста пятидесяти сотрудников примерно из пятидесяти стран.

Как наши многочисленные обязанности и интересы профильтровывались сквозь сито нашего индивидуального и национального опыта? Как люди разных национальностей могли работать друг с другом? Как, наконец, все мы вместе работали с другими учреждениями ООН, для обслуживания которых и существовал секретариат? Это было совсем непросто.

Нелегко было установить нормальные личные и рабочие отношения с моим штатом. Сотрудники возмущались некоторыми моими решениями и часто не считали нужным скрывать свои чувства. Я привык к подчиненным, которые открыто не выражают своего несогласия с начальством. Сначала я удивлялся и злился, но потом научился уважать чужое мнение и не возражал, чтобы служащие отдела защищали свою точку зрения и свои предложения. В отличие от большинства моих соотечественников, рассматривавших любую ситуацию сквозь призму интересов СССР, многие из моих служащих не были узколобыми националистами. Они подходили к каждой проблеме без предубеждения и не боялись противоречить мне, как не боялись и критики в адрес собственных правительств. Тот, кто не жил в тоталитарном государстве, не сможет понять шока, который я испытал, столкнувшись с такого рода поведением. Для советского человека открытое выражение своего несогласия с вышестоящими запрещено самими правилами поведения в советском учреждении. Те же, кто отваживается пренебречь этим запретом подвергают опасности себя и свою карьеру. Мои же служащие в секретариате, привышие к совершенно иным нормам поведения, могли даже согласиться выполнить мое указание, которое их не устраивало, но они спокойно высказывали мне то, что думают по этому поводу. Очень часто это бывали лучшие сотрудники.

В качестве примера назову хотя бы только два имени — американку Элизабет Джилстрап и Барбару Бленмен из Тринидада. Обе служили в ООН много лет и были опытными, компетентными работниками, неизменно следовавшими Уставу ООН. Информация, которую они готовили для отдела, всегда была абсолютно объективной и заслуживала полного доверия.

Сказать по правде, я часто завидовал независимости моих подчиненных, их естественному достоинству, казавшимся прирожденными, чем-то вроде природой данного права. Особую зависть вызывала у меня свобода, с которой держались другие заместители Генерального секретаря. В отличие от меня они не жили под диктовку своих правительств. Более того, они могли не обращать внимания на представителей своих стран в ООН и не считаться с их мнением, не опасаясь, что их отзовут или обвинят в предательстве. Я же, как и любой другой советский гражданин, должен был использовать свое положение в секретариате и манипулировать им в интересах СССР. От меня требовали, чтобы я изобретал всевозможные уловки исключать из материалов секретариата все, что могло ущемить советские интересы и включать туда сведения, благоприятные для СССР, — независимо от того, соответствуют ли они действительному положению вещей или нет. Москва рассматривала секретариат как очень удобное место для сбора политической и технической информации, а также требовала от нас, чтобы мы "работали” среди других сотрудников секретариата, делая из них сторонников "линии Москвы”.

Каждому советскому гражданину обязательно вменяется в обязанность всеми силами добиваться предоставления различных постов их соотечественникам, независимо от их квалификации. Главное правило гласит: чем больше, тем лучше. Миссия постоянно "нажимала” на меня, чтобы я использовал мое положение и влияние "для усиления советского присутствия”. Точно такой же нажим испытывал я и со стороны представителей стран коммунистического блока, настаивавших на предоставлении постов в секретариате гражданам их стран. Когда я вынужден был отказаться от некоторых их кандидатов, мне намекнули, что на меня будут жаловаться в Москву, если я не выполню их требований. От всего этого страдало качество работы секретариата, но изменить что-либо не представлялось возможным.

Особенно раздражающими были бесконечные настойчивые требования Москвы оказывать помощь Всемирному Совету мира — организации, созданной Москвой и полностью ей подчиненной. Эта организация, возглавлявшаяся индийцем Ромешом Чандра, кишела агентами КГБ. Ежегодно я должен был организовывать выступления Чандры в различных учреждениях Организации Объединенных Наций, распространять пропагандистские материалы Совета и уговаривать Вальдхайма посылать представителей секретариата на его бесчисленные заседания. Москва жаждала поднять престиж Всемирного Совета мира и добиться с помощью ООН признания его "выдающейся роли в международном движении за мир”.

Я так и не смог нарастить достаточно толстую шкуру, чтобы не съеживаться внутренне от неловкости всякий раз, когда приходилось обращаться к помощникам Вальдхайма с предложением принять участие в очередном мероприятии Всемирного Совета мира.

Точно так же мне было не по себе, когда в ответ на мои предложения включить в заявление Генерального секретаря ООН положительную оценку последней мирной инициативы Советского Союза, я встречал терпеливый взгляд и понимающие улыбки. При этом я делал все возможное, чтобы, не вдаваясь в подробности и существо "инициативы”, все же протолкнуть идею о ее ценности. Более того, Москва даже попыталась заставить меня воздействовать на Вальдхайма и вынудить его оказывать знаки внимания и поддержки съездам коммунистов.

Хотя по замыслу Москвы, я должен был расширять сферы применения советского идеологического оружия и распространения советской пропаганды, на меня в то же время возлагались обязанности усекать по возможности поток свободной информации с Запада в Советский Союз. Так, используя подотдел космоса в руководимом мной отделе, я протаскивал советское предложение о запрещении трансляции прямых телевизионных передач из одних стран в другие без согласия их правительств.

Ко времени моего назначения на пост заместителя Генерального секретаря ООН запуск спутников связи, способных передавать телевизионные сигналы на обычные, снабженные лишь специальным устройством телевизоры, намечался на начало 1980 года. Можно себе представить, как напугала Москву подобная перспектива!

"Легко предвидеть, что империалисты немедленно начнут использовать возможности спутника связи для крестового похода против марксистско-ленинской идеологии, против идей мира и социального прогресса”, — кричали кремлевские пропагандисты.

В своих опасениях Кремль был прав. Советские люди испытывают голод к известиям из внешнего мира. Трудно сказать, к чему мог привести такой поток информации и развлечений с Запада, но нет сомнения, что последствия подобной акции были бы впечатляющими.

Мое положение в секретариате ООН предусматривало участие в бесчисленных официальных встречах и неофициальных консультациях, в приеме послов и представителей разных общественных организаций. Завтраки, обеды, приемы, иногда по нескольку в один день — это истинный бич для работающих в ООН. Тем не менее везде надо было присутствовать, несмотря на то что все это пожирало уйму времени и денег стран — членов ООН.

На одном из таких завтраков, дававшихся представителем Западной Германии, барон Рудигер фон Вехмар вместо традиционного тоста предложил свод заповедей, названных им "Девять плюс одна”. Текст одной из них гласил: "Являться на официальный прием не менее, как на полчаса позже назначенного времени, чтобы не ждать в одиночестве”. Конечно, это была шутка. Но, как во всякой шутке, здесь была изрядная доля истины — намек на то, что мы теряем много времени даром. К сожалению, здравый смысл теперь не в чести и количество официальных мероприятий ООН продолжает увеличиваться.

Другая рутина работы в ООН связана с необходимостью выслушивать водопады речей и офицальных заявлений, почти слово в слово повторяющихся из года в год. Любой ветеран ООН может точно предсказать, о чем очередной делегат будет говорить. Кстати, в заповедях Вехмара было еще одно остроумное и сатирическое высказывание: "Ценность речи, произнесенной в ООН, измеряется более ее длиной, нежели ее точным содержанием”.

Признанным королем среди ораторов ООН был ныне покойный представитель Саудовской Аравии Джамиль Баруди. Живописный персонаж, колоритный оратор и, без сомнения, оригинальный и талантливый человек, Баруди мог выступать красноречиво и выразительно по любому поводу, перед любым собранием и даже несколько раз в день, не имея перед собой заранее подготовленного текста. Говорили, что он никогда не готовится к выступлениям, а импровизирует "с ходу”. Одно его появление в Совете Безопасности или в каком-либо комитете ООН наводило ужас на собравшихся. Все знали, что Баруди, презрев дипломатические тонкости, будет резать правду-матку в глаза всем, будь то делегат сверхдержавы или маленького слабого государства. Надо заметить, что его энциклопедические знания и властный ум невольно покоряли слушателей. К тому же говорить он мог совершенно свободно, так как правительство его не давало ему вообще никаких инструкций. Обычно он говорил долго. Но горе было тому, кто осмеливался прервать его. Он немедленно поворачивался всем корпусом к смельчаку и обрушивал на него лично, а заодно и на его страну град обвинений в проступках, прегрешениях и нетактичном поведении. Старожилы ООН знали, что никогда не следует перебивать его.

Мои разногласия с Яковом Маликом чаще всего касались вопросов формы. Малик предпочитал полемику дискуссии и любил, как говорится, "содрать шкуру с американцев, китайцев и израильтян. Я же считал, что мы должны оставаться цивилизованными людьми по отношению к нашим оппонентам, особенно в ООН, где мы часто нуждались в их кооперации с нами, хотя бы для того, чтобы дело как-то двигалось. Малик же сжигал мосты и, казалось, наслаждался данной ему властью оскорблять, обижать и унижать людей. Мы постоянно расходились во взглядах на то, как надо вести дела с Соединенным Штатами. Однажды, прогуливаясь со мной по саду на даче Советской миссии в Глен-Коуве, Малик яростно напал на СОЛТ.

— Вы не можете доверять этим американцам, — бормотал он злобно. — Ничего доброго этот детант принести не может.

Я напомнил ему, что он сам выступал против гонки вооружений, а вот теперь бросает камень в СОЛТ.

— Здесь нет противоречия, — холодно ответил он, и разговор закончился.

Источником наших самых непримиримых споров были настояния Малика на том, что я обязан проводить в секретариате абсолютно просоветскую позицию.

— Вы должны вести себя, как советский представитель, — штурмовал он меня. — Если вы не сумеете убедить Вальдхайма делать то, что мы хотим, я буду жаловаться Громыко. Не раболепствуйте перед ним.

Но я не мог выполнить подобное требование без того, чтобы не вызвать настоящий бунт среди моих сотрудников. А присоединившиеся страны просто обвинили бы меня в необъективности. Я обычно отговаривался тем, что, дескать, Вальдхайм — мое начальство и я должен подчиняться ему как сотрудник секретариата. Мои объяснения Малик воспринимал с недоверием, настаивая на своей точке зрения, подчеркивая, что у нас есть только один начальник — партия.

В некоторых случаях я должен был следовать указаниям Малика, чаще же их игнорировал, зная, что Громыко меня поддержит. Более того, я имел независимую связь с Москвой. Малик знал, что я сам могу пожаловаться на него Громыко, послав ему телеграмму с соответствующим текстом и никого не уведомив о ее содержании. Только два советских представителя в Нью-Йорке имели право посылать в МИД кодированные телеграммы — Малик и я. В отсутствие Малика поверенный в делах мог заменить его.

Летом 1974 года Малик отправился в отпуск в Москву. Исполняющим обязанности главы Советской миссии в Нью-Йорке остался Василий Степанович Софрончук — плотный мужчина средних лет. Софрончук был по натуре неплохой человек. Его удивительная способность с ненаигранным спокойствием выслушивать от Малика самую оскорбительную брань доводила главу советской делегации в ООН почти до истерики. Малик был настроен против того, чтобы Софрончук замещал его в Нью-Йорке, считая своего заместителя человеком малонадежным. На этот раз предчувствия Малика не обманули. У Софрончука был сердечный роман с бухгалтершей из Миссии. И вот в один июльский день, когда он уединился со своей пассией где-то на пустынном берегу на Лонг-Айленде, произошло ЧП на Кипре (июль 1974 года). Советская миссия получила инструкции требовать немедленного созыва заседания Совета Безопасности и поставить там вопрос об этих событиях. МИД ожидал немедленного отчета о мерах, принятых к выполнению указания. Но Софрончук исчез, никто другой не мог поставить свою подпись под телеграммой в Москву. Началась паника. Ричард Овинников — дипломат, ответственный за все дела, связанные с Советом Безопасности, позвонил мне и сообщил, что найти Софрончука невозможно, а Москва ждет. Он стал просить меня послать в Москву телеграмму от моего имени. Мне пришлось объяснить, что моя подпись под телеграммой будет выглядеть странно. Я не являюсь советским послом в ООН и никогда не посылал в Москву телеграмм подобного рода. Лучше подождать немного, должен же Софрончук, в конце-концов, объявиться.

Софрончук, действительно, вскоре прибыл, и все встало на свои места. Софрончук получил выговор за свое таинственное исчезновение, а бедную бухгалтершу отправили домой. Вскоре Софрончука тоже отозвали, так как он решил развестись и жениться на бухгалтерше. В виде наказания — обычного в таких случаях — он был понижен в должности и отправлен в Афганистан в качестве советника в Советском посольстве. Потом, правда, его "реабилитировали” и сделали главой Отдела стран Ближнего Востока в МИДе.

Строгость правил, из-за которых Овинников и весь штат Миссии пришли в такое лихорадочное возбуждение в тот раз были обременительны и малоэффективны. Но как из всяких правил, здесь делаются свои исключения, даже, если речь идет о правилах безопасности. Так, всякий раз, когда Громыко приезжает в Нью-Йорк, а это случается, по меньшей мере, раз в году, во время открытия сессии Генеральной Ассамблеи, все наиболее важные дипломатические сообщения начинают поступать в Нью-Йорк. И как раз тогда, когда меры безопасности должны бы устрожаться, они постоянно нарушаются. Документы для Громыко доставляются не только в офис главы Советской миссии, который на время переходит в полное распоряжение министра, но и в четырехкомнатную квартиру в самой Миссии, забронированную для Громыко. К тому же, министр требовал, чтобы телеграммы подавались ему отпечатанными на машинке. Когда ответственные за безопасность пожаловались на это Василию Макарову, он посоветовал обратиться к самому Громыко. Но никто на подобный шаг не отважился. Действительно, министр, член Политбюро не может разбирать каракули какого-нибудь шифровальщика.

Другое исключение делалось для Малика. В то время как все мы в своих сообщениях, касающихся конкретных политических ситуаций, должны были пользоваться иносказаниями, Малик старался, напротив, высказать все досконально. А так как память могла подвести его, он переписывал сложные инструкции почти слово в слово в свою записную книжку, которую носил в кармане пиджака.

Советская маниакальная озабоченность соблюдением секретности меня раздражала. Западное, и особенно американское, отношение к документам — поражало своей беззаботностью, которую я считал опасной. Некоторые западные дипломаты часто приносили секретные телеграммы в зал Совета Безопасности и на различные заседания ООН и, пока произносились речи, они прочитывали свою почту. Не только я мог заглядывать в бумаги, которые мои западные коллеги буквально держали перед моими глазами, но, что важнее, агенты КГБ могли их фотографировать из будок переводчиков, расположенных над залом. Когда сотрудники отдела безопасности предупредили меня, чтобы я не приносил в конференц-залы ООН секретные документы, так как их могут сфотографировать сверху, я сразу догадался, что КГБ использует обычно именно эту тактику и подозревает, что западные агенты делают то же самое. Всякий раз, когда американец или британец, или иной западный дипломат вынимал из портфеля пачку секретных бумаг, я ужасался отсутсвию у них понятия о мерах предосторожности.

Советская мания все засекречивать приводит к тому, что дипломаты плохо информированы о делах и событиях, происходящих в мире. Обычно советские представители не знают более того, что их непосредственно касается. Насколько мне известно, Добрынин, пожалуй, является единственным исключением. Малик всегда жестоко ему завидовал.

Также советским дипломатам не сообщают, какое впечатление в Москве произвел тот или иной их доклад. Москва никогда не пошлет своему работнику за границей похвалу или одобряющее слово, но не замедлит откликнуться, если нужно его отчитать. Никогда советскому дипломату не объяснят, по каким причинам его предложение отвергается. Он либо не получает никакого ответа, либо короткое: "Не принято. Вам надлежит делать то-то и то-то”.

Должность посла в советской табели о рангах занимает почетное место. Являясь заместителем Генерального секретаря ООН, я был также и послом Советского Союза. Миссия предоставила мне автомобиль с постоянным шофером, домработницу и, кроме квартиры в Нью-Йорке, моя семья имела квартиру в Глен-Коуве. За все платило советское государство. Анну в моем автомобиле отвозили в школу, Лина пользовалась автомобилем для поездок в магазины.

Анна одновременно любила и не любила жизнь в Нью-Йорке. Она жадно проглатывала книги и, очень скоро одолев весь запас литературы на русском языке, имевшийся в Миссии, начала читать по-английски. Она любила ходить в кино, Метрополитен-музей, в Музей натуральной истории. Ей нравилось играть на пляже в Бэйвилле, около Глен-Коува, и вскоре она стала увлекаться рыбной ловлей. Однако изолированность советской колонии в Нью-Йорке от внешнего мира часто рождала у нее чувство одиночества. В Нью-Йорке она проводила больше времени у телевизора, чем в Москве. Нашей любопытной, умной и живой дочери внимания одних только родителей было явно недостаточно. Но круг друзей, которых Анна могла иметь, был, как и у всех советских детей, очень ограниченным.

В это время Геннадий был в Москве, где учился в МГИМО. На летние каникулы он приезжал в Нью-Йорк. Но хотя он и Анна были добрыми друзьями, десять лет разницы между ними сказывались и интересы их были различными.

Перед тем как Геннадий закончил институт в 1975 году, я устроил его на несколько месяцев на практику в секретариат ООН. Ему нравилась его работа в ООН, и мы все вместе были счастливы в Нью-Йорке. Геннадий был студентом с живым и пытливым умом. Он начал интересоваться проблемами разоружения и планировал защитить кандидатскую, а потом стать дипломатом. Лина и я гордились его целеустремленностью. Как и многие молодые люди в наше время, Геннадий уже чувствовал себя независимым от нашей семьи. Будучи в Нью-Йорке, он завел ряд новых знакомств и возобновил старые связи, а также был принят в общество взрослых в советской колонии.

Но Анна, шагнувшая в отрочество, нуждалась в обществе своих сверстников. Чтобы знакомиться с миром за стенами нашего дома и школы, ей была необходима свобода. Но возможности ее в Нью-Йорке были жестко ограничены. Взрослые еще могли группами куда-то пойти сами — в магазины, на работу или просто погулять. Детям нельзя было и этой малости. Им запрещалось выходить куда-либо без сопровождения. Советским детям не разрешалось устанавливать контакты с их американскими сверстниками. Не поощрялись также дружеские отношения с детьми дипломатов из социалистических стран. Более того, если мальчик или девочка, с которыми Анна хотела бы дружить, были детьми советских дипломатов низшего ранга, она не могла пригласить их на уикенд в Глен-Коув. Там жило только "начальство” и семьи "начальства”, в которых было мало детей возраста Анны. Запертая в нашей нью-йоркской квартире, Анна с нетерпением ждала поездок в Глен-Коув, где она могла, по крайней мере, проводить время на пляже.

"Начальство” также ни в коем случае не смешивалось с семьями коменданта, поваров, горничных, садовников и шоферов, работавших в Глен-Коуве. Это была "дворня” для дипломатической элиты, и отношения между дипломатами высокого ранга и "дворней” были такими же, как между барами и обслугой в царской России.

Подозрительность, привычная в советском обществе, еще более процветает среди членов советской колонии в Нью-Йорке, которая насчитывает более семисот человек, работающих в Миссии, секретариате ООН, Генеральном консульстве, Амторге, Интуристе, ТАСС и т. д. Причина растущего недоверия заключается в том, что чуть ли не каждый советский гражданин мечтает пробыть в Нью-Йорке как можно дольше, а даже пустячный неверный шаг может повлечь за собою отзыв в Москву, и поэтому люди стараются избежать критики в свой адрес, чего бы им это ни стоило. Практически любой советский человек (не только сотрудник КГБ) является потенциальным стукачом. В дополнение страх быть пониженным в должности (что означает и меньшую зарплату) действует на советских людей с неменьшей силой. Трудно предугадать, какой именно поступок может повлечь за собой неприятности: антисоветский анекдот, "буржуазное потребительство”, отсутствие прилежности в работе, преклонение перед "декадентским” искусством Америки, интерес к американским фильмам, или — преступление из преступлений — посещение порнокинотеатра. Все это может стать поводом для обвинения человека, живущего за границей. Большинство из нас проводят время только с несколькими очень близкими друзьями, если таковые есть. Разделенная недоверием, но в то же время находясь как бы в прозрачном аквариуме, советская колония живет скучно, монотонно, варясь в собственном соку.

Но люди есть люди, и даже страх перед скорой расправой не может побороть все их слабости. Несмотря на то что работников призывают избегать лавок дешевых товаров на Орчард-стрит, они все равно бегут туда за "шмотками” и домашней утварью. Вопреки всем запретам даже заглядывать в магазины, торгующие русскими книгами, работников Советской миссии, как магнитом, туда затягивает. Они тайком покупают и ежедневно читают "Новое русское слово” — эмигрантскую газету на русском языке, издающуюся в Нью-Йорке, а заодно покупают порнографические журналы, смотрят порнофильмы и живые порнографические представления на Таймс Сквер. Но на это отваживаются все же немногие.

Большинство предпочитает приспосабливаться к своему унылому существованию, которое делают еще более унылым бесконечные совещания и собрания в Миссии — регулярные партсобрания, по нескольку в месяц, лекции в системе партийного просвещения, обязательные совместные празднования советских праздников.

Просмотры последних советских фильмов в переполненном кинозале Миссии или в Глен-Коуве, в окружении одних и тех же знакомых лиц, доставляет мало удовольствия. Но мне никогда не приходило в голову, что кого-то может интересовать, кто и как посещает эти киносеансы, до тех пор, пока секретарь нашей парторганизации не указал мне, что люди, дескать, не очень часто меня видят. Наше тесное сосуществование, порождающее сплетни, подозрения, разочарования и скуку, ведут к тому, что любая мелочь, связанная с нарушением правил, может разбухнуть в проступок, вызывающий озлобление окружающих, которые, окажись они в других условиях, занимались бы с таким же энтузиазмом охотой за ведьмами.

Кто-то однажды теоретизировал, что подняться над примитивным существованием человеку помогло не открытие огня, а изобретение очага. Это позволило человеку оставить общий огонь и оказаться в собственном пространстве около своего собственного источника тепла. Так родилось уединение. Теория утверждала, что уединение внесло важный вклад в развитие цивилизации, дав возможность человеку спокойно размышлять и выражать себя, создавая спокойную атмосферу для мирного решения сложных проблем. Я не помню дальнейшего развития идеи, но мне, прожившему много лет в обществе, где прославляется коллектив, а всякая обособленность осуждается, мысль об очаге близка, и я поддерживаю ее.

Время от времени в Миссии устраиваются "вечера дружбы” с работниками миссий братских социалистических стран. Но мы никогда не были с ними по-настоящему близки, отношения были неискренними, дистанция была узаконена. Дипломаты из этих стран не приглашались на наши партсобрания — это было бы уж чересчур для единения социалистических пролетарских партии.

Но как бы там ни было, а Соединенные Штаты — все же рай для любого советского человека. За короткое время работы в Нью-Йорке советские граждане обзаводятся невероятным количеством вещей, которых или вовсе нет в Советском Союзе, или они стоят очень дорого. В конце 70-х годов дипломат среднего ранга в Москве получал 200–250 рублей в месяц, а в Нью-Йорке — 700–800 долларов. В Нью-Йорке на эти деньги можно купить множество недоступных дома товаров. Можно за 2000 долларов, уплатив американской валютой, купить советскую автомашину и получить ее по возвращении в Москву. В СССР такой автомобиль стоит более десяти тысяч рублей и ждать его в очереди надо от трех до десяти лет. Автоматические стиральные машины (до сих пор в СССР выпускаются только полуавтоматические), посудомоечные машины, фотоаппараты, стереосистемы, проигрыватели, магнитофоны, кассеты, детская еда, бумажные пеленки, утюги, фарфоровая посуда, туалетная бумага и бумажные салфетки, одежда, обувь, ткани (про запас, на будущие годы) — все это переправляется в СССР. И каждый покупает еще вещи, которые могут быть перепроданы в Москве на черном рынке за огромные деньги. От послов до уборщиц — все регулярно отправляют посылки домой. Для того чтобы позволить себе это, те, кто получают немного, жестоко экономят на всем — от продуктов питания до развлечений. Проблема экономии денег постоянно снедает советских работников за границей.

Дипломатический персонал может лучше использовать свои деньги, чем американцы. Во-первых, они не платят налогов, а во-вторых, они — искусные и неутомимые охотники за товарами. Плата за квартиру и медицинское обслуживание или стоит недорого, или даже вовсе ничего не стоит. В Миссии есть свой врач терапевт, живущий там. Несколько человек из советской колонии работают у него помощниками. Обычно это жены дипломатов, имеющие медицинское образование. Правда, это не означает, что медицинское обслуживание эффективно. Но в случаях, когда нужна квалифицированная медицинская помощь, получить разрешение посетить американского специалиста — нелегко. Для этого надо пройти всю бюрократическую и административную процедуру. В случае острой необходимости срочного медицинского вмешательства, советские люди будут отправлены к американскому специалисту, но если заболевание серьезное, но не представляет немедленной опасности, больного предпочитают отправить обратно в Союз, чтобы не тратить деньги на лечение в Нью-Йорке.

Советское правительство также покрывает расходы дипломатов и сотрудников секретариата на жилье. Но суммы, отпускаемые на квартиру, небольшие, примерно 350–400 долларов, а за эти деньги трудно снять что-либо приличное. Приходится поэтому снимать квартиру в не очень хороших районах Нью-Йорка или там, где нет удобного транспорта. Более того, даже эти квартиры не отвечают часто нуждам советского персонала. Часто семья с детьми снимает двух- или даже однокомнатную квартиру.

В начале 70-х годов для членов советской колонии был выстроен жилой дом в районе Бронкса Ривердейл. Однако во время строительства старались сэкономить деньги, потому здание не соответствует климатическим условиям Нью-Йорка. Летом там жарко, зато зимой так холодно, что жильцы покупают электрообогреватели, которые обходятся дорого, и потому, экономя на электричестве, они зачастую предпочитают надевать на себя по несколько свитеров и пальто.

Начальство в СССР пытается вселить в дом на Ривердейле как можно больше дипломатов и сотрудников Миссии. Так гораздо легче держать их под контролем и наблюдением, чем когда они разбросаны по городу и живут сами по себе. Но в Нью-Йорке так много советских, что ни дом на Ривердейле, ни здание Миссии не могут вместить всех.

Все эти трудности не имеют отношения к сотрудникам КГБ. Им легче скрыть свой род занятий, если они снимают квартиру в любом другом районе города. Так как они получают специальные субсидии, они не испытывают финансовых затруднений, столь знакомых их соотечественникам. Если советский гражданин приглашает иностранца в свою квартиру, можно предположить, что это сотрудник или сотрудница органов. За редким исключением, только им дозволяется такая свобода действий и только они могут себе позволить такую роскошь, другим она просто не по карману. На посту заместителя Генерального секретаря ООН я познакомился со многими сотрудниками КГБ и имел возможность наблюдать их операции в Соединенных Штатах более пристально, чем во все другое время моей работы.