Разрыв с Москвой

18

Моя работа в качестве советника Громыко заставила меня вступить в непосредственный контакт с Политбюро и рядом влиятельных членов ЦК. Напоминая царского двуглавого орла, эти две инстанции представляют собой как бы две головы на общем теле, которое называется партаппаратом, и образуют советский механизм реальной власти, причем последнее слово принадлежит Политбюро.

С давних времен символом советской власти является Кремль. Изображения этого комплекса зданий, обнесенного стеной, знакомы во многих странах мира даже школьникам.

Стены из красного кирпича, защищающие сердце советской системы, символизируют также недосягаемо высокое положение тех, кто формирует политику там, внутри. Самые осведомленные западные политики и разведывательные службы могут только строить догадки насчет того, что там происходит.

Советские руководители имеют возможность скрывать свои внутриполитические акции главным образом благодаря чрезвычайной концентрации власти, сосредоточенной в руках приблизительно десятка деятелей, составляющих "верхушку” и поддерживаемых наиболее влиятельными региональными партийными функционерами. Их не контролируют никакие демократические институции западного типа, и они не допускают какой бы то ни было оппозиции, всегда помня указание Ленина, гласящее: организованная оппозиция режиму может означать для него смертельную угрозу. Большевистская партия, в то время небольшая по численности (менее 240 тысяч человек), оказалась в состоянии захватить власть благодаря использованию популярных в народе лозунгов, сплоченной организации и жесткой дисциплине в своих рядах. На единственных в истории России свободных выборах, проведенных всего за месяц до Октябрьской революции 1917 года, 75 процентов населения голосовало против кандидатов большевистской партии, а вскоре после революции, в начале 1918 года, Ленин разогнал Учредительное собрание, избранное демократическим путем.

Еще одной существенной основой функционирования кремлевской верхушки является абсолютная секретность. Согласно распространенной шутке, большевики ушли в подполье в конце прошлого столетия и так и остались там, — даже захватив власть. В этой старой шутке есть немалая доля правды.

Людям свободного мира, привыкшим к плюралистической системе, трудно представить себе, как это Верховный Совет СССР, согласно Конституции — "высший орган государственной власти”, и Совет министров, вроде бы "высший исполнительный и административный орган”, подчиняются всестороннему и постоянному контролю Политбюро. На выборах в Верховный Совет никогда не потерпел поражения ни один кандидат, предложенный партией, и за все время существования Верховного совета никто из его депутатов ни разу не голосовал против того или иного законопроекта, представленного к ратификации правительством — или, точнее, Политбюро, — и даже не смел хотя бы воздержаться при голосовании.

Внутри Политбюро сложилось некое ядро особо влиятельных его членов, которое может быть названо "Политбюро в Политбюро”. Оно состоит в основном из руководящих деятелей, постоянно живущих в Москве. Члены Политбюро, представляющие другие области и отдельные республики СССР, играют менее важную роль и часто оказываются даже не в курсе того, как в сущности было выработано то или иное решение, относящееся к внутренней или внешней политике. Это объясняется рядом причин.

Члены Политбюро, живущие вне Москвы, не принимают участия в еженедельных (по четвергам) заседаниях этого органа. В дополнение к этим регулярным заседаниям созываются еще чрезвычайные. Как-то я спросил Василия Макарова, где бы мне получить материалы обсуждений, ведущихся на Политбюро. На это он ответил мне, что стенографическая запись хода заседаний не ведется. Иногда, впрочем, частично записываются возникающие здесь дискуссии, и, разумеется, в архивах ЦК хранятся полные тексты всех принимаемых решений. Решения Политбюро доводятся до всех инстанций и лиц, назначенных ответственными за их выполнение.

Те, кому предстоит их выполнять, могут задерживать у себя эти документы на срок не более месяца, после чего их требуется вернуть в ЦК. Никто не имеет права снимать для себя какие бы то ни было копии этих решений, но при необходимости может запросить их у ЦК вторично, на несколько дней.

Ввиду такого громоздкого порядка и отсутствия стенограмм заседаний члены Политбюро, не присутствующие всякий раз на его заседаниях, часто бывают не в курсе многих нюансов или ситуаций, относящихся ко многим из принятых решений. Кроме того, Политбюро не руководствуется какими-либо обязательными процедурными правилами. Его работа направляется главным образом Генеральным секретарем ЦК партии, а в более широком смысле — определяется сложившимися традициями.

Члены Политбюро, не живущие постоянно в Москве, не получают (а если и получают, то со значительным опозданием) информацию, доступную их коллегам-москвичам. В частности, они обычно не знакомы с шифротелеграммами, поступающими от послов СССР в основных зарубежных странах. Еще более ущербен, по-видимому, тот факт, что они не участвуют в неофициальных, но важных беседах по ключевым или особо деликатным вопросам.

Эти закулисные обсуждения, сопровождаемые конфиденциальным обменом мнениями с глазу на глаз, в высшей степени характерны для советского образа жизни и идут в Москве почти беспрерывно. Таким образом, отсутствующим приходится узнавать, что именно фактически обсуждалось или чьи позиции сегодня наиболее сильны, как правило, из вторых рук. Занимая место за длинным столом заседаний в Кремле или здании ЦК, где обычно собирается Политбюро, они зачастую сталкиваются с уже сложившимися мнениями по вопросам, выносимым на обсуждение. Эти мнения отражают точку зрения наиболее влиятельных членов Политбюро.

Никто из членов Политбюро, живущих вне Москвы, не имеет шансов быть избранным генеральным секретарем ЦК партии. Мне не раз приходилось слышать, как эти "периферийные” члены Политбюро — в частности, Владимир Щербиц-кий, секретарь ЦК компартии Украины — жаловались на такое неравноправие.

Глава партии — Генеральный секретарь ЦК — является верховным руководителем государства. Его выбирают на закрытом заседании Политбюро, после чего это избрание утверждается пленумом ЦК, носящим уже формальный характер. Отсутствие какой бы то ни было нормальной, демократической процедуры, определяющей порядок наследования партийного руководства, привело к абсурдной ситуации: советское государство существует 67 лет, и из них на протяжении 22-х лет верховными руководителями страны были смертельно больные, даже частично парализованные, не способные управлять государством люди, — тем не менее их не отстраняли от этой должности.

Начиная с хрущевских времен Политбюро заседает неукоснительно раз в неделю, на протяжении всего года. Если Генерального секретаря нет в Москве — скажем, он находится на отдыхе или пребывает с государственным визитом за границей, — заседание ведет член Политбюро старший по стажу работы в нем. Став Генеральным секретарем, Андропов установил в качестве дня заседаний пятницу, но затем Черненко вернулся к традиционному четвергу.

Повестка дня обычного заседания Политбюро чрезвычайно насыщена. Она включает, как правило, 30–40 и более вопросов, крайне неодинаковых по значению — от неотложных проблем особой важности до сущих мелочей. Попросив как-то старшего делопроизводителя нашего министерства показать мне папку дел, направляемых на утверждение Политбюро, я обнаружил, что к очередному его заседанию подготовлен целый ряд неравнозначных вопросов. В других министерствах, в КГБ и разных секторах управленческого аппарата тоже набирается соответствующее число вопросов, подлежащих рассмотрению на Политбюро, и остается лишь гадать, какую часть из них там действительно удается рассмотреть по существу. Однако растущая нагрузка Политбюро до сих пор не привела к передаче менее важных дел в ведение нижестоящих инстанций. Ни Андропов, ни Черненко стиль работы Политбюро не меняли.

На этом самом высоком уровне приходится порой заниматься на удивление мелкими вопросами. В частности, немало времени занимает у Политбюро утверждение перечней советских граждан и организаций, которых предполагается наградить теми или иными премиями или знаками отличия, — начиная от самых незначительных и кончая престижной Ленинской премией. Или такой пример: проект многоквартирного дома советских служащих в Нью-Йорке тоже не раз обсуждался на Политбюро.

Нежелание отказаться от контроля над такими незначительными делами вызвано не опасением, что нижестоящие инстанции решат их неправильно, а более существенной причиной: кремлевская верхушка по-настоящему боится, как бы тот или иной политический деятель либо хозяйственник не почувствовал себя слишком самостоятельным, не превратился в автономную силу, неподконтрольную партийному руководству. "Вожди” понимают, что экономика государства сделалась настолько сложной, что управление ею из единого центра стало уже нерациональным и неэффективным. Но множество социальных, политических и экономических ограничений удерживает общество от каких бы то ни было радикальных реформ, ставящих целью заменить устаревшую модель более современной. Допускаются в лучшем случае незначительные, строго дозированные изменения. Как бы ни ветшала советская система, не приходится ожидать, что Советский Союз перешагнет границу, отделяющую его от децентрализованного хозяйства, от свободного рынка. Это означало бы подрыв основ советской власти, нечто такое, что неприемлемо для партии и государственной олигархии. Система свободного рынка означала бы не только, что правящая верхушка утратит контроль за развитием событий, но, что хуже всего, большинство функций нынешнего бюрократического аппарата окажутся ненужными.

Перегрузка повестки дня заседаний Политбюро обусловлена также традиционным принципом системы принятия решений, именуемым "перестраховкой” или, в чисто политическом плане, "коллективной ответственностью”. Это нечто противоположное принципу единоначалия. "Коллективная ответственность”, представляющая собой первейшую основу "техники безопасности” в любой бюрократической среде, сделалась в СССР главной заповедью руководителей любого уровня, как партийных, так и хозяйственных.

Мысль о том, как защититься от "неприятностей”, от всего того, что может привести к снятию с занимаемой должности, — доминантна как для крупных, так и для мелких чиновников. Этого больше всего боятся высокопоставленные персоны. Одобрение или порицание, выраженное Политбюро, определяет все — ибо Политбюро, как считается, ошибиться не может.

Нынешнее советское руководство все еще борется с призраками Сталина и Хрущева. Чтобы сохранить за собой власть, руководители считают необходимым распределить ее между несколькими лицами; чтобы укрепить "коллективное руководство”, приходится ограничивать права каждого из его членов.

Когда кто-нибудь из их числа пытается (безуспешно) формировать наступление каких бы то ни было перемен (так поступил в начале 1975 года амбициозный Александр Шелепин), его выталкивают из этого узкого круга в бюрократическое небытие — на какую-нибудь незначительную административную должность. Если наступает время отказаться от той или иной политики, иногда приходится искать — и находить — козла отпущения среди самых видных людей. Вследствие провалов на "сельскохозяйственном фронте” в середине 70-х годов Дмитрию Полянскому пришлось расстаться с креслом члена Политбюро и заведующего сельскохозяйственным отделом ЦК и отправиться в почетную ссылку — послом в Японию.

Впрочем, такие крайние меры — не в правилах нынешней советской верхушки. На всех этажах иерархии чиновники окопались прочно, рассчитывая просидеть так до скончания века. С октября 1964 года, когда был удален Хрущев, наблюдались индивидуальные случаи вывода из Политбюро и вообще из верхних эшелонов власти, но не производилось массовых чисток, вроде той, какая постигла "антипартийную группу” во главе с Молотовым, Маленковым и Кагановичем, замышлявшими в 1957 году антихрущевский переворот, однако проигравших. К упомянутым "индивидуальным случаям” относится падение Шелепина, Полянского и украинского руководителя Петра Шелеста, который в 1972 году позволил себе усомниться в целесообразности решения Брежнева принять в Москве Никсона, а вдобавок допускал на Украине проявления национализма в более значительном масштабе, чем разрешалось Кремлем.

Отстранение в 1977 году Николая Подгорного, игравшего формальную роль главы государства (эту роль хотел играть сам Брежнев), отражает медлительность, характерную для действий советских правителей. Непопулярность Подгорного в партии выяснилась еще в 1971 году: при голосовании за список официального руководства, предложенный XXIV съезду партии, из приблизительно 14000 голосовавших против кандидатуры Подгорного высказалось почти 270 — по советским понятиям, весьма значительный процент.

Но так или иначе, руководящие деятели увольняются в отставку в индивидуальном порядке и без скандала. В условиях коллективного руководства утрата одного или нескольких членов руководящего органа не отражается на функционировании органа как такового. Стремясь избежать осложнений в собственной среде, высшие советские руководители прилагают максимум усилий, чтобы исключить из любого критичного материала все спорные моменты еще до того, как этот материал поступит на обсуждение или апробацию Политбюро.

Тем не менее часто случается, что заседание Политбюро заканчивается, оставив ряд пунктов повестки дня вообще незатронутыми. Эти вопросы (а также срочные проблемы, возникающие в промежутке между еженедельными заседаниями и требующие немедленного рассмотрения) решаются "опросным порядком”: запрашивается мнение по ним каждого из членов Политбюро, пребывающих в Москве; все остальные, как правило, игнорируются. Делается это так: курьеры ЦК привозят бумаги к членам Политбюро и ждут, пока те ознакомятся с документами и письменно выразят на полях свое одобрение или свои соображения. Поскольку большинство членов Политбюро постоянно находится в Москве, такой порядок обеспечивает соблюдение принципа "коллективной ответственности”. Члены Политбюро, пребывающие на периферии, ставятся в известность о последовавших решениях задним числом.

Иногда на заседаниях Политбюро разворачивается затяжное обсуждение проблем принципиального характера. В бытность мою советником Громыко в результате таких дискуссий был принят ряд решений, по сей день остающихся сугубо секретными. Так, в августе 1970 года, когда в Москве находился Вилли Брандт, прибывший сюда в связи с подписанием советско-западногерманского договора, Политбюро после длительных дебатов пришло к решению, что переговоры о воссоединении Германии могут иметь место лишь в том случае, если Западная Германия выйдет из НАТО и сделается "социалистическим государством” в советском понимании.

В ряде важных внешнеполитических акций явственно прослеживается типичное для кремлевского руководства двуличие. Так, например, вскоре после того как шведский премьер-министр Улоф Пальме посетил Москву (1970) и получил здесь заверения, что Советский Союз намерен расширять дружественное сотрудничество с его страной, Политбюро одобрило план засылки в территориальные воды Швеции и Норвегии подводных лодок для обследования прибрежных районов обоих государств. Весной 1972 года на заседании Политбюро было решено подписать конвенцию о ликвидации биологического оружия. Но генерал Алексей Грызлов говорил мне, что министр обороны Гречко дал военным указание не свертывать программу дальнейшего производства такого оружия. Невозможно допустить, чтобы это распоряжение было отдано без ведома Политбюро.

Люди, не имеющие представления о работе Политбюро — как на Западе, так и в Советском Союзе, — нередко воображают себе этот орган как средоточие постоянных интриг и время от времени вспыхивающих бурных конфликтов; мне же работа Политбюро показалась, пожалуй, безмятежной. Конечно, плетутся здесь интриги, но они скорее всего связаны с притязаниями того или иного члена Политбюро на более значительное личное влияние и не затрагивают ни основной политической линии, ни целей государственной политики. Разумеется, поскольку внутри Политбюро идет известная борьба авторитетов, эти соперничающие между собой деятели занимают по отдельным вопросам такую позицию, чтобы заручиться поддержкой возможно большего числа сторонников. Однако когда эта цель оказывается достигнутой и желательное перераспределение сил установлено, упомянутые позиции с такой же легкостью забываются, и все продолжает идти своим чередом.

В Политбюро царит единодушие по двум главным вопросам: все его члены осознают необходимость дальнейшего укрепления власти партии и элитарного слоя государства и стремятся лично остаться в числе непогрешимых и непременных хозяев положения в условиях "закрытого общества”.

Политические деятели и кремленологи на Западе нередко пытаются решить, кто же в Советском Союзе относится к "голубям” и кто — к "ястребам”. Считается само собой разумеющимся, что в советской верхушке имеется группа миролюбивых людей, амбиции которых не простираются за пределы территории СССР, которые готовы умерить подрывную деятельность промосковских коммунистических движений в разных точках земного шара. Если Запад ведет себя так, что это укрепляет позиции указанной группы, то, дескать, их взгляды могут одержать верх в Политбюро, и Советский Союз начнет придерживаться менее агрессивного курса.

Но расхождения и споры в среде советских руководителей не могут быть охарактеризованы с помощью этих примитивных ярлыков: те, мол, "ястребы”, а вон те — "голуби”, одни — "сторонники жесткой политики”, другие — "умеренные”. В советском обществе невозможно подняться на вершину власти, не обладая обостренным чувством политического реализма или не исповедуя твердой убежденности в правоте советской системы. Коль скоро этим людям приходится работать рука об руку — даже в тех случаях, когда они стремятся утвердить свой авторитет за счет остальных или ослабить позиции соперника, их поведение определяется комплексом идеологических и прагматических мотивов. Басня о "голубях” и "ястребах” состряпана советской службой пропаганды и внешней дезинформации специально в расчете на западную ментальность.

Естественно, в верхнем эшелоне руководства встречаются элементы, более склонные к непосредственному использованию силы (к ним относятся некоторые из ортодоксов в ЦК и в военном ведомстве), в то время как другие предпочитают чисто политические меры (я имею в виду ряд сотрудников МИДа и экономического сектора руководства). Но это скорее различие чисто тактического характера. Все советские руководители агрессивны, все они "ястребы” с точки зрения конечных целей их политики. Все, кто стоял в СССР у власти, начиная от Ленина и кончая Черненко, — все они скроены по одной мерке.

Для защиты системы от внутренних и внешних врагов партия пользуется набором хорошо отработанных пропагандистских приемов. Воздействие лозунговых кампаний, с помощью которых в ленинский актив вербовались рабочие и солдаты, не прошло бесследно для тех, кто унаследовал власть в СССР. Гигантская пропагандистская машина сделалась краеугольным камнем советского режима, и каждый гражданин этой страны с младенческого возраста до самой смерти получает ежедневную дозу идеологического гипноза. Правда, рано или поздно многие осознают, чего стоит эта пропаганда. Нарастает возмущение постоянной ложью, которая исходит от правительства, несоответствием между лозунгами и действительностью.

Но идеологическая обработка проводится очень хитроумно, и миллионы людей в основном продолжают придерживаться понятий, которые им внушили. Это относится в первую очередь к внешней политике и к условиям, существующим в капиталистических странах. Возникает нечто вроде условного рефлекса. Более девяти десятых советского населения ни разу в жизни не выезжали никуда из своей страны и не имеют (или почти не имеют) доступа к объективной информации. Обычная методика казенных пропагандистов представляет собой практическое использование павловской теории условных рефлексов — неослабевающее воздействие песен, речей, газет, книг, телевидения, кинофильмов, театральных постановок, изобразительного искусства, поэзии и т. д., сочетаемое с позитивными стимулами в виде вознаграждения материального порядка для избранных групп населения, вызывает требующуюся властям реакцию подчинения системе. А для непокорных и смутьянов у государства имеются в распоряжении менее приятные вещи: запугивание, травля, тюрьмы и лагеря, а то и кое-что похуже.

К началу 70-х годов Леонид Брежнев укрепил свои руководящие позиции в Политбюро и сделался бесспорным фактическим главой государства. Но, в отличие от Сталина или Хрущева, Брежнев вынужден был отводить Политбюро значительно более важную роль в процессе управления страной. В этом смысле он был "слабее” своих предшественников. Тем не менее от него как от генсека зависели, в сущности, как содержание, так и пределы власти Политбюро. Действуя с обычной для себя осмотрительностью, он постепенно вывел из него тех, кто мог бы попытаться оказать сопротивление либо помешать в проведении угодной ему внутренней или внешней политики. Этих членов Политбюро заменили брежневские ставленники: Андрей Громыко — министр иностранных дел, Андрей Гречко, который сделался при Брежневе министром обороны, Константин Черненко, ставший секретарем ЦК, Юрий Андропов — председатель КГБ, Дмитрий Устинов, сменивший Гречко на посту министра обороны; Николай Тихонов, получивший пост председателя Совета министров вместо Косыгина.

Эти люди поддерживали Брежнева в вопросах как внутренней, так и внешней политики. Более того, Брежнев создал непосредственные рычаги воздействия, пользуясь которыми, его ближайшие помощники манипулировали деятельностью ЦК и различными министерствами. В этом немалую роль сыграл секретариат Брежнева, который возглавил его давний приспешник Георгий Цуканов и которому были подчинены в числе прочих Андрей Александров-Агентов и Анатолий Блатов.

Александров-Агентов и Блатов откровенно рассказывали мне, что они часто "подкидывают” Брежневу те или иные идеи, не советуясь ни с Громыко (хотя Брежнев любил консультироваться с Громыко в частном порядке), ни с отделами ЦК, и что в ряде случаев он прислушался к их предложениям. Вообще личный секретариат оказывал Брежневу неоценимую помощь, когда тот силился расширить пределы своей власти; именно этот секретариат давал ему возможность действовать как главе государства, порой, не ставя Полибюро в известность даже о весьма существенных мероприятиях, — например, при поездках Брежнева за границу или при подготовке важных политических выступлений.

На протяжении тех трех лет, когда я работал советником Громыко, вероятным наследником Брежнева считался Андрей Кириленко. Впрочем, неважное здоровье и, кроме того, наметившееся возвышение Черненко и Андропова вскоре сделали его "неконкурентоспособным”. Хочу в связи с этим отметить, что длительное отсутствие "на людях” того или иного члена Политбюро не обязательно означает опалу и не является признаком скорого падения, как часто думают на Западе. Эти загадочные исчезновения вызываются главным образом бюрократическими требованиями. После того как в начале 70-х годов Громыко на заседании Политбюро стало дурно, было принято решение, что члены Политбюро должны в обязательном порядке отдыхать по месяцу два раза в год.

Бумаги, поступающие в Политбюро и исходящие от него, должны проходить через аппарат ЦК. Ключевую позицию в этом аппарате занимал при Брежневе один из его наиболее надежных друзей — Константин Устинович Черненко, возглавлявший Общий отдел ЦК и секретариат Политбюро на протяжении ряда лет, пока его самого не сделали членом Политбюро. Сын сибирского крестьянина, член партии с двадцатилетнего возраста, он упорно пробивал себе дорогу из провинциальных низов к вершине московской иерархии и сделался сначала помощником, а потом уже как бы постоянным напарником Брежнева. Я впервые увидел его в 1964 году, когда Брежнев стал генсеком, а в дальнейшем неоднократно имел случай с ним разговаривать — как в Москве, так и в Нью-Йорке.

Черненко коренаст, сутул и давно страдает эмфиземой, которая в последнее время явно перешла в более тяжелую форму.[10] Интеллектуалом его не назовешь, но он человек практичный, деловой и хорошо знает, чего хочет. Он требователен, груб, властен, заносчив, неизменно самоуверен. Как общественная фигура он настолько сер, что в мое время население совершенно его игнорировало: в отличие от других "вождей”, Черненко не фигурировал ни в анекдотах, ни в шутках. Когда он был помоложе, они с Брежневым общались главным образом в качестве собутыльников. Непьющие Суслов, Косыгин и Громыко сторонились такой практики.

Вообще-то немногословный, Черненко предпочитает говорить короткими, отрывистыми фразами, часто перебивает других, повергая подчиненных в трепет не только при непосредственном общении, но и заочно, по телефону. Так, попав в середине 70-х годов в Нью-Йорк, он заставил трястись со страху, как мышь, посла Малика, который и сам пользовался репутацией грозного начальства. А в Москве мне приходилось наблюдать, как Василий Макаров, помощник Громыко, нервно отвечал на телефонный звонок Черненко, без конца ему поддакивая.

Когда я занимал должность помощника Генерального секретаря ООН, Черненко нагрянул в Нью-Йорк, чтобы ознакомиться с повседневной деятельностью этой организации и поприсутствовать на ее заседаниях. Он проявил некоторый интерес к технической стороне функционирования ООН, но его не заинтересовали ни политические дискуссии, ведущиеся здесь, ни Нью-Йорк как таковой, ни люди, работающие в ООН. Черненко запомнился мне своей крайней деловитостью и полным отсутствием чувства юмора.

Возвышение Черненко вплоть до ввода его в состав Политбюро было настолько стремительным, что даже возмутило окружающих. Некоторые из влиятельных членов Политбюро, в частности покойные Суслов и Косыгин, считая его выскочкой, полагали, что у него недостаточно данных, чтобы сделаться их коллегой, тем более — их потенциальным руководителем. В сущности, они были правы. Черненко долго "сидел на агитпропе”, то есть отвечал за политику грубого и назойливого политического оболванивания населения. Он никогда не занимал даже должности первого секретаря хоть какого-нибудь обкома партии, не служил в армии в годы второй мировой войны. Со времен Ленина это первый советский "вождь”, не имеющий практического военного опыта. Будучи несколько лет подряд техническим секретарем Политбюро, он рассматривался "заслуженными” членами того же Политбюро скорее как старший делопроизводитель, и уж, во всяком случае, они не могли признать его равным себе.

В последний период своего правления медленно умиравший Брежнев все больше и больше зависел от Черненко. Как обычно, эта ситуация нашла отражение в анекдоте: "Брежнев фактически уже умер, только Черненко все еще скрывает это от него”. Слепое доверие, которое Брежнев оказывал своему протеже, создавало уникальные возможности, которые тот не преминул использовать, всячески выпячивая себя и укрепляя свои позиции. Правда, его интриги ничего ему после смерти Брежнева не принесли. Его претензии на пост генсека тогда провалились.

Поражение, понесенное в схватке с Юрием Андроповым, было для Черненко серьезным ударом и, надо полагать, привело к дальнейшему ухудшению его здоровья. До того авторитет Брежнева неизменно ограждал его от всякого рода неприятностей. Хотя едва ли кто-нибудь когда-нибудь узнает, что происходило в те дни в Политбюро, я почти уверен, что именно из-за этого при Андропове Черненко на какое-то время исчез с горизонта.

Юрий Андропов занимал некое промежуточное положение между партийным функционером и государственным чиновником. Человек интеллигентный и очень способный, он сумел протолкнуть себя на самый верх, используя поддержку преданного ему аппарата КГБ и выдавая себя за человека, который в состоянии разрешить многие проблемы страны. Он много лет руководил КГБ, отвечал, в частности, за подавление инакомыслия и, конечно, никоим образом не был либералом прогрессивного толка. Поэтому меня поражало, с какой быстротой и легкостью огромное количество людей на Западе, особенно советологи, попались на удочку дезинформации, распространяемой КГБ, и уверовали, что Андропов — "тайный либерал” и "сторонник широких реформ”.

Андропов очутился на посту генсека в более позднем возрасте, чем кто бы то ни было из его предшественников; большую часть своего кратковременного пребывания на этом посту он проболел. Черненко, сменивший его в феврале 1984 года, стал генсеком еще позднее: он занял эту должность в возрасте 72-х лет.

Главная сила Черненко — в том, что он всю жизнь был профессиональным партийным аппаратчиком. Он убежденный сторонник строгого партийного контроля над всеми сторонами жизни. Он принадлежит к партийной элите — действительному правящему классу Советского Союза. Поскольку он — плоть от плоти этого партийного слоя, последний уже по одной этой причине должен был доверять ему больше, чем любому другому кандидату.

Черненко мастерски управлялся с Центральным комитетом, а к тому же был "идеологом” и опытным пропагандистом. Но, будучи до мельчайших тонкостей знаком с хитросплетениями "партийной работы”, он до избрания генсеком почти не имел дела с вопросами экономики и внешней политики. На заседаниях Политбюро ему редко случалось выражать собственное мнение по этим вопросам — он только неизменно поддерживал высказывания Брежнева.

Некоторые западные эксперты полагают, что Андропова они "переоценили”, а теперь, дескать, было бы опасно "недооценить” Черненко. Но подобные суждения по большей части ни на чем не основаны. Действительные потенции любого советского руководителя — это уравнение со столькими неизвестными, что не только люди, далекие от советского аппарата управления, но даже и сами высокопоставленные кремлевские чиновники часто дают маху, пытаясь предсказать будущее своих коллег. Поначалу была недооценена грядущая роль таких деятелей, как Сталин, Хрущев и Брежнев; напротив, Маленков был авансом "переоценен”.

Правда, в случае Черненко налицо ряд факторов, облегчающих прогноз. Преклонный возраст Черненко заставляет считать, что его правление будет кратковременным (как это произошло с Андроповым). Уже в первые месяцы пребывания на посту генсека он проявил явные признаки физического недомогания. Тем не менее подобно Брежневу он сможет в таком состоянии продержаться какое-то время. Другое дело, что в отличие от Брежнева, а также Хрущева и Сталина, он никогда не сможет олицетворять собою всю полноту власти. У него нет иного выбора, как подчиняться коллективной воле узкого круга наиболее влиятельных членов Политбюро — того круга, который фактически правит Советским Союзом с конца 70-х годов, когда Брежнев начал проявлять признаки недееспособности.

Черненко был выбран в генсеки этой группой потому, что он ей вполне подходит, — хотя в личном плане каждый из ее членов, может быть, относится к нему с презрением. Старцы, засевшие в Политбюро и в партийном аппарате, восприняли его возвышение как еще один шанс сохранить власть за собой, пока их не вытеснит более молодое поколение. Это соображение может показаться тривиальным, но вспомним, что великими нациями далеко не всегда управляли великие люди.

Черненко — не только самый старый из всех советских генсеков, когда-либо вступавших на этот пост, но, по-видимому, также самый слабый и самый неспособный из всех известных нам кремлевских руководителей. Ему буквально наступают на пятки другие давно заждавшиеся кандидаты. Еще до того как я порвал с Советами, мне стало известно от друзей и знакомых в ЦК и МИДе, что влиятельные элементы в партийном и правительственном руководстве все более отчетливо осознают необходимость "впрыснуть свежую кровь” в правящую геронтократию, средний возраст которой сейчас беспрецедентно высок.

На последнем партийном съезде, в феврале-марте 1981 года, было решено несколько омолодить Политбюро, и в него ввели пятидесятилетнего Михаила Горбачева, уже бывшего тогда секретарем ЦК. До 1978 года Горбачев работал первым секретарем Ставропольского крайкома на Северном Кавказе. К Ставропольскому краю относится курортный город Кисловодск, и я впервые услышал фамилию Горбачева от местной публики, когда мы с Линой отдыхали там в 1977 году. Находясь в Кисловодске, я встретился и разговаривал с ним.

Горбачев — человек интеллигентный, высокообразованный и воспитанный. Он закончил юридический факультет Московского университета, а кроме того, учился в Ставропольском сельскохозяйственном институте. В Ставрополье он заслужил репутацию энергичного партийного руководителя и администратора и считался толковым специалистом по сельскому хозяйству. Его знали здесь также как человека рассудительного, он не был самодуром, как многие профессиональные партийные аппаратчики. По-видимому, Горбачев был достаточно разумен, чтобы прислушиваться к мнению подчиненных. Помимо личных достоинств Горбачева, важным фактором было и то, что ему повезло с областью, которой он был поставлен руководить: земли здесь были плодородными, климат — благоприятным, — и это, несомненно, облегчало ему жизнь.

Еще важнее было то, что Ставропольский край был окружен особой заботой Москвы, которая всегда оказывала ему щедрую материальную помощь. Дело в том, что здесь находятся знаменитые кавказские минеральные источники, вокруг которых выросли курортные города, пользующиеся большой популярностью у советской элиты. Минеральные воды не только благотворно влияли на здоровье высокопоставленных партийцев и членов правительства, но и помогали грядущей карьере Горбачева. Косыгин, Андропов и другие советские руководители регулярно приезжали сюда для лечения и отдыха. Как секретарь здешнего крайкома, Горбачев имел возможность постоянно видеться с ними и "показать товар лицом” — представить себя в наилучшем свете.

Я нашел его широко мыслящим человеком, понимающим реальную необходимость ускорения прогресса сельского хозяйства и экономики в целом. Согласно сведениям Роберта Кайзера, корреспондента "Вашингтон Пост”, который побывал в СССР летом 1984 года, в Москве поговаривали, что Горбачев добивается резкого изменения экономической политики и даже просил специалистов составить для него сводку реформ, которые были запланированы П.А.Столыпиным — просвещенным председателем Совета министров при Николае II, который поощрял предприимчивость в крестьянской среде. Горбачев будто бы запрашивал также информацию о ленинской "новой экономической политике” (нэпе) 20-х годов, которая воскресила и некоторые ограниченные формы свободного предпринимательства в годы разрухи, последовавшие за революцией и гражданской войной.

Позиции Горбачева прочны: он член Политбюро и секретарь ЦК, отвечающий за текущие партийные дела. Эти должности явно делают его потенциальным претендентом на пост Генерального секретаря, хотя старые члены партийно-правительственного руководства могут посчитать его все еще "недостаточно зрелым”. В свои 54 года он, действительно, самый молодой член Политбюро. Кое-кто в ЦК относится к нему как к "мальчишке”, однако, я думаю, что именно с ним следует связывать прогнозы на будущее.

Два других периферийных работника тоже выдвинулись в последние годы жизни Брежнева. Карьера обоих продолжалась и при Андропове; каждый из них старше Горбачева приблизительно на семь лет. Это — Григорий Романов, бывший руководитель ленинградской партийной организации, переведенный в Москву на должность секретаря ЦК, и Гейдар Алиев, в свое время руководитель азербайджанского КГБ (в дальнейшем — секретарь ЦК компартии Азербайджана), также сделавшийся членом Политбюро. К тому же он занимает пост первого заместителя председателя Совета министров.

В последнее время Алиев приобрел известность своими ревностными преследованиями коррупции и усилиями, направленными на совершенствование управления экономикой.

Романов отличается более догматическим мышлением и большей самоуверенностью, чем Горбачев. Однако в Ленинграде, который является его политической базой, он хорошо показал себя по линии как партийного руководства, так и руководства экономикой, и правил твердой рукой. По образованию он инженер-кораблестроитель, какое-то время работал проектировщиком судовых устройств, но большую часть жизни был партийным аппаратчиком.

С персоной Романова связано много разных историй и слухов; постоянно обыгрывается главным образом его фамилия, совпадающая с фамилией царской династии. Но и поведение его тоже дает основания для сопоставления с нравами при дворе. Рассказывают, что по случаю свадьбы своей дочери Романов реквизировал в Эрмитаже уникальный сервиз севрского фарфора, изготовленный в свое время для Екатерины Второй. В ходе свадебных торжеств пьяные гости, по слухам, разбили несколько предметов из этого уникального сервиза. Кажется, эту историю усиленно муссировал Андропов в бытность свою председателем КГБ: он всячески старался дискредитировать Романова, видя в нем потенциального соперника в кремлевской борьбе за власть.

Незнание Романовым Запада проявилось в таком анекдотическом эпизоде. В 1978 году, беседуя с ним, американский сенатор Эйбрахам Рибикоф высказал сомнение насчет того, проголосуют ли другие сенаторы-демократы за ратификацию договора СОЛТ-2. Романов прервал его вопросом:

— Вы что же, не можете призвать их к порядку?

Но что бы ни говорили о Романове, не приходится сомневаться, что он занимает очень прочные позиции в московской верхушке. Как и Горбачев, он является одновременно членом Политбюро и секретарем ЦК. Ему 61 год; он несет ответственность за советскую военную промышленность и пользуется поддержкой военных кругов, что всегда представляло собой важный фактор при выборах нового генсека.

Еще один относительно молодой лидер, появившийся на московской политической сцене, — это 58-летний Виталий Воротников, также введенный недавно в Политбюро. В нем сочетаются партийный аппаратчик и правительственный чиновник. Не чужд ему и некоторый дипломатический опыт (он был одно время послом на Кубе). В будущем, возможно, он станет играть более важную роль, чем сейчас, когда он занимает пост председателя Совета министров РСФСР. Подобно Горбачеву, Романову и Алиеву, Воротников тоже возглавлял в свое время один из обкомов.

Должность первого секретаря обкома (крайкома) вполне можно сравнить с постом управляющего колонией. Способность первого секретаря управлять вверенной ему областью или краем сама по себе важна, но еще больше ценится его умение угождать чиновным визитерам, наезжающим из Москвы, и развлекать их. Горбачев в этом смысле воплощает очень характерный советский (да и только ли советский?) образец быстрой карьеры. Люди того же склада — Романов и Воротников — образуют основную опору власти в СССР. Таких в ЦК партии — большинство.

В соответствии с традицией кандидаты в Политбюро отбираются преимущественно из среды секретарей обкомов, крайкомов и республиканских ЦК. Это, как правило, люди среднего возраста, достаточно сведущие в вопросах экономики промышленности и сельского хозяйства, "умелые организаторы” (в советском понимании), поднаторевшие в деле пропаганды и идеологической обработки населения. Чего им обычно недостает, так это объективного понимания международных проблем мирового исторического процесса и вопросов внешней политики. Они фактически пленники советской пропаганды; им известно немногим более того, что печатается в "Правде” или журнале "Коммунист”. Поэтому каждому, кто становится членом Политбюро, во всех случаях предстоит начинать с серьезного изучения международной политики.

В советской структуре власти Министерству иностранных дел принадлежит особое место. На Западе полагают, что МИД отчитывается перед отделами ЦК и перед Советом министров.

Это неверно. По многим вопросам Министерство иностранных дел, в отличие от других министерств, подотчетно непосредственно Политбюро и больше никому. Правда, роль министерства в формировании и проведении внешней политики в разные периоды не была одинаково значимой. С 1939 по 1949 год и затем с 1953 по 1956-й, когда министром был Молотов, прерогативы МИДа были более обширными, чем при Вышинском (в последние годы жизни Сталина) или при Шепилове. Что касается периода правления Хрущева, то хотя он ценил опыт Громыко и компетентность подобранного им персонала, тем не менее он нередко игнорировал или обходил дипломатов и уполномочивал проводить некоторые внешнеполитические акции лиц из своего непосредственного окружения. Случалось, Хрущев хвастал, что он "сам себе министр иностранных дел”. Но при Брежневе роль МИДа вновь существенно возросла.

Предложения МИДа по вопросам внешней политики подаются в Политбюро в виде "записок” — меморандумов, адресованных ЦК (фактически — тому же Политбюро). Инициатива этих предложений обычно принадлежит самому министерству, за исключением тех редких случаев, когда они готовятся по поручению Политбюро. Часть их представляется на рассмотрение Политбюро после предварительных консультаций с другими министерствами, — в тех случаях, когда пределы компетенции или интересов различных министерств "взаимно перекрываются”.

За все время работы с Громыко я не могу припомнить ни одного случая, когда Политбюро отказалось бы принять то или иное предложение Министерства иностранных дел.

МИД получает и контролирует всю корреспонденцию и вообще все виды связи между советскими посольствами за границей и Москвой, поступающие через шифровальную службу. Даже ЦК не располагает шифровальной службой для связи с зарубежными компартиями и пользуется в этих целях каналами МИДа или КГБ. Министерство само решает, кого следует ознакомить с шифротелеграммами, поступающими из тех или иных посольств. Более того, бывает, что важная информация доводится не до каждого члена Политбюро, и даже не до всех тех, кто живет в Москве. К примеру, в курсе ряда сообщений посла Добрынина из Вашингтона были только Брежнев и Громыко.

В конечном счете сам Громыко решает, рассылать ли то или иное сообщение из-за границы "по списку”, то есть довести до сведения всех членов Политбюро и секретарей ЦК, или же оставить его только для сведения генсека. Кроме того, масса поступающих сообщений вообще предназначается только "для внутреннего использования” и не выходит за пределы Министерства иностранных дел.

Таким образом, МИД в основном ориентируется сам, какие вопросы должны быть доложены Политбюро "для его сведения”; поэтому данное министерство и оказывает существенное влияние на процесс принятия решений на высшем уровне. Мало того, оно уполномочено самостоятельно направлять деятельность послов — инструкции, рассылаемые зарубежным посольствам, не требуют утверждения на Политбюро. Требуется лишь, чтобы они не отклонялись от основного направления советской внешней политики.

Министерство подготавливает проекты многих правительственных и ТАССовских сообщений и множества принципиально важных заявлений, которые делаются по вопросам внешней политики отдельными руководителями высокого ранга. Конечно же, эти проекты в каждом случае должны быть окончательно одобрены Политбюро.

В начале 70-х годов Брежневу запала в голову идея сделать Громыко секретарем ЦК, ответственным за координацию внешней политики. Но Громыко отклонил такое назначение, понимая, что оно превратит его в генерала без армии; МИД представляет важное орудие государственной власти, которое он предпочел сохранить за собой. Назначение Громыко первым заместителем председателя Совета министров после смерти Брежнева почти не расширило его полномочий: ведь принципиальные решения по вопросам внешней и внутренней политики принимаются не Советом министров, а Политбюро.

Конечно, распределение ответственности между руководством партии и дипломатической службой редко бывает четким и однозначным. Советская структура власти предусматривает взаимное перекрывание пределов компетенции ряда ведомств. Некоторые отделы ЦК обладают полномочиями, явно вторгающимися в область компетенции МИДа. Например, контакты с социалистическими странами Восточной Европы, Вьетнамом, Монголией, Кубой и некоторыми другими государствами представляют собой функцию скорее партийную, нежели дипломатическую. За них несет ответственность отдел ЦК по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических стран, возглавляемый на протяжении многих лет Константином Русаковым.

Международным отделом ЦК, одним из самых важных в Центральном Комитете партии, руководит Борис Пономарев, секретарь ЦК и кандидат в члены Политбюро (с 1972 года). Этот отдел осуществляет управление и "командует” зарубежными компартиями и такими форпостами СССР, как Всемирный совет мира, равно как и лидерами всевозможных про-московских "освободительных движений” и группировок "третьего мира”, координация деятельности которых входит также в компетенцию МИДа.

Отдел заграничных кадров ЦК проверяет людей, назначаемых МИДом на дипломатические посты, сверяя их личные дела с досье, ведущимися КГБ. Министерство не может направить дипломата или технического служащего за границу без утверждения его назначения этим отделом. Сверх того, начиная с 1978 года, развил бурную деятельность новообразованный Отдел международной информации ЦК, начавший нередко подменять МИД, когда нужно было поставить мир в известность о позиции Москвы по тому или иному вопросу. Этот отдел возглавил ветеран дипломатической службы, бывший генеральный директор ТАСС Леонид Замятин. Но и в этой сфере растущее влияние Громыко привело в последнее время к изменению ситуации. Теперь МИД проводит более или менее регулярные встречи с иностранными журналистами, аккредитованными в Москве, и тем самым несколько уравновешивает соответствующие действия Отдела международной информации.

Несмотря на трения, возникающие время от времени из-за такого совпадения сфер деятельности, дипломаты и идеологи в большинстве случаев пытаются уладить эти неурядицы, не давая им вылиться в открытый конфликт, который стал бы предметом разбирательства на Политбюро.

Пономарев, энергичный и волевой питомец Суслова, унаследовавший его идеологическую жесткость, в известном смысле может считаться соперником Громыко, но его полномочия значительно уже. Маленького роста, невидный, он отличается сообразительностью, но невероятный формалист. Усики щеточкой и круглые живые глазки делают его похожим на внезапно чем-то заинтересовавшегося терьера; своим упрямством он тоже напоминает это животное. Я впервые познакомился с Пономаревым как идеологом марксизма-ленинизма, когда он был произведен в секретари ЦК. Дело происходило в 1961 году; ему было тогда 56 лет. Он уже в то время пользовался репутацией ортодокса, способного не только целыми страницами цитировать наизусть своих кумиров Маркса и Ленина, но и неутомимо превозносить коммунистическое учение перед любой партийной аудиторией в СССР и на заграничных собраниях и съездах коммунистов, "прогрессивных сил” и "деятелей рабочего движения”.

Ему присуща такая странная черта. Он образован, начитан, живо интересуется мировой политикой, — и тем не менее пишет суконным языком. Хуже всего то, что, к ужасу подчиненных, он обожает писать все сам и делает это с быстротой и легкостью, какой могли бы позавидовать многие из советского руководства. Один из его помощников говорил мне: "Каждый раз, принося ему проект какого-нибудь документа, мы буквально молимся про себя, чтобы он не взялся его "улучшать”, целыми страницами добавляя свой текст”.

Его честолюбие удовлетворено не полностью. Хотя его поддерживал Суслов и ценил Брежнев, он так и не смог продвинуться до "полного” членства в Политбюро. Возможно, этому противодействовал Громыко, сильно недолюбливающий Пономарева. Однажды в разговоре о Пономареве и его отделе Громыко с некоторой нервозностью заметил, что не должно быть двух центров руководства внешней политикой. Похоже, тот же аргумент он пускал в ход и в беседах с Брежневым, стремясь не допустить, чтобы Пономарева сделали полноправным членом Политбюро. Положение кандидата в члены Политбюро ставит Пономарева на ступень ниже Громыко, хотя последний никогда не имел статуса секретаря ЦК.

Между тем амбиции Пономарева постоянно сказываются в том, как упорно наращивает он численность своего отдела и расширяет его функции. Человек педантичный и отлично понимающий значение профессионального опыта, он прилагает массу усилий, чтобы привлечь способных помощников, и не оставляет попыток переманить к себе часть мидовского персонала. Хотя я отклонил предложение перейти в его отдел, наши отношения от этого не испортились; я постоянно оказывал ему одну незначительную услугу, а именно: посылал из Нью-Йорка таблетки витамина Е. По-видимому, Пономарев, очень следивший за своим здоровьем, считал снадобье с американской маркой более эффективным, чем его аналоги, которые можно было получить через специальное ("кремлевское”) управление Минздрава.

Одним из существенных изъянов Международного отдела ЦК следует считать ограниченные возможности его собственной системы сбора информации за границей, хотя в ряде посольств и сидят представители этого отдела. Правда, создавая дублирующую систему связей через компартии и лидеров разных политических движений в "третьем мире”, Пономарев неустанно работал в направлении расширения объема информации, которая стекалась к нему, и стремился также расширить сферу политики, на которую он пытается воздействовать с помощью этой информации.

Будучи воплощением воинствующего интернационализма, отдел Пономарева, убежденного в конечной победе коммунизма на всем земном шаре, усиленно оправдывает советскую экспансионистскую политику. Играя роль связующего звена между советским руководством и экстремистскими движениями на Западе и одновременно инструмента по обработке общественного мнения последнего, этот отдел в значительной мере инспирирует также беспорядки, подрывающие стабильность Запада и угрожающие интересам западных держав в "третьем мире”.

Один из самых способных помощников Пономарева — Вадим Загладил; можно считать его сравнительно молодым для поста, который он занимает. Загладин сделал ставку на партию как наиболее надежное орудие личной карьеры еще лет тридцать назад, — и действительно далеко пошел, притом не только благодаря авторитету Пономарева, распространяющемуся и на его помощников, но и в силу бесспорных собственных достоинств.

Я познакомился с Загладиным, когда мы оба были студентами МГИМО, и следил за его возвышением со смешанным чувством восхищения и неприязни. После осуждения Хрущевым сталинского "культа личности” (1956) Загладин, как и многие из нас, искренне радовался открывшейся перспективе обновления советского режима и всей жизни. Волна идеализма (это чувство в первые послесталинские годы захватило немало молодых интеллигентов) заставило его, наряду со многими другими, всей душой отдаться партийной работе. Но то, что выглядело вначале некоей благородной кампанией, быстро превратилось в средство карьеры. Тяга к переменам, к обновлению обернулась жаждой власти. Постепенно даже расчетливая загладинская бравада выродилась в надутое, бесчувственное важничанье. Наблюдать за этим превращением было тяжело.

К концу 50-х годов Загладин возглавил небольшую группу консультантов в Международном отделе ЦК; эту свою ячейку он превратил в надежное орудие дальнейшей карьеры. Входившие в нее консультанты — всего семь или восемь человек — были, собственно, "речевиками” и экспертами, обслуживающими ЦК. Составляя проекты официальных выступлений и статей для руководящих партийных деятелей, вплоть до Брежнева, готовя документацию в связи с текущими событиями международной жизни, давая оценку складывающейся ситуации и характеристики отдельных деятелей в зарубежных компартиях, эти консультанты вольно или невольно начинали играть роль политических советников.

Однажды, в бытность мою советником у Громыко, у нас с Загладиным завязался разговор, перешедший в серьезный спор. Говоря о ситуации в Африке, я заметил, что едва ли имеет смысл "возиться со всеми этими жалкими "комитетами освобождения”, которые вырастают там и сям, как грибы, чтобы спустя несколько месяцев бесследно исчезнуть”. Заг-ладин откровенно возмутился:

— Ты рассуждаешь точно, как твой босс, — заявил он. У Громыко нет чутья на идеологическую сторону дела. Вы с ним смотрите на вещи очень уж приземленно. Мидовцам вообще свойственно недооценивать силу коммунистических идей и пренебрегать их использованием.

Загладил считал, что Международный отдел ЦК не только лучше подготовлен к "правильному восприятию реальности и всем возможным случайностям”, но по ряду аспектов советской внешней политики более подходит для руководства политическими акциями. Исходя из марксистской точки зрения, он-де мог бы добиться более впечатляющих результатов, чем профессиональные дипломаты. Я ответил, что ведь, однако, фактически в Международном отделе ЦК всего несколько человек могут считаться специалистами по внешнеполитическим вопросам, в частности по вопросам межправительственных отношений, — или по проблемам, затрагивающим интересы многих стран, — таким, как, например, разоружение Германии.

Работая в МИДе, я получал, по крайней мере, личное удовлетворение, участвуя в переговорах по конкретным вопросам, и мне кажется, что крайне незавидна жизнь тех, кто служит надуманной идее, будто подлинные интересы нации представляет партия. Хотя в высших партийных органах и можно насчитать горстку рабочих и колхозников, подавляющее большинство "избранных” в эти органы составляют профессиональные партийные деятели, члены правительства, военные, видные представители интеллигенции, так что рабоче-крестьянская прослойка не играет там никакой роли. Советская элита и ее "бастионы власти” очень далеки от простых людей и глухи к их насущным нуждам. Проведя сопоставление с подобными общественными группами в других странах, приходится признать, что она больше подходит под марксистское определение "правящего класса”, чем какой бы то ни было слой или класс буржуазного общества, или любые уцелевшие где-либо остатки монархических институтов.