Разрыв с Москвой

16

Собираясь приступить к своим новым обязанностям, я поднялся на седьмой этаж здания министерства и явился пред очи Василия Макарова, главного помощника Громыко. Макаров — важный, надутый, вместе с тем грубоватый и язвительный — был совсем не похож на своего шефа, обычно сдержанного и обходительного. Он уже давно работал с Громыко и за эти годы сделался значительной фигурой — к министру невозможно было попасть в обход Макарова.

Понаблюдав за его работой, которая состояла преимущественно в том, что он бесцеремонно отклонял просьбы посетителей (как правило, дипломатов высокого ранга) дать им воз можность "всего несколько минуток” поговорить с министром, и "заворачивал” подальше от кабинета Громыко заведующих отделами, намеревавшихся представить министру какие-то бумаги ("перепишите их и сократите”), я понял, за какие достоинства Громыко держит его при себе.

Макаров был первоклассным сторожевым псом, умело отбивавшим натиск посетителей и оберегавшим своего шефа от необязательных встреч с подчиненными. В общем, мирская суета не захлестывала Громыко, что позволяло ему чувствовать себя небожителем.

Дипломаты высокого ранга знали, что, чтобы попасть на прием к министру и иметь возможность вручить ему свой доклад или похлопотать о назначении на ту или иную заманчивую должность, необходимо сделать подарок Макарову. Сам Макаров принимал эти взятки как должное. Он даже приобрел привычку прямо заказывать вещи, которые хотел бы иметь; так, мне он как-то обстоятельно втолковывал, какой ковер ему непременно бы хотелось иметь в квартире — какого размера, цвета и с каким узором…

Мы с ним были знакомы уже несколько лет и сохраняли корректные отношения. Он попросил меня присесть к его столу, однако поговорить с ним удалось не сразу: то и дело звонили телефоны, каждые несколько минут заходили сотрудники министерства, которым требовались те или иные советы и указания. Вокруг царила обычная деловая суматоха.

В этом не было ничего удивительного. Ожидался приезд египетского президента Насера, а обстановка на Ближнем Востоке оставалась по-прежнему накаленной. Завершалась подготовка договора с Западной Германией. В августе в Москву должен был прибыть Вилли Брандт, велись переговоры по подготовке Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе и договора СОЛТ. Шла подготовка к визиту французского президента Помпиду. Ко всему этому добавлялись постоянная напряженность в отношениях с Китаем и международные осложнения, вызванные войной во Вьетнаме.

Наконец, я улучил минуту и сказал Макарову, что хотел бы как можно скорее увидеться с Громыко, чтобы обсудить круг своих обязанностей и другие вопросы, касающиеся моей будущей работы.

Макаров поморщился:

— Ты что, слепой? Не видишь, что кругом творится, до чего Андрей Андреевич занят? Не воображай, что у него только и заботы, как бы тебя ввести в курс дел!

Впрочем, тут же он сменил гнев на милость:

— Аркадий, тихо! Знакомься пока со здешней обстановкой…

Я сказал ему, что не собираюсь просиживать рабочие дни, глядя в потолок. Мне необходимо знать, что предстоит конкретно делать. Только Громыко может определить круг моих обязанностей. Кроме того, мне нужно будет выделить кабинет тут же, на седьмом этаже, поближе к кабинету министра, чтобы я мог сразу же являться по его вызову. Наконец, мне придется знакомиться со всеми документами политического характера, поступающими на имя министра, и всеми шифрованными сообщениями, прибывающими в министерство.

— Ты, Аркадий, захотел сразу слишком многого, — пробурчал Макаров. — Так тебе все тут же и предоставят!..

Когда я побывал наконец у Громыко, тот сказал, что мои обязанности будут очень разносторонними и ответственными. Я должен быть готов работать практически над любыми вопросами. Громыко заявил, что мне придется выкинуть из головы "федоренковщину” — имея в виду недостаточно, по его мнению, серьезный подход к делам, присущий Федоренко.

Я встречался с Громыко так часто и при столь разных обстоятельствах, что мог бы уже тогда утверждать: я хорошо его изучил. Но только поработав некоторое время под его непосредственным руководством, я понял, какой у него сложный и трудный характер. Андрей Громыко представляется многим высокопроизводительной машиной, созданной, чтобы действовать, настаивать, убеждать, безотказно служить, то есть человеком, лишенным человеческого тепла. Он способен шутить, способен сердиться, но за всем этим чувствуется холодная логика и дисциплина, что делает его грозным начальником и опасным противником.

Преданность Громыко советской системе беспредельна и безоговорочна. Да и сам он уже сделался принципиально важной частью этой системы, и одной из ее наиболее мощных движущих сил. Это одновременно и продукт системы, и один из ее главных хозяев. Как-то на вопрос журналиста, касающийся его биографии, Громыко ответил:

— Моя личность не представляет интереса.

Это не поза, а искренняя позиция, хотя на самом деле Громыко — личность весьма незаурядная. Хрущев однажды сказал, что если он прикажет Громыко "снять штаны, сесть голым задом на лед и просидеть целый месяц, он так и будет сидеть”. С характерной для него образностью председатель Совета министров отдал должное почти невероятному упрямству и выдержке своего министра иностранных дел.

Выдвижение Громыко в число основных политических фигур не только в Кремле, но и во всемирном масштабе само по себе примечательно тем, что он начал свою карьеру в том же министерстве иностранных дел, между тем как обычно советские политические деятели высшего ранга выдвигаются из рядов партийной бюрократии.

Андрей Андреевич Громыко родился в 1909 году в белорусской деревне Старые Громыки, по его собственному определению — в полукрестьянской-полурабочей семье. От названия этой деревни и происходит фамилия Громыко. Окончив Минский сельскохозяйственный институт, он перебрался в Москву и с 1936 по 1939 год работал здесь в должности старшего научного сотрудника Института экономики Академии наук СССР. В партию он вступил в 1931 году, а на работу в Наркоминдел перешел в 1939-м.

Первым этапом своего выдвижения Громыко был обязан сталинской повальной чистке, которая вымела из учреждений первое послереволюционное поколение служащих. Он последовательно занимал места тех, кто сделался жертвой массовых расстрелов или был обречен на медленное умирание в концлагерях. Освободившиеся должности в те времена приходилось замещать кем попало, и на фоне многих посредственностей Громыко не мог не выделиться. Он был не просто послушным и дисциплинированным работником, — вдобавок к этому он был интеллигентен, образован, сообразителен и трудолюбив. Правда, ему недоставало опыта дипломатической работы. Тем не менее его дипломатическая карьера началась с высокой должности заведующего отделом США Народного комиссариата иностранных дел, а в 1943 году его назначили советским послом в Вашингтоне. Назначению предшествовал вызов к Сталину для личной беседы. Пока Сталин беседовал с Громыко, помощники диктатора, как мне рассказывали, со зловещим цинизмом гадали, суждено ли очередному выдвиженцу отправиться из Кремля на запад (в США) или же на восток (т. е. не сошлют ли его в Сибирь).

Федор Тарасович Гусев, бывший в 1939 году секретарем наркоминдельского парткома, а в мое время тоже занимавший должность советника Громыко, так описывал атмосферу, в какой началась карьера Андрея Андреевича. В мае 1939 года нарком Максим Литвинов был смещен и заменен Молотовым. Это событие знаменовало собой как отказ от сближения с западными демократиями, так и начало новой перетряски НКИДа, в конечном счете обезглавившей тогдашний советский дипломатический корпус. Едва вступив в обязанности наркома, Молотов вызвал Гусева и начальника отдела кадров наркомата, чтобы дать им руководящие указания. Эти указания свелись к крикливому внушению по поводу того, что пора кончать с политической близорукостью и как следует приняться за очистку наркомата от "классовых врагов”.

— Хватит с нас литвиновского либеральничанья! — рычал Молотов. — Я вырву с корнем это жидовское осиное гнездо!

Громыко не любил вспоминать те годы. Никогда я не слышал от него никаких критических замечаний по адресу Сталина или Молотова. У меня создалось впечатление, что он продолжает относиться к обоим с глубоким почтением. Однажды он с умилением рассказал мне, как Сталин ему посоветовал в порядке подготовки к дипломатической деятельности в Вашингтоне посещать американские церкви и присутствовать на богослужениях, чтобы усовершенствовать знание английского. Сам Сталин был обязан своим образованием православной церкви (он учился в духовной семинарии); видимо, он рассудил, что, поскольку проповеди священнослужителей всегда отличаются образцовым языком и хорошей дикцией, церковь является наиболее подходящим местом для изучения языка. Громыко признавался, что сталинский совет его несколько смутил: он не мог себе представить, как посол атеистического советского государства может появиться в церкви, не вызывая изумления прихожан и не привлекая внимания прессы. В общем, это было единственное сталинское указание, которым он позволил себе пренебречь.

Влияние сталинско-молотовской выучки давало себя знать у Громыко и в мое время. Но поработав с ним, я, к своему удивлению, обнаружил, что он, в отличие от многих людей, сформировавшихся в ту эпоху, не относится к числу закоснелых сталинистов. Политическое мировоззрение Громыко сложилось в те времена, когда Советский Союз и Соединенные Штаты были союзниками в борьбе с фашизмом. Он чтил память Франклина Рузвельта, считая его великим человеком, "мудрым государственным деятелем с широкими и разнообразными интересами”. Впечатления и понятия, усвоенные Громыко в тот начальный период его деятельности, продолжали сказываться и тогда, когда советско-американские отношения сделались по преимуществу враждебными. Так, в 1984 году в обращении к Генеральной Ассамблее ООН Громыко хотя и отозвался резко о современной политике США, однако не преминул подчеркнуть, что сейчас еще в большей степени, чем когда бы то ни было в прошлом, народы обеих стран убеждены в насущной необходимости сохранения хороших отношений между СССР и Соединенными Штатами. При этом он еще раз напомнил о союзе наших государств в годы второй мировой войны.

Громыко принимал участие в Ялтинской и Потсдамской конференциях. Он был руководителем советской делегации на встрече в Думбартон-Оксе, а в дальнейшем, после отъезда Молотова, возглавил также делегацию СССР на конференции, принимавшей Устав ООН. Как один из "отцов-основателей” ООН Громыко в 1946 году был назначен первым представителем Москвы в Совете Безопасности, где заслужил прозвище "Мистер Нет”, более двадцати раз за два года наложив от имени СССР вето на решения, принимавшиеся Советом. Начиная с этого времени, Громыко непосредственно участвовал во всех событиях, связанных с отношениями между Востоком и Западом, в частности между СССР и США, и имел дело со всеми американскими президентами, начиная с Франклина Рузвельта и кончая Рональдом Рейганом, равно как и с их государственными секретарями — от Корделла Хэлла до Джорджа Шульца. Громыко — единственный из нынешних членов Политбюро, занимавший ответственный пост еще при Сталине и оставшийся "в верхах” при всех последующих вождях вплоть до Черненко.

Громыко неожиданно повезло и в тот момент, когда его карьера, казалось, готова была рухнуть. Он вернулся в Москву в 1948 году и был назначен первым заместителем Молотова, но в 1952-м министром иностранных дел стал Андрей Вышинский, ухитрившийся от него отделаться. Вышинский, кровавый прокурор времен сталинских чисток, оказался столь же непримиримым проводником сталинского внешнеполитического курса. Он счел нужным попридержать служебное рвение Громыко, неуместное в эпоху начавшейся холодной войны. Между двумя деятелями вспыхнула ссора. Вышинский — опытный инквизитор — нашел, как подорвать безупречную репутацию Громыко и воспользовался этой находкой, чтобы избавиться от главного из своих помощников.

Собственно, Громыко сам, что называется, вырыл себе яму. Относительно скромный в личной жизни, он тем не менее на этот раз совершил нехарактерный для себя поступок, который можно было расценить как злоупотребление служебным положением. По настоянию жены, Лидии Дмитриевны, он привлек министерских рабочих к строительству личной дачи и заодно воспользовался фондами стройматериалов, выделенными министерству. В московском пригороде Внуково для него построили уютное кирпичное зданьице. Среди советской элиты такие нарушения закона встречались и встречаются постоянно, и на них обычно смотрят сквозь пальцы. Как только у человека появляется возможность использовать служебное положение в личных целях, он сразу же стремится извлечь из этого выгоду — и действительно извлекает. Между прочим, я тоже прибегал к услугам персонала министерства, когда в конце 60-х годов мне понадобилось переоборудовать свою московскую квартиру.

За подобные вещи наказывают лишь в исключительных случаях. Высокое положение в государстве надежно защищает от какого бы то ни было скандала.

Но Вышинский, узнав о строительстве дачи, добился, чтобы Громыко вынесли формальный выговор по партийной линии и отправили его послом в Лондон. Вместо Громыко первым заместителем Вышинского стал Яков Малик, выдвинувшийся в 30-е годы как стукач, усердно сотрудничавший с органами госбезопасности, а на рубеже 40-50-х годов сменивший того же Громыко на посту руководителя советской делегации в ООН. Там он усиленно демонстрировал свои яро антиамериканские настроения. Малик был явно доволен тем, что Громыко выжили из министерства, а тот, надо полагать, смотрел на свое назначение в Лондон как на ссылку.

Смерть Сталина в марте 1953 года привела к внезапному повороту в судьбе Громыко. Вышинский был снят, полетели со своих постов и многие из его приятелей. Теперь уже Малик был вынужден отправиться послом в Англию, а Громыко вернулся оттуда, чтобы занять в Москве все ту же должность первого заместителя министра иностранных дел.

С этого времени карьера Громыко развивалась уже беспрепятственно, его авторитет рос. Хотя министром иностранных дел его назначил не кто иной, как Хрущев (в 1957 г.), Громыко пережил падение своего патрона; было известно, что Хрущев за спиной Громыко укреплял позиции своего зятя Алексея Аджубея, выделив в его ведение часть внешнеполитических вопросов.

Во времена Хрущева Громыко принял важное для своей дальнейшей карьеры решение, выказав себя очень прозорливым человеком. Он всячески опекал Леонида Брежнева, занявшего при Хрущеве чисто декоративный пост председателя Президиума Верховного совета. Многим из окружающих Брежнев представлялся бесцветным, заурядным партийным карьеристом. А Громыко и на этот раз не изменили чутье и удача.

Когда Брежнев, готовясь к встречам с руководителями зарубежных стран, нуждался в помощи, его всякий раз выручал Громыко. Он вполне серьезно полагал, что Брежнев как номинальный глава государства должен быть на высоте положения. Иногда он и сам выступал на пресс-конференциях от имени Брежнева. А когда ему стало известно, что тот нуждается в человеке, который писал бы за него тексты выступлений, Громыко уступил своего "речевика” — Андрея Александрова-Агентова. Наряду с другим бывшим мидовцем Анатолием Блатовым, Александров-Агентов постепенно сделался доверенным лицом Брежнева и влиятельным советником по вопросам внешней политики. Оба удостоились этой чести по протекции Громыко.

Громыко укреплял свои связи с Брежневым и по чисто личной линии. Он занялся охотой, так что мог теперь составлять компанию партийному вождю, когда тот совершал вылазки за город, чтобы заняться любимым спортом. До того физические упражнения, практиковавшиеся Громыко, сво-дались к утренней разминке с гантелями и случайным прогулкам. Вначале он смотрел на охоту как на способ убить время, но потом основательно увлекся ею. Никогда не приходилось мне видеть его в таком отменном настроении, как в одно из воскресений в 1972 году, когда он явился на свою внуковскую дачу незадолго до обеда, гордо неся в руке изрешеченную дробью утку, подстреленную им этим утром. Он довольно улыбался и был совсем не похож на того угрюмого субъекта, каким его знает весь мир.

Благодаря Брежневу, которого он звал запросто Леней, Громыко не только упрочил свое положение, но и сделался действительным хозяином советской внешней политики. Оттеснив Косыгина и взяв на себя ответственность за иностранную политику, Брежнев превратил Громыко из советника и консультанта в одного из сотворцов этой политики (другим он считал самого себя). Это превращение было формально закреплено в 1973 году, когда Громыко стал членом Политбюро.

Многие западные наблюдатели упускают из виду это изменение статуса Громыко в брежневский период. Генри Киссинджер ошибается, оценивая Громыко как "проводника, но не творца, политики”[5] вплоть до его ввода в Политбюро в 1973 году. Фактически Громыко принимал активное участие в формировании советской политики и до этой даты. Его действительный статус ускользал от внимания заграницы по той причине, что Громыко — не из тех, кто любит публично демонстрировать (особенно иностранцам) свою реальную власть и влияние. Всегда скрытный и замкнутый, он предпочитает держаться в тени.

Одновременно с Громыко членом Политбюро был избран Юрий Андропов, председатель КГБ. Этих двух выдающихся политических деятелей не связывали узы личной дружбы, тем не менее их отношения были весьма сердечными. Громыко никогда не любил чинов КГБ. Он и в особенности его жена всегда относились к "органам” с известным недоверием и в присутствии офицеров КГБ сразу как-то настораживались. Но Андропова Громыко считал не просто очередным руководителем КГБ; тот, в свою очередь, относился к Громыко с особым уважением. Отношение Андропова к Громыко как к старшему было особенно заметно потому, что оно являлось необычным в среде советских политических деятелей приблизительно равного ранга. Причиной его, несомненно, следует считать то обстоятельство, что, занимая в свое время дипломатический пост, Андропов был подчиненным Громыко. Внешне эта особенность их взаимоотношений проявлялась в том, что Андропов регулярно навещал Министерство иностранных дел и надолго уединялся с Громыко для обстоятельного обмена мнениями. Громыко не наносил ему ответных визитов и вообще, в отличие от многих других деятелей из кремлевской верхушки, никогда не бывал в Комитете госбезопасности. Дружеским отношениям Громыко и Андропова немало способствовало и то, что Громыко усиленно опекал сына последнего — Игоря, который избрал профессию дипломата.

К Черненко, пока тот не сделался Генеральным секретарем ЦК, Громыко относился скорее сдержанно. Он предпочитал иметь дело непосредственно с Брежневым и Андроповым. Подобно многим в Политбюро Громыко считал Черненко второразрядным приспособленцем. Но, как и прочие члены Политбюро, принадлежащие к "старой гвардии”, после смерти Андропова он думал, что лучшей кандидатуры на пост генсека, чем Черненко, не сыскать. В частности, потому, что понимал, что в обстановке, которая должна будет сложиться после выдвижения Черненко, сам Громыко неминуемо станет одной из наиболее влиятельных фигур в Политбюро и будет играть еще более видную роль в формировании внешней политики, чем когда бы то ни было прежде. Он считал, что его огромный опыт, деловая хватка и искусство политика мирового масштаба, без сомнения, побудят остальных ведущих членов Политбюро прислушиваться к его советам и мнениям. При обсуждении любого возможного внешнеполитического шага его голос будет, конечно, иметь наибольший вес. Наблюдая за ним на заседаниях Политбюро в начале 70-х годов, я видел, что остальным трудно (если они вообще на это решались) оспаривать его точку зрения или хотя бы выражать сомнение в правильности его аргументации. В дальнейшем, когда его позиции еще более укрепились, я думаю, что министр обороны Устинов отваживался иногда возражать ему.

Тем не менее некоторые из западных аналитиков ставят под сомнение масштабы влияния Громыко, утверждая (вполне справедливо), что у него отсутствует политическая база, опора в той или иной из ключевых советских институций — в партии, армии либо КГБ. Эти аналитики упускают, однако, из виду самое главное: Громыко сам сделался советской институцией — символом преемственности и стабильности режима, его могучим защитником, пользующимся уважением не только внутри страны, но и за ее пределами, в том числе в кругу ее соперников и врагов.

Многолетний мидовский опыт Громыко делает его, пожалуй, самым информированным министром иностранных дел в современном мире. В известной степени его политическое долголетие обусловлено также и тем фактом, что, несмотря на полученное им образование экономиста, он дальновидно избегал заниматься внутренними проблемами государства. Он знает, что экономические проблемы Советского Союза запущены и почти неразрешимы и что не один политический деятель сломал на них себе шею.

Незаурядную политическую проницательность продемонстрировал он и в том смысле, что всегда явно старался держаться в стороне от распрей и соперничества, которыми поражены как партийные, так и бюрократические верхи. Насколько возможно, он стремился выдерживать нейтралитет, чураясь кремлевских закулисных конфликтов и интриг. Эта черта характера наряду с привычкой скрупулезно взвешивать соотношение сил в Политбюро избавили его от участия в схватках, которые, время от времени разыгрываясь среди советского руководства, погубили — в профессиональном и чисто физическом смысле — так много способных политических деятелей.

На протяжении своей карьеры Громыко в любой роли — и как проводник чужих идей, и как полноправный творец государственной политики, — всегда отлично знал свое место и представлял свои возможности. Поэтому он нетерпим к тем, кто, по его мнению, "позволяет себе забываться”. Осторожность всегда была главной чертой его натуры. То, что вначале было сдержанностью, со временем превратилось в подобие полного самоотречения. Усердие, послушание, упорство — таковы его ключи к успеху, таковы качества, надежно защищавшие его от опасности сделать неверный шаг, очутиться "не на той стороне” во время политических дебатов, особенно в сталинские времена.

Во многих отношениях Громыко остается ортодоксальным коммунистом. Тем не менее он выказывает гораздо большую дальновидность в оценке значения советско-американских отношений для будущего мира, чем принято считать как в СССР, так и на Западе. Работая с ним долгие годы, я убедился, что советско-американские отношения были ключевым, центральным вопросом, всегда занимавшим его внимание. Я никогда не замечал, чтобы Громыко выразил, пусть хотя бы непроизвольно, неприязнь к Соединенным Штатам и американскому народу в том духе, в каком это свойственно многим советским политическим деятелям его и последующего поколений. Он отдает должное Соединенным Штатам сообразно их мощи и потенциалу — как главному сопернику СССР на мировой арене. Как и многие из его коллег, Громыко относится с уважением к могуществу Америки. Не будучи носителем проамериканских настроений, он тем не менее считает, в отличие от ряда других советских лидеров, что США могут и должны быть не только основным соперником, но и партнером СССР (временным либо более или менее постоянным), — в той мере, в какой интересы обеих держав не противоречат друг другу или даже совпадают. Думаю, что это его постоянное, принципиальное убеждение.

В подходе Громыко к мировым проблемам существенную роль играет следование классическому принципу равновесия сил. Он закоренелый и упрямый прагматик, постоянно заботящийся о том, как бы что-нибудь выгадать для Советского Союза, но в то же время готовый учитывать интересы Запада — в тех пределах, в каких это допустимо исходя из тактических соображений. Точка зрения Громыко на советско-американские отношения, на европейские дела (в частности — положение Германии и Франции), на контроль вооружений и СОЛТ в существенной степени определяет основные тенденции советской внешней политики.

Следует помнить, что он был основным инициатором политики разрядки с Соединенными Штатами и теснее связан со всеми аспектами этой политики, чем любой другой из членов нынешнего Политбюро. С покойным министром обороны Андреем Гречко, убежденным антиамериканцем, он разошелся во взглядах на необходимость разрядки и переговоров СОЛТ-1 до такой степени, что эти два государственных мужа неделями не разговаривали друг с другом. В конечном счете по обоим этим вопросам в Политбюро победила точка зрения Громыко. Фактически именно Громыко (а не посол Анатолий Добрынин) представлял советскую сторону на переговорах Киссинджер — Добрынин во времена президентства Никсона. Когда доклады Добрынина поступали в Москву, их первым получал Громыко; он и решал, кому их следует показать, и его предложения служили основой принимаемых решений, касающихся отношений с Соединенными Штатами. Громыко пытался также (хотя порой и безуспешно) охладить антиамериканский пыл заядлого приверженца холодной войны в ООН Якова Малика.

Непосредственные подчиненные Громыко также занимались проблемами отношений со США или Западной Европой. Своего долголетнего помощника Георгия Корниенко, специализировавшегося на Соединенных Штатах, Громыко сделал первым заместителем. Питомец Громыко Анатолий Ковалев, занимавшийся европейскими делами и принадлежащий к узкому кругу его ближайших сотрудников, также стал его заместителем. Совсем недавно еще один бывший руководитель американского отдела министерства Виктор Комплектов также пополнил число заместителей министра. Все они пользуются правом свободного доступа к Громыко. Напротив, заведующий отделом стран Африки иногда месяцами не встречается со своим министром, разве что на заседаниях коллегии министерства, и не без основания считает, что Громыко ограничивается лишь беглым просмотром составляемых им докладов.

Несмотря на неоднократные приглашения посетить ту или иную из стран Африки, Громыко ни разу там не побывал. Если не считать Кубы, не был он и в странах Латинской Америки. Китай интересует его преимущественно в плане тройственных отношений Москва — Вашингтон — Пекин. Я не раз слышал, как в разговоре с людьми, принадлежащими к его ближайшему окружению, он обосновывает причину отклонения того или иного приглашения одними и теми же словами:

— Зачем мне туда ехать? Что я собираюсь с ними обсуждать? Нигерия (или, допустим, другая страна того же рода) не относится к числу великих держав, как Соединенные Штаты.

Не знаю, правильно ли я представляю ход мыслей Громыко, но у меня сложилось впечатление, что ему изрядно надоело заниматься вопросами, связанными с трениями между Советским Союзом и странами Восточной Европы. По-моему, он считает эти страны излишним для нас бременем. Он никогда не высказывался в этом смысле, но у меня осталось такое ощущение, что для него всегда мучительно скучно иметь дело с руководителями стран советского блока или посещать эти страны. Среди "ястребов”, сидящих в ЦК, он даже заслужил репутацию "идеологически невыдержанного”. Пока Громыко не стал членом Политбюро, мне доводилось слышать, как эти приверженцы "твердой линии” открыто критиковали его за "проявления оппортунизма” в отношениях с США.

Однажды — дело было в 1972 году — я оказался свидетелем того, как ему без обиняков дали понять, что с ними приходится считаться.

Мы прибыли в Нью-Йорк на сессию Генеральной Ассамблеи ООН, оставив в Москве копию текста предстоящего выступления Громыко. Этот текст был подготовлен в министерстве и направлен в Политбюро в последнюю минуту, — Политбюро должно было его одобрить, но это всегда представляло собой чистую формальность.

Однако на сей раз, когда текст вернулся от помощника Брежнева, из министерства сообщили — не самому Громыко, а Макарову, — что некоторые члены Политбюро находят, что вступительной части доклада недостает обязательного идеологического обоснования. Нам давали понять, что не хватает цитат из Брежнева, которые бы подчеркивали благородство миролюбивой внешней политики СССР (в тексте фигурировала всего одна такая цитата).

Увидев, что это сообщение подписано Александровым-Агентовым, его собственным бывшим "речевиком”, Громыко не на шутку рассердился.

— Что он о себе воображает, этот Александров? — бормотал Громыко. — Кто он такой?

Всем, конечно, было понятно, что Александров только передал мнение, выраженное то ли самим Брежневым, то ли каким-нибудь другим членом Политбюро. Громыко сунул злополучную бумагу мне:

— Вот, Шевченко, займитесь этим. Вставьте еще одну цитату из Брежнева, но больше ничего не вздумайте менять!

При Брежневе Громыко чувствовал себя достаточно уверенно и мог позволить себе быть в известной мере самим собой.

Из этого эпизода можно также сделать вывод, что Александров быстро забыл, что он был протеже Громыко, и, так сказать, отмежевался от своего мидовского прошлого. Он уже прочно принадлежал к партийным аппаратчикам высшего звена и среди брежневского окружения пользовался немалым влиянием. Весь инцидент был типичным проявлением беспринципности, характерной для советской верхушки. Правда, я должен сознаться, что и сам вел себя в отношении Громыко до некоторой степени непринципиально. Я скрывал от него, например, как Александров отзывается о нем за глаза. Не рассказывал я ему и о том, что секретарь ЦК Борис Пономарев и его окружение часто злословят по его адресу, называя Громыко в своем кругу "всего лишь мидовским бюрократом”. Однако, когда Громыко ввели в состав Политбюро, эти высказывания прекратились, по крайней мере, я их больше не слышал.

Под руководством Громыко роль и значение Министерства иностранных дел в выработке внешней политики государства, совсем было деградировавшие при преемниках Молотова — Вышинском и Шепилове — вновь восстановились и, более того, возросли. И дело тут не в том, что Громыко "коварен, как Макиавелли”, и даже не в том, что он выдающийся дипломат. Журнал "Тайм” заметил как-то, что его вполне можно сравнить с князем Талейраном, который не только обладал оригинальным складом ума, но к тому же пережил и Французскую революцию, и Наполеона, и помог восстановить бурбоновскую монархию. Хотя Громыко, безусловно, возражал бы против такого сопоставления — по крайней мере из-за княжеского происхождения Талейрана, а может быть, и по другим основаниям, — мне эта параллель кажется довольно верной.

Пожалуй, было бы чрезмерным упрощением считать Громыко "дипломатом на все случаи жизни”, как его порой называют на Западе. Он человек твердых принципов и убеждений и не раз блестяще и тонко доказывал это. Он способен годами скрывать свои истинные намерения, но никогда от них не откажется, не оставит упрямых попыток "по кирпичику”, как он любит говорить, выстроить фундамент, необходимый для их реализации.

Возможно, главным секретом политического искусства Громыко является его умение нащупывать решения и находить компромиссы, которые в конечном счете оказываются приемлемыми для представителей разных течений в верхнем слое советского руководства. Никита Хрущев, напротив, мог бы послужить примером того, что случается с кремлевским лидером, который не способен усвоить этот главный принцип политической мудрости в советском понимании.

Как дипломат Громыко почти не знает себе равных. Всегда тщательно готовящийся к дискуссии, он легко и безжалостно теснит большинство своих оппонентов, заставляя их переходить к обороне, — даже в тех случаях, когда позиция Советского Союза далеко не бесспорна. С неменьшим успехом он умеет действовать и в тех ситуациях, где ему приходится представать любезным, уступчивым партнером. Он мастерски подчеркивает выгодные ему детали, умело и незаметно выторговывая у противника существенные уступки в обмен на незначительные, так что когда тот осознает, что произошло, оказывается уже поздно.

Громыко неплохой актер, без труда скрывающий свое настроение и подлинные намерения. Он держится, как правило, серьезно и собранно, но иногда дает волю гневу, то ли действительному, то ли нарочитому. Порой он флегматичен и загадочен, точно сфинкс, порой подшучивает над окружающими и веселится, хотя по большей части шутки и остроты получаются у него несколько тяжеловесными.

Преимущество Громыко, повторю, состоит в умении, когда нужно, нажать, когда нужно — отпустить. Я с удивлением наблюдал, как в начале тура переговоров он внезапно делал уступки в вопросах, которые мы намечали отстаивать изо всех сил, но не меньше озадачивали меня и такие моменты, когда он вдруг с невероятным упорством начинал цепляться за пункты, заведомо не представляющие для нас ценности и, более того, такие, по которым Политбюро уже заранее разрешило уступить.

Громыко так давно начал работать на дипломатическом поприще, что у него, похоже, выработалось впечатление, что и нынешние его партнеры с их позициями уйдут в забвение, в небытие, а он по-прежнему будет неутомимо продолжать свою деятельность. В своей практике он руководствуется марксистским положением, гласящим, что историческое развитие объективно приведет к коммунизму, — значит, сама история на стороне коммунизма, то есть, в представлении Громыко, на стороне Советского Союза. А коль скоро само время — союзник Советов, то он, Громыко, может себе позволить вернуться к тем же проблемам и позициям и через неделю, и через месяц, и спустя многие годы. Если даже представляется очевидным, что цели СССР в данный момент недостижимы, это его не обескураживает: он упрямо преследует намеченную цель. Это вполне осознавал Генри Киссинджер, часто представляющий противную сторону за столом переговоров, в которых советскую делегацию возглавлял Громыко. Манеру его Киссинджер подытожил так: "Он терпеливо накапливал свои выигрыши по мелочам, пока они не начинали составлять уже весомую величину”, и "полагался на то, что нетерпение, испытываемое его противниками, позволит ему вытянуть из них дополнительные уступки, не достижимые никаким иным путем”.[6]

Громыко, достигший нынешнего уровня власти, уже совсем не похож на хорошо запомнившегося Западу "Грим-Грома”[7] или "Мистера Нет”. Далеко отошел он и от былого угодничества перед высшим советским руководством. Он уже не станет "садиться на лед” по чьему бы то ни было приказу. Он уже не тот человек, которому приходилось уверять Кеннеди в 1962 году, что СССР не устанавливал на Кубе ракет с ядерным зарядом, хотя Кеннеди располагал аэрофотоснимками этих ракетных установок. Я не думаю, что Громыко тогда было доподлинно известно, что творится на Кубе — Хрущев был большим мастером втирать очки и Громыко, и Добрынину. Зато сейчас не существует таких кремлевских секретов, к которым бы Громыко не имел бы доступа.

Работать с Громыко адски тяжело. Угодить ему чрезвычайно трудно, а настроение его меняется так же непредсказуемо, как это бывало у Хрущева. Никто не знает точно, чего Громыко хочет в каждый данный момент, потому что он всегда хочет большего, чем говорит. В окружающих он не выносит нерешительности и не любит людей, которые не способны четко и не задумываясь отвечать на его вопросы. Он просто не желает признавать тот факт, что иногда бывает почти невозможно сразу найти однозначный ответ на сложные вопросы.

Порой он груб и резок с подчиненными, громко и во всеуслышание подчеркивает собственное всеведение и тупость остальных. Потом, когда острый момент проходит, или при посторонних людях, в присутствии которых он всегда чувствует себя менее уверенно, он может обратиться к обиженному им сотруднику любезно, почти заискивающе, как ни в чем не бывало.

Громыко редко выдавливает из себя слова похвалы, даже если он по-настоящему кем-то доволен. Но сам он пользуется уважением не только иностранцев. В отличие от Генри Киссинджера я не могу сказать, чтобы он мне нравился, но за многое я его уважаю. Мало того, что он — настоящий государственный деятель; он к тому же не столь беспринципен, как большинство советских руководителей, и, достаточно зная его характер, я не могу представить себе, чтобы он в былые времена мог быть причастен к аресту хотя бы одного человека.

Скорлупа, в которой постепенно замкнулся Громыко, представляется весьма прочной. Она обеспечивает ему ту изоляцию от житейских, человеческих проблем, которой, судя по всему, жаждут многие из высших советских руководителей и которая в прослехрущевские времена сделалась присущей "советскому стилю руководства”. Громыко так сжился со своим коконом, словно он родился в нем. От его дочери Эмилии я однажды услышал:

— Отец живет точно на небесах. Уже четверть века нога его не ступала на московские улицы. Видит только то, что можно увидеть из окна машины.

Эта машина, как я убедился, став его помощником, доставляет его в министерство каждый день к десяти часам утра, шесть дней в неделю, а домой он возвращается в той же машине обычно к семи или восьми часам вечера, если только какое-нибудь срочное дело не заставляет его задержаться в министерстве. Очутившись в вестибюле высотного здания, которое построено в последние годы жизни Сталина и в котором размещаются Министерство иностранных дел и Министерство внешней торговли, Громыко входит в специальный закрепленный за ним лифт (этим лифтом пользуются, кроме него, всего несколько высокопоставленных сотрудников министерства) и поднимается в свой кабинет на седьмом этаже. Там он проводит весь день, исключая обеденный перерыв, читает документы, которые его помощники сочли заслуживающими его внимания, встречается с тщательно профильтрованной группой крупных чиновников своего министерства и высокопоставленными визитерами из-за границы, разговаривает по кремлевской вертушке с руководителями своего ранга за пределами Министерства иностранных дел, иногда со своими заместителями, реже — с заведующими отделов.

Громыко — образцовый семьянин. Он только раз был женат и, как все говорят, заботливо и уважительно относится к своей супруге Лидии Дмитриевне. Она пользуется немалым влиянием на мужа, который внимательно прислушивается к ее советам. Эти советы выходят далеко за пределы семейных вопросов и нередко касаются государственных дел, в частности, когда речь заходит о назначении того или иного служащего на высшие мидовские должности. Один из министерских шутников как-то назвал ее "исполняющей обязанности начальника отдела кадров”.

Сын Громыко Анатолий — в настоящее время директор Института стран Африки Академии наук и член-корреспондент Академии наук, — дружен с отцом. Он один из немногих людей (к этим немногим относится также Лидия Дмитриевна), кто имеет возможность говорить с всесильным министром и членом Политбюро вполне откровенно и сообщать ему без всяких прикрас и умолчаний, что происходит за пределами искусственой атмосферы Кремля.

Громыко привязан также и к дочери Эмилии, интеллигентной женщине, получившей прекрасное образование и имеющей кандидатскую степень за работу по истории науки. Она избалована отцом и унаследовала его своенравный характер. Взять хотя бы ее замужество: она вышла замуж за Александра Пирадова, профессора кафедры международного права МГИМО. Пирадов был много старше Эмилии, и ей суждено было стать его третьей женой. В свое время он был женат на дочери Орджоникидзе — одного из "вождей” 30-х годов, покончившего с собой. Вторая жена Пирадова была главным редактором журнала "Здоровье”. Интеллектуал, остроумец, но страшный лентяй и любитель поговорить и надавать пустых обещаний, Пирадов был по национальности грузином. Его слабостью были хорошие вина. Родителей Эмилии отнюдь не приводила в восторг перспектива такого брака дочери, но она решила настоять на своем, и им пришлось согласиться. Окончательно примирило их с этим браком рождение внука: его тоже назвали Андреем, и он сделался любимцем деда и бабушки.

Научные заслуги Громыко увенчаны степенью доктора экономических наук. Он не утратил интереса к научной деятельности и уже в конце 50 — начале 60-х годов написал книги "США: экспорт капитала” (1957) и "Американская долларовая экспансия” (1961), которые были опубликованы поначалу под псевдонимом "Г.Андреев” (тем же псевдонимом Громыко подписывал и многие из своих статей). В дальнейшем он исправил и дополнил текст обеих книг, свел их воедино и в 1982 году опубликовал уже под своим именем, назвав: "Внешняя экспансия капитала”. Громыко по сей день продолжает оставаться номинальным редактором журнала "Международная жизнь”, посвященного вопросам внешней политики, и просматривает многие статьи, предназначенные для опубликования в нем (в числе их были, между прочим, и несколько моих работ).

Человек разносторонних интересов, понимающий искусство, Громыко тем не менее не посещает ни культурных, ни спортивных зрелищ, если только его присутствие не требуется там по протокольным соображениям. Он много читает — не только политическую литературу, но и историческую, и художественную — одинаково увлеченно и Толстого, и Шекспира, и Марка Твена.

Громыко свободно говорит по-английски. Почти ежедневно к нему домой поступают "Нью-Йорк Таймс”, журнал "Тайм” или другие западные периодические издания. Иногда он охотно проглядывает рассказы в картинках и политические карикатуры, помещаемые в прессе. Любит он также читать материалы из исторических архивов; известно также, что он поклонник князя Александра Горчакова, выдающегося русского флотоводца и дипломата прошлого столетия.

У себя на квартире Громыко с удовольствием смотрит кинофильмы. Будучи в США, он часто посещает просмотры советских картин в здании нашей миссии в Нью-Йорке, а в Глен-Коуве его свита всегда старается держать под рукой копию еще довоенной кинокартины "Пиковая дама”. Это один из его любимых фильмов — он смотрел его, по крайней мере, десяток раз, и окружению Громыко известно, что в любой момент он может пожелать посмотреть его снова. Еще понравилась ему голливудская лента "Унесенные ветром”. Но знаменитый фильм "Крестный отец” оставил Громыко совершенно равнодушным. Вообще его любимые заграничные фильмы — это те, что вышли на американские экраны в военные и первые послевоенные годы, когда Громыко жил в Вашингтоне и Нью-Йорке. На частных показах этих фильмов, организуемых для него в Москве, он вслух припоминает фамилии актеров, комментирует их игру и биографии. Надо полагать, что короткий период советско-американского союза, направленного против Гитлера, он вспоминает как звездный свой час, некоторого рода идиллию, которую ему хотелось бы воскресить для себя сегодня, общаясь с американцами.

Тем не менее его пониманию Америки (и Советского Союза, если на то пошло) недостает чего-то существенного. За пределами его политического кругозора остается фактор, именуемый "простым народом”. В Нью-Йорке Громыко не видит ничего, кроме официальных зданий, где работает и отдыхает. Если он выходит на прогулку, то лишь в пределах огороженной территории резиденции в Глен-Коуве.

Известно, что он не пьет, не курит и отличается крепким здоровьем. Впрочем, в начале 70-х годов его здоровье начало сдавать. Стали возникать спазмы сосудов, сопровождавшиеся несколько раз временной потерей речи (однажды это случилось с ним на заседании Политбюро). Врачи предписали Громыко установить для себя несколько облегченный рабочий режим и больше отдыхать. Ему пришлось подчиниться и начать проводить больше времени на охоте и за игрой в шахматы с собственной женой и со своим заместителем Анатолием Ковалевым.

Громыко уделяет немалое внимание своему гардеробу. Он носит элегантные костюмы из дорогих заграничных материалов, сшитые на заказ в мидовском ателье. Правда, его вкусы я бы назвал дремуче консервативными, потому что с того дня, как я впервые с ним встретился, они нисколько не изменились. Из-за личного пристрастия Громыко к старомодным широкополым шляпам мне однажды пришлось потерять массу времени и порядком потрепать себе нервы. Именно такую шляпу он купил когда-то, в незапамятные времена, и она уже, мягко говоря, имела весьма потрепанный вид. В одно из его ежегодных посещений Нью-Йорка его помощники обрыскали весь город, ища ей замену, но вернулись ни с чем. Громыко настаивал, чтобы ему купили абсолютно такую же шляпу. Один галантерейщик, посмотрев на нее, сказал, что "он видел подобную шляпу лет пятьдесят назад”. Лидия Дмитриевна решила поручить это нелегкое дело мне.

— Аркадий Николаевич, вы знаете Нью-Йорк лучше всех нас. Может, вам с вашими связями удастся достать для Андрея Андреевича точно такую же шляпу?

Легче было бы, наверное, разыскать редкую почтовую марку или какое-нибудь уникальное антикварное изделие. Я буквально прочесал вдвоем с приятелем-американцем весь Манхэттен, обойдя десятки магазинов — от Орчард-стрит до верхней части города, пока мы наконец разыскали нужную нам шляпу в пыльной кладовой какого-то магазинчика.

18 июля 1984 года Громыко исполнилось 75 лет; но он, что называется, сохранился лучше многих своих коллег, находящихся в том же возрасте. Отнюдь не собираясь уходить на покой, он посвящает еще больше, чем прежде, сил и времени формированию советской внешней политики. Западные наблюдатели приписывают ему сомнительную честь главного инициатора сверхжесткой линии, которую Кремль проводил в отношении Соединенных Штатов на протяжении 1984 года.

Мне это предположение представляется ошибочным. Ближе к истине было бы, напротив, считать, что Громыко играл в Политбюро роль сдерживающего начала, высказываясь против "замораживания” отношений с США и против проявлений беспрецедентной враждебности, начавшей доминировать в советско-американских отношениях в конце президентства Картера и продолжавшейся первые годы пребывания Рейгана в Белом доме. Надо полагать, Громыко был куда более удручен этим резким ухудшением отношений, чем его коллеги, — он видел, что все его достижения в этой области сводятся на нет. Не приходится удивляться его ожесточенной реакции, когда, загнанный в угол на Мадридской конференции в конце 1983 года, он должен был отвечать за действия советского руководства, распорядившегося с чудовищной безжалостностью сбить корейский авиалайнер, залетевший в воздушное пространство СССР. Сам Громыко едва ли мог быть как-то причастен к решению уничтожить этот авиалайнер. Более того, я уверен, что если бы он своевременно узнал о таком решении, он бы категорически протестовал против него. Громыко — человек слишком проницательный и умудренный опытом, чтобы поощрять такие безрассудные действия, способные навлечь на Советский Союз негодование всего мира. В 1960 году он отговаривал Хрущева от намерения сбить американский самолет-разведчик "У-2”, но его не послушали.

Нет ничего удивительного и в том, что Громыко неизменно выводят из себя задаваемые ему вопросы о нарушениях прав человека в Советском Союзе. Эмиграция и обращение с диссидентами внутри страны входят почти исключительно в компетенцию ЦК и КГБ. Громыко просто не занимается — и не хочет заниматься — подобными проблемами. Его интересуют идеи, а не люди, и политические концепции, а не чьи-то личные судьбы.

За последние несколько лет советское "коллективное руководство” сделалось, вообще говоря, более воинственным и в то же время более мнительным, чем прежде. Дело тут не только в том, что за этот период Кремлю пришлось пережить ряд серьезных — как внешне, так и внутриполитических — неудач. Советское руководство встревожено тем, что власть явно ускользает из рук нынешней группы "кремлевских старцев”. Жесткая, агрессивная реакция на события, происходящие в окружающем мире, и тесная сплоченность пока еще руководящей кучки — всего лишь проявления традиционного советского защитного рефлекса, вновь и вновь дающего себя знать, как только эти лидеры осознают тот или иной свой промах или чувствуют, что для Запада не составляет секрета их несомненная уязвимость.

Присущ защитный рефлекс и самому Громыко. По мере того как отношения между сверхдержавами развивались в сторону от плохих к еще худшим, Кремль терял больше, чем мог себе позволить. Советские руководители стремятся избежать риска всемирной ядерной катастрофы. Их волнуют американские программы перевооружения, в частности — проект создания системы космической обороны. Больше всего они боятся отстать в вышедшей из-под контроля гонке вооружений, в состязании за обладание все более и более сложными видами стратегического оружия и военными средствами космического базирования. Руководителям СССР необходимо также как-то реагировать на ситуацию, при которой становится реальностью размещение в Западной Европе американских "Першингов-2” и крылатых ракет. Советские лидеры понимают, что скверные отношения с Вашингтоном отразятся и на их отношениях с Западной Европой, вызывая трения между странами Варшавского договора и давая лишние козыри Пекину, который не преминет использовать их против Москвы.

Громыко, несомненно, лучше всех остальных членов Политбюро сознает значение всех этих факторов. Он понимает, что нормализация отношений с Соединенными Штатами — прежде всего в интересах Москвы, безотносительно к тому, кто является сегодня американским президентом и нравится он лично Кремлю или нет.

Если Громыко не выведет из строя болезнь или какой-нибудь несчастный случай, Америке еще некоторое время придется иметь дело именно с ним. И я не удивлюсь, видя, как, выбрав подходящий момент, он с бульдожьим упорством станет вновь и вновь пытаться наладить советско-американские отношения, пусть не сразу, пусть "по кирпичику”.