Разрыв с Москвой

21

Каждая страна имеет секретную службу, и это естественно. Но КГБ отличается от подобных институций других стран. Сфера его деятельности огромна — это самая опытная и, конечно, самая жестокая организация на земном шаре. Она выполняет функции, которые в Соединенных Штатах разделены между ЦРУ, ФБР, секретными службами, Министерством юстиции и Министерством обороны.

Название Комитет Государственной Безопасности (КГБ) — существует с 1954 года. За исключением нескольких лет ослабления влияния — в первые годы после смерти Сталина и казни Берия — КГБ неотделим от режима. Как Кремль, уже неспособный вдохновлять народ, может контролировать его без секретной полиции и армии натренированных ею стукачей? Как без сильной шпионской сети добыть военные секреты Запада и его высокоразвитую технологию, которую СССР не может произвести сам? Там, где СССР не может достичь своих целей нормальными путями, появляется КГБ, ведущий подрывную работу во всех концах мира, засылая туда не только своих агентов, но и наемных убийц. Масштабы зарубежных операций КГБ превышают деятельность всех секретных служб западных стран вместе взятых. Число профессиональных работников КГБ превышает сто тысяч. Кроме того, КГБ имеет свою специально тренированную армию, численностью примерно в 500 тысяч человек. Эта армия оснащена новейшим оружием, танками и артиллерией. Она несет охрану государственных границ СССР, а также Кремля и всех важных советских учреждений и военных объектов.

Советским лидерам, чтобы укреплять и расширять свою власть, приходится делить ее с КГБ. КГБ не правит страной, но он держит в руках рычаги, действию которых подчиняется официальное руководство. Это не смертоносный альянс Сталина и Берия — новые полицейские более цивилизованы и менее кровожадны. Но власть их не менее сильна и опасна. Тайные короли, они еще не подчинили себе Политбюро, но их амбиции идут далеко. И не случайно, что в борьбе за власть после смерти Брежнева верх одержал Юрий Андропов.

Главная причина, по которой понадобилось быстро воскресить КГБ, заключается в его роли сторожевого пса режима. Георгий Владимов, некогда официально признанный советский писатель, написал впечатляющую повесть "Верный Руслан”, ходившую в середине 60-х годов в Москве по рукам в машинописных копиях. Это повесть-аллегория рассказывает о КГБ. Сторожевой пес по кличке Руслан нес службу в одном из советских концентрационных лагерей в сталинское время. Когда лагерь при Хрущеве был расформирован, пес остался без работы и без цели в жизни. Знающий только один вид отношения к человеку, Руслан не может изменить его даже в обстоятельствах, когда нет колючей проволоки и лагерных бараков. Он становится злобным и непримиримым охранником людей, находящихся на свободе.

Точно так же и секретная полиция осуществляет превентивное наблюдение за населением страны и его лояльностью. КГБ не может остановить процесса роста отчуждения советских людей от режима после того, как щедрые обещания Хрущева и Брежнева улучшить их жизнь, остались невыполненными. "ГБ”, как теперь в просторечии называют эту организацию, бессильно подавить недовольство покупателей, стоящих в длинных очередях за товарами, производящимися в малом количестве и к тому же плохого качества. Не может "ГБ” и сохранить в людях веру в скомпрометировавшие себя лозунги и догматы.

Но КГБ может информировать руководство о том, что происходит в стране, арестовать или запугать тех немногих, кто громко высказывает недовольство, а также попытаться сократить распространение подпольной литературы, которая в глазах советских руководителей сеет семена непокорности. Чем больше беспокоящих свидетельств КГБ предъявит, тем надежнее докажет необходимость своего существования и справедливость своих требований увеличения бюджета и штатного расписания. А так как действительно были беспорядки (волнения в Новочеркасске в 1962 году из-за недостатка продовольствия явились одним из бурных выражений невеселого настроения народа) — руководство приняло требования КГБ. Это вполне было в духе традиции — вкладывать средства в секретную полицию к тому же это гораздо легче, чем разрабатывать и внедрять фундаментальные социальные реформы, которые смогли бы возродить угасающий энтузиазм масс и их надежды.

Недоверие советского руководства порождено общим недоверием, которое пронизывает советское общество снизу до верху и сопровождает советского человека с детства до старости. Более того, по мере продвижения вверх по служебной лестнице, советский руководитель становится все подозрительнее и беспокойство его нарастает с каждым новым подъемом на новую ступень. Получая все больше привилегий, он рискует в случае падения и больше потерять. Он начинает бояться всего и всех — ведь даже ближайший друг может оказаться предателем.

Как страж и столп безопасности, КГБ обладает правом "вето” при наборе работников на особо важные посты. Без проверки в КГБ ни один студент не может поступить учиться в МГИМО, ни один работник крупного калибра не может быть назначен на руководящий пост в оборонной промышленности, ни один дипломат не выедет на работу за границу, ни один простой советский гражданин не получит паспорт для туристской поездки за рубеж. "Микробы подозрительности” погубили не одну многообещающую карьеру.

Даже члены правящей верхушки не свободны от контроля КГБ за их каждодневной жизнью. Кремлевская телефонная система "вертушка” устанавливается, обслуживается и неизбежно прослушивается секретной полицией. Личная охрана, шоферы, повара, уборщицы и домработницы, работающие у членов Политбюро, не только обслуживают их, но и ведут за ними наблюдения.

Советская элита и высшее руководство одновременно нуждается в КГБ и боится его. Они нуждаются в нем для поддержки режима и подавления оппозиции. Но они и боятся КГБ, потому что КГБ вездесущ и всеведущ. В его секретных архивах собираются и хранятся материалы о личной жизни каждого более или менее заметного партийного или государственного работника. Используя компрометирующие факты личной жизни или "грязные делишки”, в которых замешаны в той или иной мере почти все советские руководители — от маленьких до больших, — КГБ может почти от любого из них добиться того, чего желает.

После смерти Сталина Александр Шелепин, а позднее Владимир Семичастный пытались поднять престиж КГБ. Но удалось это только Юрию Андропову, сыгравшему решающую роль в возрождении операций секретной полиции как внутри страны, так и за рубежом. В 1973 году Юрий Андропов стал первым со времен Лаврентия Берия главой КГБ, избранным в члены Политбюро.

Когда в 1967 году Андропов занял пост председателя КГБ, я работал в Советской миссии в ООН, в Нью-Йорке. Офицеры КГБ в открытую радовались, узнав о назначении Андропова их шефом. "Наконец-то мы получили сильного лидера, какой нам нужен”, — сказал один из них мне. Вначале я удивлялся, что многие офицеры КГБ немедленно приняли Андропова как своего. Он вроде бы в прошлом не работал в этой организации и не служил в армии. Потом я понял: его последняя должность в ЦК, связанная с управлением империей советского блока, тесно соприкасалась с делами КГБ. Они-то знали своих людей!

Прежде всего Андропов принялся за восстановление дисциплины в рядах КГБ, сильно пошатнувшейся после падения Берия. Он запретил пить при исполнении служебных обязанностей, и я заметил, что наши кагебешники перестали являться пьяными в Миссию.

У Андропова была репутация одного из самых умных членов Политбюро. Люди, работавшие с ним, говорили, что он был человеком интеллигентным, с живым, изобретательным умом, к тому же хорошо образован. Наблюдая его в разных обстоятельствах, я мог только восхищаться, как мастерски он умел создавать впечатление некоторой нерешительности и добродушия. Стиль Андропова отличался от стиля тех, кто правил КГБ до него. Он "не приказывал”, а "предлагал”, избегая повелительного тона. Эта мягкость, однако, была обманчива. Согласно рассказам его личных помощников, которых я хорошо знал, Андропов был человеком сильной воли, уверенным в себе и решительным. О таких людях говорят: мягко стелит, да жестко спать.

Андропов, его жена и его сын (окончивший МГИМО в конце 60-х годов) казались скромными, никак не подчеркивающими своего положение людьми. Но в то же время в тщательной "отделанности” внешнего облика Андропова было что-то холодное и неумолимое.

Я никогда ни от кого не слыхал, чтобы Андропов был сторонником либерализации режима (даже в такой ограниченной форме, в какой пытался экспериментировать Хрущев) или, что он был поборником существенных экономических реформ. На деле его безжалостное подавление инакомыслия и сильная оппозиция политическому плюрализму в СССР противоречили образу любителя искусств, интеллектуала, чьи политические позиции смягчены образованием. Действия КГБ, предпринимавшиеся только с одобрения Андропова, были грубы и жестоки и оставались таковыми во время всего его пребывания на посту советской секретной полиции. Ни грубость, ни жестокость не стали наказуемы. Более того, Андропов в определенном смысле был жестче Брежнева. Один из помощников Брежнева говорил мне, что его босс никогда не осознавал, как широко применялась практика упрятывания инакомыслящих в сумасшедшие дома. Эта область целиком была под контролем Андропова. Будучи советником Громыко, я имел отношение к работе комиссии по выработке новой советской конституции. Андропов категорически возражал даже против изучения возможности изменения советской избирательной системы, то есть против того, чтобы выдвигать на один пост не одного, как делается в СССР, а двух кандидатов. Брежнев же считал, что следует рассмотреть такое предложение.

Андропов по-настоящему преуспел в восстановлении власти КГБ. Он раза в два-три увеличил штат иностранных агентов. И если до него резиденты КГБ за границей для прикрытия получали ранг дипломата низшего или среднего уровня, при Андропове они стали занимать солидные влиятельные посты, располагая соответственно большей властью. Так, в Нью-Йорке в середине 60-х годов резидент КГБ Борис Иванов занимал в Миссии пост "советника”. Приехавший ему на смену в 1967 году Николай Кулебякин был уже "заместителем постоянного представителя СССР в ООН”.

Я помню, что многие сотрудники КГБ выражали удовлетворение действиями Андропова. Я также припоминаю, что у меня вызывало беспокойство растущее число агентов КГБ и усиление их влияния. Они были наиболее реакционными и беспринципными стражами "социалистического строя” в СССР. Я знал всю верхушку КГБ, работавшую в Нью-Йорке и Вашингтоне, и многих ответственных сотрудников, с которыми сталкивался с тех пор, как начал свою дипломатическую службу. В частной жизни и в своей работе они были циничные, властолюбивые ненавистники всякого проявления либерализма. А ведь они были выбраны и одобрены лично Андроповым.

При Андропове КГБ расширил круг людей, которых брали, что называется, "на крючок”, то есть шантажировали, используя компрометирующие материалы с целью вынудить сотрудничать. Большую часть таких материалов представляли раздутые мелкие проступки или же истории, "высосанные из пальца”. Я знал о таких делах КГБ, но только сам, попав "на крючок”, понял, что это все значит.

Весной 1973 года, примерно за месяц до моего отъезда из Москвы на мою новую работу в Нью-Йорк, КГБ проявил настойчивые усилия "прибрать меня к рукам”. Я получил письменное приглашение посетить генерала КГБ Бориса Семеновича Иванова — бывшего нью-йоркского резидента, теперь же — заместителя главы Первого главного управления КГБ, ведавшего операциями за рубежом. Это было мое первое в жизни посещение дома на Лубянке. В этом здании до революции помещалась страховая компания, нынешняя же "компания” страхует безопасность советского режима.

Еще со времен, когда МИД находился как раз напротив дома КГБ, дипломаты называли секретную полицию "ближайшим соседом”, а Главное разведывательное управление армии — ГРУ — "далеким соседом”. В 1973 году МИД переехал на Смоленскую площадь и оказался ближе к ГРУ, чем к КГБ. Однако название "ближайшие соседи” сохранилось за КГБ. Очевидно, в этом отразилась их постоянная близость с дипломатами на международной арене.

В то утро, на которое была назначена встреча с Ивановым, за мной заехала черная "Волга”. На Лубянке, у входа в здание КГБ меня встретил вежливый молодой человек в штатском, однако с военной выправкой. Он провел меня вверх по широкой лестнице, по лабиринтам тускло освещенных коридоров и, в конце-концов, мы оказались в приемной Иванова, на втором этаже. Атмосфера здесь была угнетающая. Черные панели стен казались продолжением полутемных коридоров. Ничто — ни восточный ковер, ни диван и кресла, ни чайный столик — не придавали комнате уюта. Иванов вышел мне навстречу и попытался изобразить гостеприимного хозяина. Он приветствовал меня, как старого друга, хотя в Нью-Йорке на самом деле мы почти не встречались. После того как официантка поставила на столик коньяк и печенье, минеральную воду и лимон, генерал поднял рюмку:

— Поздравляю с новым назначением, — сказал он с улыбкой. — Мы очень рассчитываем на вашу помощь. — Он даже не старался скрыть своей заинтересованности в ООН и во мне. — Я не должен говорить вам, Аркадий Николаевич, какое значение имеет для нас Организация Объединенных Наций — эта наша лучшая сторожевая башня на Западе, — продолжал он. — Именно там наши люди собирают важнейшую информацию, касающуюся Соединенных Штатов и других стран. На вашей работе у вас будет редкая возможность знакомиться с американцами и представителями других западных стран. Вы также сможете способствовать назначению в секретариат наших людей. И если вдруг ЦРУ или ФБР проявят к ним интерес, вы сможете помочь им, оказав свое покровительство.

Он говорил со мной так, как будто бы вопрос о моем сотрудничестве уже решен. Я знал, конечно, что сотрудничество с КГБ приносит немалую пользу тем, кто на него идет. Это сулило солидное добавление к зарплате, "дружбу” с КГБ, выражавшуюся в поддержке служебных амбиций. Но я не хотел иметь дело с КГБ. Еще с тех пор как Хрущев рассказал о преступлениях Сталина и о роли Берия, КГБ был связан для меня с убийствами внутри страны и терроризмом за границей. Из моего личного опыта за рубежом я знал, как отвратительно постоянное недоверие КГБ к советским гражданам и презрение к ним. И на моей должности в Нью-Йорке, и будучи помощником Громыко в Москве, мне приходилось читать доносы кагебешников на советских граждан, работавших за границей. Ничего, кроме омерзения, они вызвать не могли.

Но я прекрасно понимал, что не могу высказать того, что думаю, Иванову и его помощнику Владимиру Казакову, присоединившемуся к нашему разговору. Когда в 60-х годах я работал в Советской миссии в Нью-Йорке, Казаков (специалист по Америке) формально числился моим подчиненным, но практически мы с ним не были связаны, так как занимался он только своими делами по линии КГБ. (В 1980 году он возвратился в Нью-Йорк в качестве резидента).

— Моя главная задача по прибытии в Нью-Йорк, — заговорил я, обдумывая каждое слово, — наладить работу в моем отделе. Насколько мне известно, отдел в запущенном состоянии. Если я хочу обрести некоторое влияние на Вальдхайма, престиж отдела должен быть повышен.

Круглое лицо Иванова сморщилось в пренебрежительной ухмылке.

— Это, бесспорно, почетная задача, но на нее не стоит класть чересчур много сил, — заметил он. — В конце концов, это — работа на "заграничного дядю”. Запад доминирует в секретариате, и нам не удастся переделать Вальдхайма. Он нам не союзник и никогда им не станет.

Я молчал, пока Иванов снова разлил по рюмкам коньяк. Неожиданно он полез в карман и вытащил два письма. — Вам будет интересно, — сказал генерал, протягивая их мне. — Конечно, мы не принимаем их всерьез, но вы, я думаю, должны знать их содержание.

Я быстро прочитал письма. Первое было написано по-русски и адресовано в ЦК КПСС. Анонимный автор сообщал, что я живу не по зарплате и тут же приводил цифры: сколько я получаю и сколько, по его мнению, трачу. Он уведомлял, что моя московская квартира "украшена иконами” и удивлялся, как может коммунист вешать в своем доме иконы. К тому же, писал аноним, моя жена и дочь постоянно высказывают антисоветские настроения, восхваляя жизнь в Америке и критикуя советскую систему. Да и сам я хорош, заводил дружеские связи с иностранцами, в частности с американцами, когда работал в Нью-Йорке.

Второе письмо, напечатанное на английской машинке, адресовалось мне, но также было без подписи. В нем какой-то, очевидно, американец, напоминал мне, что я обещал помочь советской еврейке по имени Тамара добиться разрешения на эмиграцию. Разговор об этом между мною и автором письма якобы состоялся во время сессии Генеральной Ассамблеи ООН. Дальше речь шла о тысяче долларов, полученных мною авансом за обещанную помощь. Называлось имя официального лица — американца, будто бы игравшего роль посредника в этом деле.

Какие-то крупицы правды содержались в обоих письмах, и их при желании можно было использовать против меня. Действительно, благодаря вкусу Лины и ее умению добывать интересные и красивые вещи в нашей квартире было много икон. Мы в самом деле жили широко. Не исключено, что Лина и Анна позволяли себе нелестные для СССР высказывания, и у меня, правда, было много хороших знакомых среди американцев. Но никакой Тамары я не знал. Тысячу долларов ни от кого не получал и никогда не обещал помочь кому-либо уехать из Советского Союза. А вот официальное лицо, упоминавшееся в письме, существовало в реальности, и при надобности можно было бы мне пришить преступный сговор с представителем враждебной стороны, то есть США.

Мне было ясно, что письма сработаны кем-то, кто знал меня и в Нью-Йорке, и в Москве. Логика подсказывала, что автором письма, скорее всего, был Леонид Кутаков. Именно я был назначен заменить его на посту заместителя Генерального секретаря ООН. В Москве мы жили в одном доме, и его жена Аза не раз забегала к нам поболтать с Линой. Никто иной, как Кутаков, мог так "удачно” перепутать номер квартиры, что злосчастное письмо попало прямо в КГБ. Дело в том, что я жил в квартире 52. На конверте же значилось — 32. А в ней как раз проживал сотрудник КГБ. Нетрудно догадаться, что, найдя в своем почтовом ящике письмо из Америки, адресованное мне, кагебешник немедленно отнес его "куда следует”.

Моя первая реакция была злобной и грубой.

— Что за дерьмо! — воскликнул я. — Каким образом письмо, адресованное мне, очутилось здесь? Означает ли это, что кто-то крадет мои письма?

Иванов мгновенно изменил тон на мягкий и дружелюбный.

— Нет, что вы, Аркадий Николаевич! Вам не о чем беспокоиться. Мы бы не показали вам эти письма, если бы не были стопроцентно в вас уверены. Мы просто хотели бы услышать от вас, может быть, вы кого-то подозреваете, кто мог сочинить эти письма. К тому же, смотрите, — на конверте стоит неверный номер квартиры. Из-за этого письмо попало в руки к человеку, который сразу же, увидев, что письмо из-за границы, принес его нам.

Я ничего не сказал о своих подозрениях. Зачем? Ведь КГБ не пренебрегает анонимками. В сталинские годы миллионы людей были погублены по анонимным доносам.

— Черт его знает, кто это сделал, — проговорил я. — Но видно же, что этот человек знает меня, знает мою семью, знает о моей работе в ООН и об американских знакомых.

— Может быть, это работа ФБР? Может быть, они задумали скомпрометировать вас? — вкрадчивым голосом осведомился Иванов.

Я отрицательно покачал головой. Нет, в этом предположении мало смысла.

— Хорошо, — заключил Иванов, вытягивая в улыбке губы в ниточку, — мы расследуем это дело. В Нью-Йорке сверят шрифты машинок. И если мы обнаружим автора этих писем, он понесет наказание.

Разговор был окончен. Я поднялся, чтобы откланяться. И тут Иванов, как бы не придавая особого значения словам, сказал:

— Вы знаете, Аркадии Николаевич, вам не надо бы увлекаться коллекционированием икон. И вам надо поговорить со своими женщинами — пусть держат язык за зубами. Вы сейчас будете на очень важном посту в Нью-Йорке. Вы должны быть образцом для других наших людей.

В его словах звучала явная угроза. Я буду под наблюдением. Я должен доказать, что соответствую установленным стандартам поведения. И если я не соглашусь сотрудничать с генералом Ивановым, то грязные письма, бросающие тень на мою репутацию, могут быть быстро извлечены из ящиков КГБ. Единственная цель, ради которой мне дали прочитать доносы на меня, заключалась в том, чтобы продемонстрировать мне — ты у нас "на крючке”, а мы теперь поглядим, как ты будешь извиваться. Предлагая мне сотрудничать с ними, кагебешники знали, что я в их власти.

КГБ не собирался всерьез искать автора писем. Это я должен был найти, назвать и скомпрометировать доносчика, чтобы соскользнуть с "крючка”. Поэтому, прибыв в Нью-Йорк, я обратился к резиденту КГБ Борису Соломатину с просьбой помочь мне. Он уже знал о письмах и пообещал мне заняться этим делом. Но шли месяцы, а Соломатин больше не возвращался к нашему разговору. Я злился и начинал беспокоиться. Наконец, я прямо спросил его о своем деле, намекнув, что не считаю его сильным детективом. Соломатин ответил, что его люди давно уже узнали, что письмо по-английски было напечатано на машинке, принадлежащей секретарше Кутакойа. Она даже призналась, что принимала участие в этом деле.

— Но она еще работает в штате секретариата, — заметил я. — И Кутаков, насколько мне известно, не понес наказания, если не считать наказанием полный провал всех его попыток воспрепятствовать моему назначению на должность, которую он занимал.

Я требовал справедливости. Я хотел получить из КГБ официальную бумагу, в которой было бы четко сказано, что автор писем незаслуженно поливал меня грязью. Но Соломатин прямо заявил мне, что я хочу слишком многого. Не только он сам не будет пробивать это дело, но и мне не советует.

— Центр все знает, — сказал он. — Этого достаточно. Будет надо, центр сам примет меры.

Однако я не унимался:

— Я был оклеветан, я должен защитить свое имя. Я хотел бы только получить официальное уведомление в своей невиновности.

— Все знают, что вы невиновны. Против вас не выдвигается никаких обвинений. Зачем разводить бумажную канитель по поводу того, что не существует? Слушайте моего совета, Аркадий, оставьте все, как есть. Дело кончено. Никто не пострадал, а значит, все в порядке.

Я понял Соломатина. Если бы я продолжал добиваться своих прав, я заслужил бы в Москве репутацию зануды. Бюрократы не любят, чтобы их беспокоили и докучали им своими проблемами. Словом, чтобы не создавать себе самому неприятностей, я отступил.

Нью-Йорк — место, где сосредоточено наибольшее количество крупных шпионов. Здесь они развивают свою деятельность преимущественно в секретариате ООН. Яков Малик однажды рассказал мне, что в 1946 году тогдашний Генеральный секретарь ООН Трюгве Ли предложил Советскому Союзу прислать своих граждан на работу в секретариат ООН, где на них была получена квота. Когда Малик сообщил об этом Молотову — тогдашнему министру иностранных дел, — тот реагировал безапелляционно:

— Мы не можем растрачивать впустую ценные дипломатические кадры и посылать наших талантливых дипломатов для выполнения бюрократических заданий в секретариате.

Ошибочное решение Молотова вскоре было пересмотрено. Москва сообразила, что аппарат ООН представляет собою уникальную возможность для укоренения шпионской сети. В отличие от Молотова Комитету Госбезопасности не терпелось заполнить своими людьми посты, предоставленные СССР в секретариате.

Работники секретариата ООН имели перед своими коллегами из Миссии в Нью-Йорке, из посольства в Вашингтоне и консульства в Сан-Франциско одно немаловажное преимущество — они могли свободно ездить по Соединенным Штатам, не уведомляя о своих намерениях и расписании американские власти.

Профессионального агента КГБ легко отличить от профессионального дипломата и других советских работников за рубежом. Первый признак — деньги. Для служащего Министерства иностранных дел, посланного за границу, не так легко приобрести даже бывший в употреблении американский автомобиль — даже при строгой экономии накопить деньги на него можно не меньше, чем за год. Агенты КГБ покупают автомобиль сразу же по приезде в Америку. У них всегда есть наличные, и они не отказывают себе в развлечениях. Работник среднего уровня в секретариате ООН или Советской миссии, устраивая прием для своих друзей из западных стран и стран "третьего мира”, почти наверняка черпает средства на него из фондов КГБ. А если вы видите советского служащего, дорого и изысканно одетого, не сомневайтесь в его принадлежности к секретной полиции. Только КГБ платит своим агентам достаточно большие зарплаты в долларах, и только эти зарплаты и позволяют им жить на широкую ногу, а тем самым успешнее выполнять основное свое задание — завязывать связи с западными людьми. Вербовка специалистов и поставщиков информации ведется в основном за стенами ООН. Ученые, бизнес-смены, профессура университетов, журналисты и военные специалисты — все они потенциальные "клиенты” работников КГБ. Чем больше улов, тем лучше. Но, чтобы выполнять эту задачу, агенты КГБ должны вписываться в западную жизнь и прежде всего своим внешним обликом. К тому же. если они достаточно хорошо владеют английским (а это, как правило именно так), они легко могут выдать себя за уроженцев какой-нибудь западной страны. Сотрудники КГБ могут не думать о средствах, затрачиваемых на свою деятельность. Те из них, кто постоянно разъезжает по Америке, постоянно представляют счета и доклады на Лубянку или в Генеральный штаб Министерства обороны СССР.

Но профессионального агента КГБ еще проще узнать, заведя с ним узкопрофессиональный разговор. Хотя они маскируют свою деятельность должностью дипломата или специалиста в какой-либо области, подобный разговор сразу выдает их с головой. Как правило, они не знают элементарных вещей в "своей” профессии, не владеют профессиональным жаргоном. Например, если в ООН вы встречаете работника из СССР, обнаруживающего незнание общеизвестных международных событий, то можно с уверенностью сказать, что он агент КГБ. Я часто удивлялся, как плохо "натасканы” агенты КГБ, числящиеся дипломатами, порою казалось, что они совершенно не заботятся о том, чтобы сделать свое профессиональное прикрытие правдоподобным.

Смешно, но я жаловался на это высшим чинам КГБ и ответственным лицам в Миссии. Меня злило безразличие, с которым агенты относятся к своей работе на 67-й улице (где расположена Миссия СССР) и в самой ООН. В своем невежестве они были виноваты сами, хотя вечно ссылались на недостаток времени. На самом же деле они должны были прослушивать информацию о текущих событиях. Когда в 60-х годах я был заведующим политической секции Миссии и номинально агенты КГБ числились под моим началом, я постоянно возражал против того, что мои работники были чрезмерно перегружены, выполняя и свою работу, и долю тех, кто только числился в штате.

В 1968 году в моей секции из 28-ми сотрудников 21 были агентами КГБ или ГРУ. В то время я и познакомился с Владимиром Казаковым, будущим помощником генерала Иванова. Он был наиболее откровенным, и, когда я настоятельно внушал ему, что он обязан тратить некоторую часть времени на работу в Миссии, он не стесняясь заявлял мне: "Пожалуйста, не подступайтесь ко мне с вашими заданиями и поручениями. Я не смогу их выполнить. Я вынужден пропускать большую часть из ваших собраний. Извините, но, может быть, кто-нибудь иной будет вам полезнее”.

Вернувшись в Нью-Йорк в качестве заместителя Генерального секретаря ООН, я нашел все ту же ситуацию. Но на новом посту я и сам стал объектом непрерывных жалоб и нареканий. Работник из СССР, не выполнявший каждодневную работу в секретариате, вызывал раздражение у своих иностранных коллег, вынужденных работать за него. Однако вместо того чтобы пожаловаться непосредственно в Миссию, они громко высказывали свое негодование мне. Правда, в некоторых отделах ООН не возражали, если советские сотрудники не появлялись в офисе. Без них работа зачастую шла легче. Некоторые агенты КГБ, работающие в этих учреждениях, без конца "болели”, а если и выходили на работу, то, просидев полдня на месте, неожиданно уходили и пропадали.

Я пытался поднять вопрос о таком поведении сотрудников из СССР в разговорах с резидентами КГБ и послами. Федоренко, так же как и Малик, был бессилен изменить существующее положение вещей.

— Черт возьми, — однажды взорвался я, говоря с Маликом.

— Эти ребята ни о чем не хотят подумать. Они даже не стараются прикрыть фиговым листочком свою подлинную сущность. Люди откровенно смеются над ними.

На этот раз Малик отнесся к моим словам без раздражения и только пожал плечами, выразив свое бессилие.

С резидентом Борисом Соломатиным я поговорил в ином тоне, но также безуспешно. В мои обязанности не входило указывать сотрудникам КГБ, как вести себя, чтобы не вызывать подозрений. Но существовали правила, к которым я мог апеллировать.

— Вам известно, — сказал я однажды Соломатину, — что существует порядок, одобренный ЦК, обязывающий ваших людей, работающих в МИДе, посвящать одну треть своего времени выполнению дипломатических обязанностей. Это хорошее правило, но оно не соблюдается, и это производит плохое впечатление во многих учреждениях. Мы должны работать сообща, но ваши люди отказываются от этого, и моим сотрудникам приходится работать вместо них.

— Наша работа имеет первостепенное значение, Аркадий Николаевич, — проговорил в ответ Соломатин. — Наша работа — самая важная из всего, что делается здесь. Мы не отказываемся помогать вам, но и вы должны понять, что происходит. Разведывательная работа исключительно важна для всех наших людей в Нью-Йорке. ООН не имеет большого значения для нас. Это только инструмент, с помощью которого мы достаем необходимые нам сведения. Собственно ради этого мы и находимся здесь.

Такое высокомерие было обычным среди сотрудников КГБ большого ранга. С годами, по мере того как КГБ восстанавливал свою автономию и набирал вес, его сотрудники за рубежом вели себя все более несносно. Однажды один из них, надо сказать, здорово поплатился за это. Было это осенью 1968 года. Николай Кулебякин — опрятный, ухоженный пятидесятилетний человек, будучи нью-йоркским резидентом, вздумал выступить на собрании специального комитета Генеральной Ассамблеи ООН по палестинским беженцам. Так получилось, что отчет о его выступлении был напечатан в советских газетах, и Кулебякин был назван советским представителем в ООН.

Всесоюзная слава, которую он обрел в связи с этим не принесла, однако, ему счастья. Какой-то человек из Одессы, где Кулебякин вырос, прислал в Москву письмо, в котором отрекомендовался бывшим одноклассником Кулебякина и поинтересовался, неужели советским представителем в ООН является тот самый Кулебякин, который достал когда-то фальшивую медицинскую справку, чтобы не попасть на фронт? Если тот самый, то он же после войны купил фальшивый диплом. Следствие заработало и факты, сообщенные в письме, подтвердились. Кулебякина отозвали в Москву, где по приезде он был исключен из партии, лишен всех наград, выгнан из органов, а также лишен пенсии. После того как Кулебякин чистосердечно во всем признался и раскаялся, ему возвратили награды и дали небольшую пенсию с правом подрабатывать в КГБ на тренировочных программах. Но случай с Кулебяки-ным, могу сказать, не преподал его коллегам урока скромности.

Комитет Госбезопасности — организация, где не испытывают уважения ни к кому. Я и мои коллеги-дипломаты были в глазах его агентов даже не людьми, а своего рода устройствами, которыми в любую минуту можно было воспользоваться. У меня нет доказательств, но я всегда подозревал, что агенты КГБ пользовались моим служебным автомобилем с дипломатическими номерами, когда им нужно было маскировать свои дела. Иногда мой шофер приезжал за мной на чужом автомобиле из нашего гаража. На вопрос, что случилось, он неизменно отвечал, что мой автомобиль в ремонте. Монотонная заученность его ответов не внушала доверия, тем более что я знал — агенты КГБ регулярно "одалживают” автомобили дипломатов. В 1968 году я устроил самый настоящий скандал из-за этого, обвинив сотрудников КГБ в компрометации моего легального статуса. В конце концов, как я думаю, они перестали использовать мою машину, но стопроцентной уверенности у меня не было.

Советские агенты практиковали и такой трюк: в гараже ООН они просили какого-нибудь дипломата — советского или иностранного — подбросить их в один из районов Манхэттена. Таким образом они старались ускользнуть от американских агентов, наблюдавших за ними, и, выйдя из дипломатической машины, растворялись в многолюдной нью-йоркской толпе. Я всегда негодовал, когда какой-нибудь агент КГБ с фальшивой интонацией обращался ко мне с просьбой подкинуть его — "если вы едете по направлению к Миссии, Аркадий Николаевич”, — но не мог отказать, так же как я не мог протестовать, когда мой пассажир просил меня выпустить его за несколько кварталов до 67-ой улицы, где помещается Миссия.

Я имел довольно ясное представление, на чем концентрировали внимание агенты КГБ для своих политических рапортов и знал о громадных усилиях, прилагавшихся ими для вербовки осведомителей, агентов и просто сочувствующих среди иностранцев. Но хотя в секретариате я был обязан предоставлять посты для агентов КГБ и ГРУ, я лишь смутно осознавал характер их шпионской деятельности. Правда, я знал, что девять из двенадцати советских граждан были агентами КГБ, кроме того, в эту группу входили чех, венгр, восточный немец и болгарин. Все они были профессиональными шпионами и сотрудничали с советской разведкой.

Их ежедневная работа по сбору информации определялась набором вопросов, получаемых ежедневно из Москвы резидентом. Резидент передавал эти вопросы своим подчиненным на обязательном утреннем совещании. Позже, в коридорах ООН можно было увидеть этих фиктивных дипломатов, "крутящих пуговицу” у разных работников и сотрудников ООН в надежде получить в разговоре ответы на присланные из Москвы вопросы. Их намерения были очевидны, и им редко удавалось извлечь из своих собеседников что-нибудь, что не было бы известно работникам Миссии.

Однако смысл этих усилий вскоре мне открылся. Все они были направлены на то, чтобы продемонстрировать руководству СССР мощный объем собранной информации (в том числе и сплетен). Это давало КГБ повод показать, что его агенты добывают несравненно большее количество информации, чем дипломаты и даже агенты ГРУ, а значит, деньги, которые тратились на организацию мощной шпионской сети в Америке, жалеть не надо. Это была бюрократическая игра, предназначавшаяся для малоискушенных в международных делах чиновников на самом верху. Она, однако, не производила никакого впечатления на такого человека, как Андрей Громыко.

Вскоре после того как я стал помощником Громыко, мне пришлось изучать политические рапорты агентов КГБ из-за рубежа, и в частности из Нью-Йорка. Я должен был оценить качество телеграмм, поступающих в единственном экземпляре и предназначавшихся для Громыко, советников и руководителей отделов. Как же плохо выполняли свою работу сотрудники КГБ! Имена и ранги дипломатов ООН, а также других официальных лиц, как правило, давались неверно. У авторов рапортов явно не хватало понимания политических проблем. Мнения американских коммунистов преподносились, как авторитетный источник, на основе которого якобы можно было прогнозировать развитие американской политической жизни. Контингент агентов, работающих в Вашингтоне под контролем Анатолия Добрынина, гораздо ответственнее относился к своей работе. Однажды я поделился своими мыслями об этом с другим помощником Громыко и узнал, что продукция КГБ не пользуется большим уважением в кругах, делающих политику.

— Не беспокойтесь, Аркадий, — сказал он. — Андрей Андреевич не обращает внимания на это рукоделие.

Резидент в Нью-Йорке Соломатин поддерживал постоянную связь с резидентом в Вашингтоне полковником Дмитрием Якушкиным (он позднее получил звание генерал-майора). Официально ни один из них не был выше другого по положению, но в какой-то мере между ними шло неустанное соревнование. Они, однако, старались координировать свои операции. Мне казалось, что нью-йоркский резидент был более независим и занимал лучшее положение в иерархии КГБ — штат у него, во всяком случае, был многочисленнее, чем у его вашингтонского коллеги. К тому же огромный Нью-Йорк — куда более удобная база для шпионских операций, чем Вашингтон, где все более или менее на виду. И наконец, Добрынин, в отличие от главы Миссии в Нью-Йорке, не только посол, но и член ЦК КПСС. Он располагает достаточной властью, чтобы контролировать деятельность агентов КГБ, чего глава Миссии в Нью-Йорке делать не может.

И все же сочинение политических рапортов не главная задача агентуры КГБ в Нью-Йорке. Гораздо важнее — сбор военной информации, военных секретов и сведений о новейшей технологии. Несколько раз в году Москва посылает своим представителям в Нью-Йорк список оборудования, в котором у нее есть нужда, а также перечисляет отрасли науки и техники, в которых ведутся интересующие Кремль работы. Документ этот (обычно страниц в сто) со всеми техническими подробностями и детальными описаниями буровых устройств, компрессоров, узлов компьютеров и микроэлектронных механизмов, которые неспециалистам, вроде меня и моих коллег дипломатов, просто немыслимо было прочитать.

Для агентов КГБ подобного рода запросы, но с еще большей разработкой деталей приходят чаще. С одним из ветеранов шпионской службы в Миссии Алексеем Кулаком меня связывали добрые отношения. Мне нравилось его общество — редкий случай, когда сотрудник КГБ не вызывает неприязни. Остроумный, широко образованный, настоящий знаток науки и технологии — тех областей, в которых он вел свою шпионскую работу, — Кулак был и необыкновенно открытым, приятным собеседником. Его профессиональные занятия состояли в охоте за американскими достижениями в области электроники, биохимии, физики и некоторыми секретами промышленного и военного характера. ФБР догадывалось о его деятельности, и дипломатическое прикрытие Кулака носило следы "проколов” ФБР.

Между моим отъездом в Москву в 1970 году и возвращением в Нью-Йорк через три года советский шпионаж в науке и технике возрос несравненно и, естественно, возросло количество занятых в нем людей. В одном только Глен-Коуве можно было наблюдать, как вырос технологический шпионаж. Когда я впервые приехал в США в 1958 году, там было три-четыре сотрудника КГБ — специалисты по коммуникациям. Их аппаратура занимала верхний этаж дома — комнаты, где в прежние времена жила прислуга бывшего хозяина. В 1973 году количество специалистов по перехвату радио-сигналов увеличилось, по крайней мере, до дюжины и их аппаратура заполонила весь этаж и даже один из двух летних домиков, куда, кроме них, никто не допускался. Крыши домов Советской миссии в Глен-Коуве, в Ривердейле и на 67-й улице в Нью-Йорке утыканы сверкающими антеннами для подслущивания американских разговоров и приема советских посланий. Рост электронного шпионажа был только частью усиливавшейся активности агентов КГБ.

ГРУ — Главное разведывательное управление Министерства обороны СССР — также увеличило размах своих операций. ГРУ не филиал КГБ, это самостоятельная, очень сильная организация, располагающая своими мощными возможностями и кадрами (численность их составляет несколько тысяч человек) для шпионажа и террористических акций. ГРУ гордится своими агентами — от легендарного Рихарда Зорге, предупредившего Сталина о готовящемся нападении Германии на СССР в 1941 году, до участников шпионских операций по переброске в СССР американских атомных секретов. Основал цель ГРУ в Америке и Западной Европе — проникнуть в военные секреты стран НАТО. На пути к этой цели ГРУ часто сталкивается с КГБ, с которым оно столько же сотрудничает, сколько и соперничает.

Когда я возвратился в Нью-Йорк в 1973 году, местным начальником ГРУ был полковник Виктор Осипов, числившийся в должности старшего советника Миссии. Ненасытный соперник Соломатина, он пытался произвести впечатление на сотрудников Миссии своими познаниями в военной области. Периодически он зачитывал штату Миссии доклады о последних американских системах оружия. Его рвение злило Соломатина. После одного из таких собраний Соломатин проворчал: "Пусть этот полковник блеет, как баран, кто он и есть на самом деле, а только нам известно гораздо больше, чем его ребятам”.

Осипов, действительно, был человеком куда большего самомнения, чем интеллекта, и Соломатин вскоре сумел положить конец его докладам в Миссии.

Унаследовавший пост главы ГРУ после отзыва Осипова Владимир Молчанов был как личность намного крупнее своего предшественника. Но и его отношения с резидентом КГБ были натянутыми. На встрече Нового, 1974 года, в Миссии я сидел рядом с Соломатиным за столом главы Миссии. Молодой офицер КГБ Владимир Хренов подошел к нашему столу и, тряся в рукопожатии руку Соломатина, стал желать ему счастья и успехов в Новом году. Когда он отправился на свое место, Соломатин с пьяной откровенностью проговорил ему вслед: "Посмотрите на этого парня! Я горжусь им. Он получил два ордена за один год”.

Соломатин не сказал, за что именно получил свои награды Хренов. Но немного позже, когда мы с Молчановым обменялись тостами, он сказал, что слыхал будто Хренов собрал ценную информацию об американской военной космической программе. "Большую часть этой информации мы послали домой раньше них”, — добавил он удовлетворенно улыбаясь. КГБ и ГРУ не только соперничали между собой, но и шпионили друг за другом.

Мои отношения с офицерами ГРУ были лучше, чем с их коллегами из КГБ. Агенты ГРУ были более искренними и менее циничными. К тому же они, так же как и мы, дипломаты, были объектом постоянной слежки со стороны КГБ. Резидент ГРУ в Нью-Йорке в 60-х годах генерал-майор Иван Глазков был моим соседом в доме Миссии и часто жаловался мне на это. Мне кажется, что офицеры ГРУ еще и завидовали агентам КГБ, которые занимали более высокие дипломатические посты. Сам Глазков занимал лишь должность первого секретаря.

Один из агентов ГРУ Кирилл Чекотилло был разоблачен американцами, но тем не менее продолжал оставаться в штате ООН на посту главы комиссии по морским делам в моем отделе. Я подозревал, что он не только специалист по морским делам, но мне не было известно, в чем заключаются его подлинные обязанности до тех пор, пока Американская миссия не представила формальный протест по поводу его деятельности. Согласно этому протесту, Чекотилло явился в институт в Нью-Джерзи, занимавшийся морскими исследованиями, назвал себя гражданином Западной Германии и представил удостоверение ООН, в котором не было указано его подданство. Цель его состояла в проникновении в среду ученых-исследователей и получении информации о характере работ, которые велись в институте по контракту с Военно-морским ведомством США. Когда я напал на Чекотилло с упреками, то услышал в ответ лишь формальное отрицание своей вины. Я предупредил его, чтобы он не компрометировал свой статус дипломата, а заодно и мой, но вряд ли он придал хоть какое-то значение моим словам. Один из коллег Чекотилло сказал мне: "Здесь, в Америке, мы можем почти ничего не делать нелегально. Американцы такие открытые люди. Информация буквально валяется под ногами. Все, что остается, — это не полениться нагнуться и поднять ее”.

Кроме сбора информации, агентура КГБ тратит немало времени, сил и средств на то, чтобы завербовать иностранцев — сотрудников секретариата ООН и вынудить их работать на СССР. Вербовка идет с помощью взяток, а чаще всего с помощью шантажа. Для сотрудников секретариата это может начаться еще до того, как он или она зачисляются в штат ООН. С тех пор как КГБ заимел своих людей в административном отделе, ведающем кадрами ООН, он получил доступ к личным делам тех, кто намерен поступить на работу в ООН или добивается повышения по службе. Просматривая эти дела, агенты КГБ отыскивают тех, на чьих слабостях можно было бы сыграть. Заслуживающие внимания кандидатуры передаются на рассмотрение опытному вербовщику из КГБ. Одного из них я знал. Это был Гелий Днепровский, ставший тайным руководителем операций в ООН во время своих трех приездов в Нью-Йорк в период с 1965 по 1978 год. В 1978 году, несмотря на энергичные и бурные протесты стран Запада, он был переведен из Нью-Йорка в Женеву, где занял стратегически важный пост в отделе кадров и смог вести наблюдение за приемом на работу и продвижением работников по службе в европейской штаб-квартире ООН.

Элегантный, изящный, отменно вежливый, Днепровский часто навещал меня. По крайней мере, раз в месяц он предпринимал деликатные, но настойчивые усилия внедрить в мой штат одного из своих людей. Он всегда был точно осведомлен, какая именно штатная единица освобождается, и всегда находил кандидата вполне подходящего. Иногда его кандидаты были советские граждане, иногда — иностранцы, но я всегда подозревал, что это были люди, связанные с КГБ.

В большинстве случаев у меня не было весомых оснований отказывать Днепровскому, тем более что некоторые из людей им рекомендованных оказались хорошими работниками. Но Днепровский однажды стал настаивать, чтобы я не продлевал контракта для моей помощницы по административной части Хелен Карлсон, и я воспротивился самым решительным образом. Хотя правила ООН предусматривают выход работника на пенсию в шестьдесят лет, для некоторых ценных сотрудников делается исключение, и они могут работать, несмотря на пенсионный возраст. Хелен Карлсон как раз и была ценным работником. Она держала в своих руках огромную массу административных дел — от финансов до личных проблем сотрудников моего отдела. У нее были опыт и талант к работе такого рода. Я во всем мог на нее положиться.

Днепровский начал с обходного маневра — это была его манера вести разговор.

— У нас серьезная проблема, Аркадий Николаевич, — мягким голосом сказал он. — Генеральный секретарь относится к таким делам с большим вниманием. Видите ли, мы вынуждены забрать у вас часть помещений, где работают ваши люди. Нам необходимо создать рабочие места для сотрудников, которые приедут. Все это вызывает много жалоб. А недовольство людей пагубно отражается на моральном духе ООН.

— Я невозмутимо слушал, про себя же думал: кто это беспокоится о моральном духе ООН? Гелий Днепровский? Да для него все, что связано с моралью, не стоит ломаного гроша. Я прекрасно знал, что ему было от меня надо, но не прерывал гладкого течения его отполированной речи.

— Да, тут, в вашем отделе административные дела ведет одна американка. Мне кажется, что вам будет удобнее и спокойнее, если эту работу будет выполнять кто-нибудь из советских. Это важный пост, и вы, конечно, хотите, чтобы его занимал кто-то, кому вы доверяете.

— Я доверяю этой американке, Гелий, — ответил я. — Она великолепно знает дело и делает его отлично. Она работала здесь еще тогда, когда заместителем Генерального секретаря был Добрынин. И все всегда были ею довольны. Если же кто-то новый приедет из Москвы и начнет изучать все тонкости ее работы, мы погрязнем в хаосе и это затянется надолго.

Некоторое время наша словесная перепалка еще продолжалась, хотя ни я, ни он не открывали друг другу истинных своих целей. Но и без того мы понимали друг друга. Днепровский хотел посадить на место Хелен Карлсон своего коллегу из КГБ, который будет работать на него, а не на меня. В конце концов, он все-таки попрощался со мной, посоветовав "еще раз как следует подумать”.

Он вернулся к этой теме через несколько недель, сразу после того как я попросил продлить контракт с Хелен Карлсон и мой официальный запрос оказался на его рабочем столе. Опять Днепровский настаивал на своем, и снова я отказывался принять его предложение. Как человек вежливый, Днепровский, видя мое решительно сопротивление, отступил. Но это был редкий случай, когда я победил, хотя мне и пришлось все-таки за свою несговорчивость заплатить, приняв под свое начало одного аспиранта — подчиненного Днепровского.

Большинство "приобретений” Днепровского занимались тем, что собирали информацию, действуя с помощью подкупа. Наличные были всегда при них. Некоторые из агентов делали это поразительно неаккуратно. Один из них — сотрудник отдела космоса Олег Першиков даже оставлял большие суммы денег для своих подопечных на своем рабочем столе.

Насколько я могу быть уверенным, только две операции КГБ, запланированные в ООН, окончились неудачей. Одна из них связана с секретным архивом ООН. Советские мастера шпионажа развили бешеную деятельность, чтобы пробить своих агентов в штат секретного архива. Это дало бы им легкий доступ к материалам конфиденциальных совещаний и копиям засекреченных телеграмм. КГБ несколько раз обращался за помощью ко мне, но я не был столь влиятелен и не смог добиться благоприятного для КГБ решения.

Служащие, работающие непосредственно под руководством Генерального секретаря ООН, по крайней мере во времена Курта Вальдхайма, также сумели пресечь неоднократные попытки Москвы просматривать засекреченную информацию. Хотя полковник КГБ Виктор Лесиовский был специальным помощником Генерального секретаря ООН с 1961 по 1973 год и возвратился на эту должность в 1976 году, люди из близкого окружения Вальдхайма делали все, чтобы не подпустить его к документам, связанным с негласной деятельностью этой международной организации.

Вальдхайм нагружал Лесиовского массой представительных заданий, поручая ему следить за порядком выступлений на сессиях Генеральной Ассамблеи, наблюдать за соблюдением регламента на различных конференциях и замещать собою Генерального секретаря ООН на многих церемониях. Но в определенный момент Москва все же пришла к заключению, что пользы от Лесиовского особой нет, и отозвала его, заменив Валерием Крепкогорским. Новый агент КГБ также не сумел подступиться к секретной документации. Лесиовский, сидя в Москве, нажимал на все педали, чтобы снова получить назначение в Америку. Он добился своего и возвратился в Нью-Йорк. Однако отношение к нему в офисе Вальдхайма не изменилось. Когда бы он ни обратился ко мне, чтобы узнать мнение Генерального секретаря по какому-либо вопросу или осведомиться о его планах, я неизменно вспоминал, какие усилия он приложил, чтобы продлить свою работу в Нью-Йорке и которая, однако, все же не удовлетворяла КГБ. Тем не менее начальство держало Лесиовского в Нью-Йорке, вероятно, благодаря его обширным связям с политическими деятелями и иными видными американцами. Общительный человек, Лесиовский знал очень многих в Соединенных Штатах, и это делало его ценным агентом.

Сам Лесиовский считал себя человеком обаятельным. И если те, кого в разговорах со мной он называл "австрийской мафией Вальдхайма”, недооценивали его, то он успешно добивался внимания других крупных деятелей ООН. В холле для делегатов его обычно можно было видеть в окружении послов, которых он угощал выпивкой, рассказывая при этом анекдоты и предлагая билеты в оперу или в те театры, в которые трудно было попасть. Как бы между прочим Лесиовский вворачивал в разговор известные имена и ловко втирался в доверие к собеседникам.

Лесиовский и другие подобные ему агенты, имели право завязывать любые знакомства с американцами. Все остальные члены советской колонии были принуждены не только ограничивать свои контакты с иностранцами, но и докладывать о них.

Годами КГБ держал в Миссии специальную книгу, в которой сотрудники ООН и секретариата должны были записывать, с кем из иностранцев они встречались в Нью-Йорке и давать краткие объяснения о цели этих встреч. Записи надо было делать почти ежедневно. Помимо того что это было неприятно, сама по себе процедура давала побочный смешной, с точки зрения секретности, эффект: записи раскрывали подлинные имена и род занятий агентов КГБ. Их имена заносились в книгу наравне с нашими, но от них не требовалась подробная информация. Их контакты с иностранцами носили слишком секретный характер, чтобы их описывать.

Попытки заставить советских дипломатов подробно описывать свои встречи с иностранцами отражали типичную советскую ментальность и задачи агентов КГБ за рубежом. Это было простое перенесение за границу порядков в Союзе. Но занимающиеся своим делом простые советские граждане далеко не всегда привлекают к себе внимание КГБ, тогда как дипломат, выполняющий свою работу, вызывает у него подозрения.

Если какой-нибудь советский работник за рубежом поведет себя рискованно в глазах КГБ, он будет немедленно отозван домой и карьера его будет сломана раз и навсегда. Но даже люди, не совершающие никаких рискованных поступков, могут стать жертвой КГБ. Молодой, способный специалист по космосу Валерий Скачков стал жертвой кагебистской подозрительности только потому, что он по своей работе сталкивался со многими американцами. Поехав от ООН на конференцию в Вену, он был перехвачен там КГБ и отправлен в Москву. Растерянной и расстроенной жене его, остававшейся в Нью-Йорке, без всяких объяснений приказали паковать вещи.

Многие советские переводчики, работавшие в ООН, исчезали совершенно внезапно. Только после того как они оказывались в самолете, летящем в СССР, КГБ извещал партийный комитет Миссии об их прегрешениях. Иногда причиной может служить алкоголизм, а чаще — дружеские отношения с иностранными коллегами, "братание с иностранцами”, как это звучит на языке КГБ. Партийный комитет никогда не поднял голоса в защиту членов своей парторганизации. Он всегда покорно принимал версию КГБ и выносил приговор, не выслушав пострадавшей стороны.

Когда я стал заместителем Генерального секретаря, представителем специальной службы "П”, то есть контрразведки, в Миссии был Алексей Скотников. Как правило, контрразведчики, а говоря иначе, — шпики, являются самыми презренными людьми во всех советских представительствах за рубежом. Они шпионят за всеми — от посла до делопроизводителя и рапортуют в Москву об их поведении. Скотников был, пожалуй, не худшим среди своих собратьев по ремеслу. Он иногда закрывал глаза на незначительные нарушения правил, например, он мог "не заметить”, что кто-то не слишком усердствовал, записывая в книгу отчет о контактах с иностранцами. Но все изменилось, когда через год Скотникова сменил Юрий Иванович Щербаков. За его спокойными манерами скрывался деревянноголовый тиран бериевской выучки. На собраниях он регулярно "промывал нам мозги” по поводу нашей небрежности в описаниях контактов с иностранцами. Свои выступления, как, впрочем, и любой свой разговор, он заключал одним и тем же заявлением:

— Вокруг нас, товарищи, кишат агенты ЦРУ и ФБР. Надо быть бдительными!

Щербаков несколько раз предупреждал меня об американских разведчиках, проникших в мой отдел.

Я знал, конечно, что ООН была ареной деятельности шпионов многих стран. Время от времени я встречал там людей, которые не производили впечатления настоящих дипломатов. От агентов КГБ я слышал, что тот или иной сотрудник ООН — шпион той или иной страны. Но у меня такие утверждения вызывали сомнения. Я почти не знал тех, кого КГБ "на глаз” определял как шпионов. Но зато я хорошо знал, что в годы моей работы в ООН самый большой контингент шпионов, пронизавших все учреждения ООН, принадлежал Советскому Союзу. К тому же агентов КГБ и ГРУ, а также их коллег из братских социалистических стран ловили и высылали из США чаще, чем сотрудников секретных служб других стран.

Мне доставляло странное удовольствие издеваться над шпиономанией Юрия Щербакова, повсюду видевшего врагов. Я подстрекал его быть тверже и придирчивее разбирать список гостей, приглашаемых на приемы в Миссию.

— Кругом полно шпионов, — повторял я ему его же слова. — Зачем они нужны нам здесь, в Миссии?

Щербаков с энтузиазмом шел к Малику, предлагая урезать список иностранцев, посещающих Миссию.

Но несравненно более циничным и страшным, чем Щербаков и люди его плана, были убийцы и террористы — специалисты по "мокрым делам” из Пятого управления КГБ, — управления специальных операций. Будучи аспирантом, я по наивности полагал, что политические убийства, похищения людей, диверсии против ни в чем неповинных людей западного мира ушли в прошлое вместе со сталинско-бериевской эрой. Но я заблуждался. Мне довелось встретиться с некоторыми специалистами по этим делам во время моего первого срока в Нью-Йорке.

Один из тех, кого я знал, прослужив два срока в Советской миссии ООН, был выслан из Соединенных Штатов. Высокий, мускулистый блондин, он выглядел настоящим гестаповцем. Он не только не делал никаких усилий, чтобы прикрыть сущность своей деятельности, но и любил похвастаться некоторыми незначительными делами, которые он "прояснил”. Как-то осенью 1965 года на одном из завтраков в Нью-Джерзи в Палисэйдс он не мог остановиться, рассказывая о том, что было в Нью-Йорке, когда в Манхэттене внезапно погас свет.

— Все эти сияющие башни, — говорил он, — рисуя в воздухе изломанную линию силуэтов небоскребов, — такие на вид внушительные и крепкие, на самом деле просто — карточные домики. Несколько взрывов в правильных местах и — до свидания! Мы только теперь начинаем понимать уязвимость этой страны, которую ничего не стоит взять голыми руками. — Он смачно облизнул губы, обсасывая клешню крупного рака и, осклабившись, явно ждал одобрения.

Но никто не решился прокомментировать его слова. Многие из нас знали, что даже сами кагебешники боятся этого типа. Меня, например, некоторые из них предупреждали держаться от него как можно дальше.

Другой агент, прибывший в Нью-Йорк в 1960 году на работу в Миссию, был антиподом Щербакова по манере поведения и характеру. Этот человек не выпячивал себя, был спокойным, рассудительным и дружелюбным, даже компанейским. Позднее я узнал от его друзей, что он был из управления по "мокрым делам” и занимался тренировкой потенциальных диверсантов и убийц. Его учеником оказался Антон Са-ботка, о котором надо сказать несколько слов.

Саботка (настоящего его имени я не знаю) в течение нескольких лет проходил тренировку в Чехословакии и в Москве. Его готовили в специалисты по саботажу и диверсиям на жизненно важных промышленных объектах в Канаде. Он также должен был быть готов совершать убийства по приказу и указанию КГБ. Тренаж, однако, оказался напрасным. Саботка, как выяснилось, испытывал отвращение к философии и методам КГБ, к тому же канадская контрразведка знала о его деятельности.

Меня всегда занимало, почему агентов КГБ — сотрудников отдела "мокрых дел” — часто можно было видеть в обществе так называемых "медицинских советников” в Миссии. В отличие от врача Миссии, который лечил людей, эти специалисты занимались иной деятельностью. Их работа заключалась в сборе информации, касающейся американского медицинского обслуживания и успехов американской медицины. Некоторые из них были эпидемиологами. Кто знает, — если один агент высказал планы разрушения Нью-Йорка путем повреждения электросети, то не исключено, что его коллеги в сотрудничестве со специалистами по ядам и бациллам разрабатывали еще более циничные планы.

Политика насилия, запугивания и убийств на протяжении всей истории практикуется Кремлем для того, чтобы заставить замолчать оппозицию. От убийства Льва Троцкого и украинского лидера Степана Бендеры до попыток покушения на таких видных политических деятелей, как Дат Хаммершельд и Анвар Садат. Связи Советского Союза с террористическими группами настолько хорошо известны, что автомат "Калашников” стал символом международного терроризма. СССР продолжает тренировать террористов — у себя в стране и в других странах — для того, чтобы подорвать стабильность западного мира и особенно, чтобы подогревать атмосферу неустойчивости и поддерживать беспорядки, сотрясающие страны "третьего мира”.

В странах "третьего мира”, так же как и в ООН, КГБ работает рука об руку со своими дочерними институциями из стран советского блока. Наиболее близки к КГБ секретные службы Болгарии, Кубы и Восточной Германии. Болгарская секретная служба — самая покорная служанка КГБ, проникающая на юг Европы и на Ближний Восток. Болгары работают вместе с турками и арабами. Я сам был свидетелем, как КГБ вербовал турецкого дипломата в Нью-Йорке с помощью болгарских агентов.

Офицеры КГБ как-то рассказали мне, какое раздражение вызвала дочь болгарского лидера Тодора Живкова Людмила, когда в конце 70-х годов она попыталась возродить у болгар чувство национального достоинства, уважения к их национальной культуре. Москва восприняла старания Людмилы как проявление нежелательного свободомыслия. Людмила окончила Оксфордский университет, была видным политическим деятелем, членом Болгарского политбюро. И вдруг, в возрасте 38-ми лет она внезапно умирает! Мне всегда хотелось узнать не есть ли это пример еще одного "мокрого дела”, задуманного КГБ и осуществленного болгарскими агентами?

Дело Саботки — яркая иллюстрация к рассказу о продолжающейся смертельно-опасной деятельности КГБ за границей. СССР непрерывно посылает в разные страны мира своих агентов с тайными заданиями. Иногда они быстро выполняют свою миссию и возвращаются домой; иногда остаются за границей, обживаются в подполье и ведут разрушительную работу на протяжении многих лет, как, например, полковник Рудольф Абель, которого после ареста и суда обменяли на Фрэнсиса Гарри Пауэрса — американского пилота самолета У-2, сбитого над территорией СССР.

Мой бывший помощник В ал дик Энгер также был некогда нелегальным оперативником. Мне не удалось узнать, где именно и для чего он маскировался под несоветского гражданина, выполняя задания своего начальства. Но я имел представление о нем, когда согласился дать ему пост и прикрытие работника секретариата ООН. От него я тоже пытался добиться, чтобы он уделял хоть немного внимания своим номинальным обязанностям в секретариате, понимая, правда, что старания мои напрасны.

Работа по линии КГБ пожирала у Энгера все его время. Он бесцеремонно старался превратить мой офис в этакое "гнездо” КГБ, где можно было бы проводить ежедневные встречи с другими агентами секретной службы. Энгер просматривал и копировал все документы, прибывавшие в офис и наблюдал за тем, что делается в моем отделе. Наконец я умудрился выдворить его из моего отдела и перевести на пост, где его манкирование служебными обязанностями в ООН не так резко бросалось в глаза.

За несколько месяцев до этого я написал возмущенное письмо по поводу другого агента КГБ, работавшего в секретариате, — Юрия Титова. К моему удивлению, мои критические замечания в адрес Титова были частью вычеркнуты, частью исправлены сотрудниками КГБ и мое письмо неожиданным образом способствовало хорошей оценке его работы. Я вступил в спор, стараясь вернуть своему письму его подлинный смысл, но мое мнение — мнение человека со стороны — для КГБ не имело никакого значения.

В мае 1978 года Энгер вместе с сотрудником ООН Рудольфом Черняевым был арестован при попытке украсть документы, содержащие военные секреты США. Они были пойманы с поличным в телефонной будке в Нью-Джерзи. После суда и нескольких месяцев тюрьмы, в апреле 1979 года их обменяли на пятерых советских диссидентов.

В этом деле был еще третий арест. Арестован был атташе миссии Владимир Петрович Зиня кин. Его вскоре отпустили, так как его защищал дипломатический статус, но Зинякин вынужден был покинуть Соединенные Штаты и возвратиться в Советский Союз.

Этот провал, я уверен, только на короткое время несколько приостановил бурную деятельность КГБ в США. Потеря двух агентов и высылка из страны третьего не явились чувствительным ударом для советской секретной службы. Не будет преувеличением сказать, что более половины из семисот находящихся в Нью-Йорке советских граждан либо агенты КГБ и ГРУ, либо сотрудничают с ними.

КГБ прочно зацементировал свое несокрушимое место в структуре советского государства. Власть его непоколебима. И хотя мне удалось однажды ускользнуть из-под его карающего меча, я никогда не забываю, что у КГБ длинные руки и что он неразборчив в средствах.