Разрыв с Москвой

5

Я читал шифрованные телефонограммы и другие секретные материалы, прибывавшие из Москвы дипломатической почтой. Кроме того, в Нью-Йорк приезжали чиновники из Центрального комитета и Министерства иностранных дел, сотрудники научных институтов и других учреждений и друзья из посольства в Вашингтоне. Благодаря потоку частных писем, которые, во избежание непременной проверки цензорами КГБ, провозят взад и вперед отдельные дипломаты и просто туристы, я следил за тем, что происходило в Москве, за событиями в кулуарах и слухами.

Я держал Джонсона в курсе того, что происходит в Кремле, особенно учитывая разногласия между Брежневым и Косыгиным насчет будущего советско-американских отношений, информировал его об инструкциях Москвы послу Анатолию Добрынину в Вашингтоне, о деталях советской политики, объяснял политическую подоплеку событий в разных частях земли. Я рассказал ему о советской позиции на переговорах о контроле за вооружением — ОСВ и других, в том числе о рекомендациях по отступлению, содержащихся в инструкциях. Я рассказал ему о советских планах продолжать борьбу с движениями в Анголе, не признающими роли Москвы в стране. От чиновников в Москве, занимающихся экономикой, я получил информацию, что нефтяные запасы в районе реки Обь скоро иссякнут и через несколько лет СССР столкнется с трудностями расширения нефтедобычи на меньших и менее доступных месторождениях. Конечно, я регулярно информировал Джонсона о том, что происходит в Миссии. Однако я не мог проводить с ним много времени, не привлекая внимания КГБ. Постепенно передача информации стала очень сложным делом, я нервничал, не находил себе места.

Подходил к концу 1975 год, а я все еще не мог решиться рассказать Лине или Анне о том, что задумал. Я много работал и очень уставал. Мне был необходим отдых, перемена климата и обстановки. Надо было увезти Лину из Нью-Йорка в какое-нибудь место, где я мог бы раскрыть ей свои планы. Оставив Аню у друзей в Глен-Коуве, мы улетели во Флориду встречать Новый год — год, который, как я надеялся, станет для нас началом новой жизни.

В Майами погода стояла прекрасная, вода в океане была теплая, а отель "Гариллон” располагал к отдыху. Вдали от Миссии и тайных встреч я почувствовал, как спадает напряжение. Наши квартиры в Нью-Йорке и Глен-Коуве наверняка прослушивались КГБ, но здесь, в Майами, у них просто не хватило бы времени вмонтировать в наши комнаты подслушивающие устройства. И даже если за нами кто-то и следил, делали они это с большого расстояния. Я не замечал никакой слежки и чувствовал себя свободно и уютно.

Накануне Нового года мы с Линой пошли в маленький итальянский ресторанчик неподалеку от гостиницы. Здесь, в этом уютном месте, полюбившемся нам обоим, я и начал разговор, к которому столько готовился.

— Правда, тут замечательно? — спросил я.

Лина согласилась.

— Мы с тобой прекрасно проводим время.

— Жаль только, что все это так быстро кончается. Вот уже пора возвращаться в Нью-Йорк, к Малику, к КГБ и этим партийным лизоблюдам. Я устал. Я это понял еще там, в Нью-Йорке, я не знаю, сколько еще протяну.

Лина озабоченно посмотрела на меня.

— Я говорю серьезно, — продолжал я. — Нам нужно основательно подумать о том, не вернуться ли нам в Москву: там я могу найти работу, которая будет не так утомительна. Или что-нибудь еще придумать.

— О чем ты говоришь? — В голосе Лины звучала тревога. Даже мой осторожный намек обеспокоил ее. — Нам нужно пробыть в Нью-Йорке как можно дольше. Ты что думаешь, мы сможем в Москве достать все, что нам нужно? Ты, может, забыл, что за рубли ничего этого не купишь. Вспомни, ведь даже члены Политбюро не могут иметь того, что у нас есть в Нью-Йорке. И если мы застрянем в Москве, то со всем этим придется распроститься.

— Но у нас уже все есть. Прекрасная квартира, дача, чудесная мебель. Деньги в банке, у тебя драгоценности, меха, ты одета с ног до головы. Что еще нужно? Нам и так уже завидуют, болтают про нас всякие глупости. Ты ведь сама знаешь.

— Ты и в самом деле трус, Аркадий, — взорвалась она. — Все начальники за границей используют все возможности, чтобы обогатиться, приобрести вещи. Когда мы впервые приехали в Нью-Йорк, это делал Федоренко. Сейчас это делает Малик. А как ты думать, чем мы с Лидией Дмитриевной занимаемся, когда Громыко привозит ее в Нью-Йорк? Что ли, по музеям бегаем? Нет, мы ходим в магазины, и я покупаю ей вещи. Я ей даю деньги, наши деньги. И ты пользуешься протекцией Громыко, а я пользуюсь ее протекцией. Нас никто пальцем не посмеет тронуть, даже КГБ. С Громыко за спиной ты можешь сделать фантастическую карьеру. Ты мог бы заменить Малика в Нью-Йорке или Добрынина в Вашингтоне. Кстати, Добрынин когда-то занимал пост, на котором ты сейчас сидишь. Ну а потом — кто знает…

Я не посмел сказать ей, что все это не входит в мои планы. Я попробовал начать с другого конца.

— Лина, на Вашингтон рассчитывать нечего. Анатолий Федорович пробудет там еще долго, Громыко очень его боится. Я уверен, что Андрея Андреевича очень раздражают разговоры в Москве, будто Добрынин может заменить его на посту министра иностранных дел. Так что он будет держать Добрынина как можно дальше от Москвы так долго, как это удастся.

— Может быть, — согласилась Лина. Будучи приятельницей жены Громыко, она не меньше моего знала о его симпатиях и антипатиях. Вдруг она вспомнила мой туманный намек. — А что ты имел в виду — поехать куда-то еще? Не возвращаться в Москву? Ты все больше и больше ругаешь Союз, КГБ, партию, восхваляешь все американское, все остальное не по тебе. Что случилось?

— Ты знаешь, как обстоят дела, — ответил я. — Там никогда не будет лучше, никакого выхода нет. На что там надеяться? — Я вспомнил, что говорил Джонсону. — Никто не может ничего изменить, никто даже и не пытается.

— Что все это значит? — У Лины был напряженный голос. — Пусть об этом думают другие. Ты хочешь сказать, что не собираешься возвращаться домой? Ты что, хочешь остаться тут навсегда? Тогда оставайся один. Я не собираюсь вечно жить в этой стране. И вообще, подумай о своем будущем: оно не здесь, оно — на родине.

Я молчал. Я не мог ей довериться. Пожав плечами, я перевел разговор на другую тему: авось Лина забудет все это, примет мои слова за минутную блажь.

Оставшиеся дни отпуска я постоянно размышлял о возможных альтернативах. Очевидно, что Лина не пойдет за мной по доброй воле. Но какова будет ее реакция, если мне придется сбежать неожиданно, — когда она окажется перед свершившимся фактом? Как поступит она, когда я попрошу ее присоединиться ко мне? Ведь это будет до того, как Советы узнают о моем исчезновении. Может быть, она поймет, что, вернувшись одна в Москву, она уже не сможет жить так, как мы жили вместе. Она будет отверженной, ее лишат всяких привилегий, исключат из элиты, которую она так любит. Если она в состоянии рассуждать здраво, она, конечно, предпочтет остаться со мной. Но в глубине души я не был уверен в ее выборе. Я решил еще раз вернуться к этой теме и форсировать события, пока Анна в Нью-Йорке. Если я буду тянуть, моей дочери придется возвращаться в Москву.

Через день после того как я вернулся в мой офис, в серую январскую изморозь Нью-Йорка, в мясорубку Миссии и ООН, я позвонил по тайному номеру и назначил свидание с Джонсоном. Я намеревался сделать эту тайную встречу последней. Но у Джонсона были другие планы. Я хотел выйти из убежища, а он собирался всего лишь сменить место.

Едва я успел высказать свое новогоднее решение о том, что хочу в самом скором времени предать гласности мой переход к американцам, как он сообщил мне, что наши встречи переносятся в другое место. Наконец-то ЦРУ сделало то, о чем я просил: сменило место свиданий. Джонсон нашел квартиру, до которой было рукой подать от здания ООН. К тому же у меня всегда будет удобный предлог: в этом здании расположены приемные врачей и некоторые из них — в списке рекомендованных работникам Секретариата. Я могу стать пациентом какого-нибудь стоматолога, не привлекая внимамания КГБ.

Идя навстречу моим пожеланиям, Джонсон тем самым ставил меня в положение человека, который связан определенными обязательствами. Я собирался настаивать на скорейшем завершении моей двойной жизни: вместо этого в тот вечер я ушел от Джонсона, убежденный в том, что ее придется продолжить.

Я сдался не сразу и не полностью. Джонсон поставил меня в ситуацию некой зависимости от него. Я рассказал ему, что Лина отвергла мою осторожную попытку поведать ей о моих планах, и подчеркнул, что мне совершенно необходимо перейти к американцам до того, как Анна уедет из Нью-Йорка.

— Вы должны понять, — сказал я, — что я не собираюсь заниматься этим вечно. Меня используют Советы, а теперь меня используете еще и вы, и мне это не нравится. С меня хватит. Я хочу начать новую жизнь.

— Но мы именно это и делаем, — ответил Джонсон. — У нас теперь есть превосходное место для встреч. Это прямо по пути в ваш офис, и вам не придется больше крадучись пробираться сюда по ночам. Если кто-нибудь вас спросит, у вас есть прекрасный законный предлог для того, чтобы там находиться.

Он настаивал, и моя решимость ослабла, но неудовлетворенность нисколько не уменьшилась. Американцы взяли меня в осаду, им казалось, что я заранее на все согласен. Мне пришлось волей неволей согласиться на новые условия. И, несмотря на "замечательное место встреч”, я прекрасно понимал, что опасность по-прежнему вполне реальна.

Особенно ясно проявилось это через несколько недель, в начале февраля, в необычно солнечный день. Я шел из здания ООН к месту встречи, наслаждаясь прогулкой и оживленной толпой, высыпавшей на ленч. Я люблю смотреть на нью-йоркские улицы. Здесь, конечно, нет таких московских красот, как церковь Николы в Ткачах, мое любимое место на пути на работу, или Москва-река, обрамленная зеленью парка Горького, но зато на этих улицах столько жизни!

У меня было прекрасное настроение в то утро. Войдя в здание с Первой авеню, я остановился, чтобы дать глазам привыкнуть к сумраку после солнечного света, и вдруг услышал радостное:

Товарищ секретарь, какой сюрприз! Что вы тут делаете?

Передо мной стоял бывший сотрудник Секретариата, когда-то работавший в моем отделе, протеже Гелия Днепровского, советского чиновника из отдела кадров Секретариата. Я еле выдавил из себя ответное "здравствуйте”.

— У вас тоже здесь врач?

— Да, стоматолог, — ответил я.

— А мой принимает вот в том кабинете, — он указал вправо. — Ну ладно, не будем опаздывать. Всего доброго.

Все это продолжалось не больше минуты, и сама по себе встреча была нисколько не подозрительна, но от моего хорошего настроения не осталось и следа. Я вновь погрузился в мир моих подозрений и страхов, вновь оказавшись невероятно далеко и от шумного веселья полуденного Манхэттена и от тихих серых улиц Москвы.

Я сделал вид, будто направляюсь в кабинет стоматолога, потом, убедившись, что в вестибюле никого нет, вошел в лифт. Наверху, не успев даже поздороваться с Джонсоном, я сразу выложил ему все, что случилось. Я сказал, что при том, что столько сотрудников ООН бывают в этом месте, оно никак не может считаться безопасным. Часто здесь бывать нельзя.

Джонсон возразил, что стоматолог — очень надежная крыша, тем более что КГБ известно, что я, как и другие советские чиновники, предпочитаю пользоваться услугами американских врачей и у меня есть специальное разрешение на это.

Он не понимал меня. Меня беспокоило то, что здесь меня могли видеть сотрудники секретариата, и если пойдут разговоры на эту тему, то это вполне достаточное основание для КГБ проверить записи стоматолога и убедиться, что я бываю у него довольно редко. В ответ на возражение Джонсона, что записи американских врачей не могут быть никому предоставлены без разрешения пациента, я напомнил ему о недавнем скандале.

— Разве вы не помните, как были выкрадены записи психиатра, который лечил Даниэля Эльсберга, выдавшего бумаги Пентагона? Несколько парней вломились в кабинет врача и взяли записи. Вот и все. Неужели вы полагаете, что КГБ на это не способен? Я вас уверяю, это место небезопасно.

— Может, вы и правы, — медленно ответил Джонсон. — Надо будет подумать о переезде.

Я встал.

— Я должен идти. У меня больше нет времени.

Джонсон не задерживал меня.

— Мне очень жаль, — сказал он. — Я понимаю, что вы расстроены. Но когда мы можем увидеться?

— Не знаю. Мне необходимо подумать обо всем этом. Мне это все осточертело. Может быть, я обращусь к какой-нибудь другой стране. Если мне будет что сказать вам, я позвоню.

Эти слова вырвались у меня неожиданно, я совсем не собирался угрожать Джонсону. В последующие недели я занимался тем, чем мне следовало бы заняться до этого взрыва: анализировал реальные возможности. Я пришел к выводу, что использовал против Джонсона оружие, которое не только не в состоянии помочь мне, но даже может и повредить.

Теоретически у меня были другие альтернативы, просто ни одна из них меня не устраивала. Я мог попытать счастья с каким-нибудь европейским правительством, и хотя, скорее всего, этому правительству не захочется осложнять отношения с Москвой, вряд ли, однако, оно решится нарушить свои собственные традиции и не предоставит мне убежище. Например, Англия, вероятно, довольно быстро согласилась бы принять меня.

Но по правде сказать, я нигде не буду чувствовать себя так, как в Америке. Я жил здесь много лет, и я понимал, что если у меня где-нибудь есть второй дом, то он в США.

Я понимал также, что мне трудно будет осуществить мои надежды без поддержки властей США, без восстановления контактов и сотрудничества с Бертом Джонсоном. Я не мог просто обойти его. Если я заявлюсь в Государственный департамент или, например, в Миссию США при ООН и попрошу безотлагательно предоставить мне убежище, мой отказ сотрудничать с ЦРУ наверняка скажется на их реакции. Они могут предоставить мне убежище, но вряд ли мне стоит рассчитывать на большее. Американские официальные лица будут считать меня в лучшем случае человеком ненадежным, в худшем — подозрительным. Коль скоро я согласился сотрудничать, я должен был понимать, что связываю себя с ними на неопределенный срок. В поисках подлинной свободы я отдал в заклад те крохи, которые у меня были.

Это был горький вывод, и немало времени понадобилось мне для того, чтобы посмотреть правде в глаза. Но к концу февраля я победил свою гордыню, сдался перед неизбежным и назначил свидание с Джонсоном. Я понимал, что единственный способ сократить срок моего пребывания "в шпионах” заключался в том, чтобы добыть действительно важную информацию и таким образом заслужить право на свободу.

Когда наши встречи возобновились, я почувствовал, что постепенно вновь завоевываю доверие Джонсона. В то же время мои обязательства перед ЦРУ казались бесконечными. Положение было — хуже некуда, и смирение и покорность в моей душе сменялись приступами отчаяния и безнадежности.

В начале весны Джонсон согласился перенести все наши свидания на вечер, во избежание риска, что меня засекут сотрудники ООН, идущие к своим врачам, и пообещал подыскать другое, более безопасное, место.

— А что вы думаете насчет гостиницы? — спросил я. — Например, "Вальдорф-Астория”.

В этой гостинице я бывал довольно часто. Многим делегациям ООН не хватает места для приемов в собственном помещении, и они устраивают приемы или вечеринки для высоких официальных гостей в этой гостинице. На этих-то приемах я и бывал. Там всегда было шумно и многолюдно, так что я появлялся ненадолго, выпивал что-нибудь, перебрасывался парой слов со знакомыми и уходил. Сколько времени я там пробыл, когда ушел, — это никого не интересовало.

Джонсон обещал подумать над моим предложением. Его внешне небрежные, но вполне профессиональные ракции определяли атмосферу большинства наших встреч. Но он неизменно заверял меня, что его агенты не приметили ничего необычного в поведении КГБ на мой счет. Мне тоже приходилось признать, что в Миссии ко мне относятся по-прежнему, ничего как будто не меняется. Ощущение опасности несколько притупилось, хотя и не исчезло.

Через три недели оно вернулось с удвоенной силой. Генеральный секретарь Курт Вальдхайм решил, что я буду представлять его на международном семинаре по апартеиду в Южно-Африканской республике, который должен был состояться в Гаване. Я не мог найти никаких благовидных предлогов, чтобы отказаться от этого нежеланного назначения. Поехать на Кубу было для меня таким же риском, как отправиться в любую другую страну советского блока. В Гаване нечего рассчитывать на покровительство ЦРУ. Конечно, мои коллеги по ООН на семинаре смогут сообщить о моем исчезновении, но предотвратить его они не в силах. Если КГБ решит взять меня на Кубе, они просто отправят меня под любым предлогом прямехонько в Москву, и ни одна собака не сумеет этому помешать.

Когда я рассказал Джонсону о предстоящем путешествии и об опасности, связанной с ним, он встревожился, однако, подумав немного, сказал:

— Вряд ли все это может случиться на самом деле, но даже если вас отвезут в Москву, мы все равно сможем помочь вам. Я знаю, вы в это не верите, но у нас есть свои способы.

— Например, послать письмо протеста Брежневу?

— Успокойтесь. Давайте я составлю план действий — на всякий случай, — и вы увидите, что мы не так беспомощны, как вам кажется. Тогда и решите.

Мы встретились через три дня, и он рассказал мне, как следует связаться с американцами в советской столице. План выглядел совсем неплохо, но и не слишком убедительно, особенно когда воображение ярко рисует картину камеры на Лубянке. Джонсон монотонным голосом перечислял все возможные действия по контакту, я же был вне себя от ярости.

— Слушайте, Берт, — заорал я наконец, — они могут заграбастать меня на Кубе и отправить в Москву — живого или мертвого, и черта с два вы сумеете что-нибудь сделать. Со мной все будет кончено до того, как вы даже узнаете об этом.

Джонсон сохранял невозмутимость и спокойствие.

— Энди, у вас нет никаких указаний на то, что за вами следят. Но даже если КГБ вас в чем-то подозревает, ваша поездка на Кубу успокоит их.

Логика этого утверждения несколько охладила мой гнев. Риск, конечно, существовал, но ведь и в самом деле, пока что не было никаких признаков, что мне не верят. Моя поездка в Гавану сработает в мою пользу и развеет подозрения КГБ, если они имеются. Еще важнее то, что Джонсон — и это очевидно, — рассматривал мое вынужденное согласие как новое испытание моей готовности сотрудничать с ними. Я все еще проходил испытательный срок.

Вдруг Джонсон спросил:

— Чем вы бреетесь?

— Обычной бритвой. Такая штука с лезвием с двумя кромками, расстояние между ними можно менять. А что?

— Это может нам помочь. Принесите ее нам дня через два, мы отдадим ее вам перед поездкой в Гавану.

Мой полет на Кубу был назначен на следующую субботу. Мне надо было прилететь туда пораньше, чтобы проверить, все ли подготовлено к семинару, и решить все неожиданные вопросы, которые могут возникнуть до его открытия в понедельник. В начале недели я забросил Джонсону мою бритву, а вечером в пятницу, накануне отлета, встретился с ним.

Это было наше первое свидание в "Вальдорф-Астории”. Внизу как раз проходил большой прием: на него-то я якобы и приехал. В зале я поболтал с хозяином и несколькими послами ООН, а затем незаметно выскользнул, подошел к лифту и поднялся наверх.

Джонсон нарисовал мне расположение комнаты: мне надо было пройти направо от лифта, вниз по коридору. Но из лифта я вышел не один, поэтому мне пришлось погулять по гостинице и пройти к комнате через задний коридор, успокаивая себя мыслью, что вышедшие вместе со мной из лифта люди — обыкновенные постояльцы гостиницы, которым наплевать, куда и зачем я иду.

Джонсон ждал меня, вид у него был весьма довольный. Он показал на низкий журнальный столик: там лежали рядышком две бритвы.

— Какая из них ваша? — с ухмылкой спросил он.

Я осмотрел их, взял в руки — разницы не было.

— Теперь они обе ваши, но левая — совсем другая: такую вы в аптеке не купите. Сейчас покажу вам, в чем раница.

Он взял инструмент и, поставив номер на металлическом кольце под головкой бритвы на минимальное расстояние, с силой нажал на низ ручки и отвинтил цилиндрик. Ручка раскрылась, и я увидел, что она полая. В отверстие Джонсон сунул тоненький ролик микрофильма.

— Вот все, что вам нужно, — сказал он. — Если вы забудете подробности плана, о котором мы с вами говорили на днях. Здесь телефоны, адреса, люди, с которыми вы должны связаться, если понадобится.

Он заставил меня открывать и закрывать бритву несколько раз, пока не нашел, что я действую, как заправский специалист. Я, впрочем, вовсе не чувствовал себя таковым.

Наутро, запаковав обе бритвы, я вылетел на Кубу — с пересадкой на Ямайке. У моих коллег по ООН, встречавших меня в гаванском аэропорту, хлопот было по горло, и мне даже не устроили приема по случаю приезда. Кагебешников тоже поблизости видно не было.

Я поселился в некогда роскошной гостинице, заметно потускневшей с поры своего былого великолепия. В ваннах творилось нечто невообразимое: кубинцы рассчитывали, что советский брат поставит им оборудование, но в Союзе таких вещей и самим не хватает. Не хватало кубинцам и кока-колы. Поскольку от советских друзей кока-колы дождаться невозможно, они попросили чехов, которые очень старались, но результаты были весьма средние: "чеха-кола” ни в какое сравнение не шла с кока-колой. Советский Союз предпочитал быть щедрым в области военного снаряжения — тут всего было вдоволь.

Весь следующий день я проверял, все ли готово к дискуссиям об апартеиде. Советского посла на Кубе я увидел только, когда открылся семинар, и он прибыл, чтобы представлять на заседаниях СССР. Мы не были знакомы, и хотя во время перерыва мы нашли время для короткого разговора, однако и не пытались выйти за рамки поверхностной беседы. Тем не менее я согласился на его предложение провести вечер с двумя парами из посольства, которые пожелали составить мне компанию за обедом и потом собирались пойти в ночной клуб. Вечер оказался довольно приятным, и, пакуя вещи перед отлетом, я сказал себе, что Джонсон был прав, и я зря волновался. Самое худшее было позади, и как это часто бывало и раньше, все страхи существовали только в моем воображении.

Но мое радужное настроение длилось недолго. Я заметил, что пропали две рубашки. Само по себе исчезновение их было неприятно, но я все же надеялся, что они отыщутся где-нибудь в номере. Но когда я пошел в ванную, все мое благодушие как рукой сняло: бритвы, которую я положил на полочку над умывальником, не было.

Меня прошиб пот: какую бритву я оставил в ванной? Я забыл проверить их, когда распаковал вещи. Где у меня вторая бритва? Ага, в чемодане. Нужно немедленно достать ее и проверить.

Оглушенный точно ударом, я, как во сне, вернулся в спальню и стал рыться в уже запакованном чемодане. Вытащив бритву, я стал вспоминать процедуру обращения с ней. Поставить номер на минимальное расстояние. Повернуть нижнюю часть ручки. Черт подери, она не двигалась. Я попробовал еще раз. Ничего. Итак, они взяли пустую бритву. Я пропал.

Скорчившись на краю кровати, я уставился на старый выцветший ковер, не в силах сосредоточиться, взять себя в руки.

Не знаю, сколько продолжалось такое состояние, но мне казалось, что прошла вечность, прежде чем я понемногу пришел в себя. Откуда-то из глубины сознания всплыла мысль, что, открывая ручку бритвы, я пропустил один этап. Я снова взялся за бритву, уговаривая себя: не торопись, следи за собой, набери номер, нажми с силой на ручку, поверни, нажми сильнее. Именно это я и забыл сделать в первый раз. Так, теперь поверни ее.

Ручка повернулась и открылась. Микрофильм преспокойно лежал в своем тайнике.

Вздох облегчения вырвался у меня. Значит, это просто горничная стибрила пару вещичек у своего социалистического брата. Но так ли это? Может, это и вправду была полиция безопасности Кастро или КГБ. Может, они что-то заподозрили и сейчас пытаются убедиться в справедливости своих подозрений? Может, в ЦРУ есть их шпион, который настучал им? А может, подумал я в ярости, это просто их очередная дурацкая небрежность. Ничего нельзя знать наверняка, только время ответит на все мои вопросы.

С этого самого момента и до самого возвращения в Нью-Йорк я хранил бритву в портфеле и не выпускал его из рук. Дома я дождался, пока Лина и Анна заснули, и отправился в ванную с ножницами и плоскогубцами. Вытащив микрофильм, я изрезал его на куски, бросил в унитаз и спустил воду. Саму бритву с помощью плоскогубцев я превратил в бесформенную кляксу и выбросил в помойку.

Еще какое-то время я оставался начеку, и всякие, даже самые незначительные отклонения от обычной рутины в Советской миссии казались мне подозрительными. Но все шло по-прежнему, и понемногу шок "кубинского кризиса” рассеялся.

Именно в это время я сделал поразившее меня открытие: между шпионажем и дипломатией много общего. Это, надо сказать, несколько меня успокоило. Шпионы и дипломаты живут двойной жизнью: одна жизнь — для внешнего мира, другая — среди тех, кому они доверяют или на кого работают. Обе работы требуют постоянной бдительности, крепких нервов и времени для сбора и передачи информации.

Я постепенно освоился со своей новой ролью. Джонсон был прав, уверяя меня, что сбор информации для него довольно скоро превратится в часть моей обычной работы. Это требовало какого-то дополнительного времени, но я сумел с этим справиться. Однако Джонсон ошибся, считая, что мои страхи пройдут. Где-то в подсознании всегда жила тревога. Я полностью отдавал себе отчет в том, что все-таки дипломата и шпиона ожидает разный конец. Дипломат, как правило, заканчивает свои дни в почете, а смерть застает его в собственной постели. Шпионы — даже самые блестящие — часто погибают, либо проводят остаток своих дней в тюрьме и бесчестье.