Разрыв с Москвой

23

После моей первой встречи с Бертом Джонсоном я принял решение не возвращаться в Советский Союз. Однако, когда в 1976 году настало время отпуска, моя решимость поколебалась. Я и не предполагал, что мой испытательный период в качестве агента затянется на такой долгий срок. К тому же в моей личной жизни возникло одно неожиданное обстоятельство.

Геннадий женился. Как многие родители, мы не были сторонниками его ранней женитьбы. Мы считали, что он еще слишком молод, советовали ему осмотреться, все взвесить и вообще повременить, устроив прежде свою карьеру. Но сын нас не послушался, и вскоре стал любящим мужем и счастливым отцом, а мы с Линой — дедушкой и бабушкой. Надо ли говорить, как ждала Лина отпуска, чтобы поехать в Москву и увидеть нашего внука Алешу и других членов нашей семьи! Ее тянуло в нашу московскую квартиру, на нашу подмосковную дачу. Ее энтузиазм не знал границ. Да и мне хотелось повидаться с сыном, взглянуть на внука, пройтись по московским улицам. Все это пересилило мой страх, и я решил провести свой отпуск в Москве.

"Зачем спешить с переходом? — говорил я себе. — Все идет нормально. Анна останется с нами в Нью-Йорке еще на некоторое время. Я продолжаю сотрудничать с американцами и, хотя в это трудно поверить, кажется, перехитрил КГБ. Очевидно, у КГБ нет подозрений против меня, иначе мне бы никогда не вернуться из Гаваны в Нью-Йорк”.

Постепенно я привыкал к моей новой роли. Мое положение уже не так сильно тревожило меня, как вначале. И я отодвигал мой разрыв с Линой, Геннадием, моей матерью и всей прошлой жизнью в будущее. Легче было встретиться с Джонсоном, сказать ему о моем намерении остаться, даже настаивать, чтобы он ускорил это дело, чем самому предпринять хотя бы один шаг на пути к разрыву. Я знал, что иду по пути наименьшего сопротивления, но нечто, будившее и будоражившее мои противоречивые чувства, толкало меня на эту совершенно бесполезную игру со временем. Я все ожидал какого-то сверхъестественного вмешательства, которое безболезненно решит мою судьбу.

Когда я известил Джонсона о приближении моего отпуска, у него родились идеи, как бы я мог провести его с большей пользой для американцев. Взвесив риск, по его уверению, ничтожный по сравнению с возможными результатами, он вместе со своими боссами в Вашингтоне пришел к заключению, что у меня появляется редчайшая возможность провернуть блистательную разведывательную операцию. Находясь в Москве и попросту следуя моему обычному жизненному распорядку, я смогу узнать о нынешних планах в советской политике и собрать сведения о тех, кто разрабатывает и проводит в жизнь политические решения. Многие сведения я могу получить, встретившись с Громыко и другими высокопоставленными советскими чиновниками в ЦК и в МИДе.

Это звучало логично, к тому же вопрос о моем отъезде в Москву был уже решен. Джонсон напомнил об осторожности и продиктовал мне инструкции, которые на этот раз я запомнил, вместо того чтобы записывать и везти с собой потенциальную улику, как было, когда я ездил на Кубу.

Через несколько недель после разговора с Джонсоном, Лина, Анна и я приземлились на московском аэродроме. Было ранее утро, но летнее солнце уже давно взошло. Когда лайнер Аэрофлота пошел на посадку, мы буквально прилипли к окнам. Отсветы от прудов среди берез и сосен пробудили во мне давно забытые воспоминания о родных пейзажах. В природе северной России нет драматизма. Все ровно, лишь изредка встают невысокие пологие возвышенности да еще мелькают среди деревьев редкие луковицы куполов деревенских церквей. Это моя земля, мой дом. Радость встречи подавила приступы невольного страха, который шевельнулся во мне.

Лимузин марки "Мерседес” с голубым флажком, развевающимся на переднем крыле, посланный службой информации ООН, вселил уверенность, что КГБ меня не поджидает. В машине, стоявшей за "Мерседесом”, сидел сотрудник МИДа, который занялся паспортными делами нашей семьи. Ему же поручено было получить и доставить на нашу квартиру багаж.

На семейной встрече председательствовала теща. Геннадий и его жена Марина принесли своего младенца. Они радовались нашим подаркам, расспрашивали об Америке. Наконец мы все уселись за стол, буквально ломившийся от разных вкусных вещей — тут был и копченый осетр, и моя любимая твердая колбаса, и семга, и грибы, которые теща сама солила. От закусок мы перешли к роскошному обеду, приготовленному Лининой матерью — прекрасной кулинаркой.

Разговор был живой и теплый. Алеша — здоровый, крепкий бутуз — вскоре уснул, не обращая внимания на обожающих его дедушку и бабушку. Геннадий с гордостью рассказывал о сыне, о себе, о Марине. Он работал в Министерстве иностранных дел, жил в своей собственной квартире и все свободное время проводил с женой, сыном и с родителями жены. Мне было радостно, что сын счастлив. Странно было видеть Геннадия таким повзрослевшим, погруженным в свои семейные дела. Но при этом я чувствовал, что для нас он уже — "отрезанный ломоть”. Мы с Линой знали, что это неизбежно, но как-то было грустно сознавать, что он уже "не наш ребенок”. С другой стороны, чем больше я смотрел на сына, тем окончательнее улетучивалась надежда обсудить с ним возможность покинуть Советский Союз. Из-за этих мыслей я чувствовал себя чужим на семейном празднике. Мой секрет, которым я бы хотел, но не знал как поделиться с моей семьей, становился невидимым барьером между нами.

Изобилие за нашим столом ни в коей мере не отражало истинного положения с продовольствием в стране. Со времени моего последнего отпуска оно резко ухудшилось. Теща жаловалась на невозможность достать самые необходимые продукты. То, что "выбрасывали” в магазины, было удручающе низкого качества. Все стало дефицитом — молоко, масло, яйца. Она говорила, что в самые скверные сталинские и хрущевские времена Москва не сидела на голодном пайке, как сидит сейчас. Тогда говорили, что "Москва стоит под горой всей страны, вот в нее все и скатывается”. Но теперь эту грустную шутку можно было считать устаревшей. Теперь и в Москве было не намного лучше, чем на периферии. Теща, например, с возмущением рассказывала, что ее подруга заплатила на Центральном рынке за цыпленка 12 рублей — четверть своей месячной пенсии. "Как только люди живут?!” — восклицала она.

Да, простым советским людям со средним достатком было, конечно, плохо. Цыпленка, о котором говорила теща, в магазине купить было непросто. Мы знали — мы счастливчики, имеющие доступ в специальные магазины, где все есть, и где все стоит дешево. Простой народ в такие магазины не допускается. Когда бы я ни приезжал в Советский Союз, я не мог не думать об этом и не вспоминать изобилие американских супермаркетов. Право, приехать из Нью-Йорка в Москву — все равно что попасть на другую планету.

Разговор начал скисать, и я сделал попытку его оживить, спросив, есть ли новые политические анекдоты. Теща с беспокойством взглянула на телефон, стоявший в коридоре на столике, и побежала прикрыть дверь между столовой и коридором.

— Не беспокойтесь, — сказал я, усаживая ее обратно за стол. — КГБ прослушивает не только телефоны, но, уж будьте уверены, установил специальные устройства в каждой комнате квартиры. Все знают, что КГБ прослушивает квартиры "подозреваемых” и представителей элиты. Последних — для их же "безопасности”. К чему закрывать двери против "все-слышащих ушей”?

Первый рассказанный анекдот, однако, не изменил прежнего течения разговора. Анекдоты в основном касались положения в сельском хозяйстве и нехватки продуктов — животрепещущие темы для советских граждан и излюбленная мишень для острословов.

Брежнев во сне начал кричать и разбудил свою жену Викторию. "Что случилось, Леня?” — спрашивает она. Брежнев в ужасе отвечает: "Мне приснилось, что мы установили коммунизм во всем мире”. — "Так это же прекрасно!” — восклицает жена. "Ты так думаешь? А где же мы будем хлеб покупать?”

А вот еще один:

"Идет советский гражданин по Красной площади и кричит: "Брежнев — дурак!” Его арестовали и дали пятнадцать суток за оскорбление Брежнева и пятнадцать лет за разглашение государственной тайны”.

Все смеялись. Но поскольку Геннадий работал в Министерстве иностранных дел, я предостерег его от рассказов подобных анекдотов. Даже если теперь за антисоветский анекдот и не дают десят лет строгого режима, то строгий выговор можно заработать. Более того, можно потерять и работу.

Если Брежнев, как говорили, сам иногда любил послушать антисоветские анекдоты, то Громыко их терпеть не мог.

Придя на следующий день в Министерство иностранных дел, я узнал, что Громыко в отъезде и дипломатической службой, а также и мной заведовал Василий Кузнецов. Я хотел немного отдохнуть, но Кузнецов жаждал засадить меня за работу. Я не сопротивлялся. Когда он попросил меня войти в группу, работавшую над советской политикой в Африке, я лишь для пущей важности высказал некоторые возражения, а про себя не без ехидства подумал, что ЦРУ и не мечталось засадить своего человека в отдел, где непосредственно разрабатывается и анализируется советская политика. Кузнецов сообщил мне, что Политбюро придает сегодня Африке особое значение и ожидает разработки "соответствующей” политики. Континент этот переживает "заключительную стадию колониализма” и появившиеся там "прогрессивные” государства стали "объектами иностранной интервенции”. Для Кузнецова было привычным пересыпать частную беседу пропагандистскими словосочетаниями и лозунгами. Для советских бюрократов этот стиль — некий особый ритуал, не менее обязательный, чем религиозный обряд. Мне Кузнецов казался человеком приличным, достаточно интеллигентным, способным ощутить некоторую неловкость от необходимости прикрывать высокопарными словами истинные цели советской политики в Африке.

Более чем два десятилетия Москва считала Африку наиболее беспокойным звеном капиталистического мира, а значит, и самым слабым. Умно используя локальные смуты себе на пользу, Москва могла бы расширить зону контроля, не платя за это большой цены. Немного денег, несколько советников и относительно дешевое оружие помогли бы обеспечить Москве большое влияние на новые неустойчивые режимы и партизанские движения.

Кроме выгоды, Москва преследовала также и политикоидеологические цели: продемонстрировать верность марксизма и полную применимость марксистко-ленинского учения в условиях становления молодых африканских государств, а также доказать превосходство советского метода над теориями, проповедуемыми китайскими коммунистами. Представители некоторых африканских государств в ООН не раз жаловались, что Москва выбирает "клиентов” не по принципу, кто из них более предан делу освобождения, а по их готовности противостоять Пекину. Африка, где когда-то предполагалось дать битву Западу, стала ареной соперничества двух коммунистических гигантов.

Поучительный пример тому — Ангола. Именно в Анголе Москва применила впервые новую модель поведения в Африке. До этого ни Советский Союз, ни Куба не решались на откровенное массивное военное вторжение в страну "третьего мира”. Я не был удивлен, когда весной и летом 1975 года СССР начал регулярную отправку оружия в Анголу для поддержки промосковской фракции Агостиньо Нето. Чрезвычайно удивило меня другое, — когда осенью в Анголу начали пераправляться кубинские войска и Москва направила туда большую группу своих военных советников. И уж совершенно меня потрясло практически полное отсутствие какого-либо протеста против этих акций со стороны США.

К концу года, несмотря на мощную советско-кубинскую поддержку, армия Нето не добилась успехов в борьбе с силами оппозиции, которыми командовали Холден Роберто и Жонас Савимби. Из послания Москвы, полученного Советской миссией в Нью-Йорке, следовало, что Нето запросил у СССР дополнительную помощь. Яков Малик получил указание приложить все усилия для оттягивания созыва Совета Безопасности и, таким образом, предотвращения обсуждения ситуации в Анголе. Москва понимала, что вопрос об Анголе, поднятый в ООН, может только привести к политическим осложнениям.

Когда Малик доложил, что Даниэль Патрик Мойнихен — глава американской делегации в ООН — как будто бы нажимает на Вашингтон и другие делегации, чтобы рассмотреть вопрос об Анголе в Совете Безопасности, мы на расстоянии ощущали ярость, исходящую из Москвы. Мойнихен проявил больше политического предвидения, чем многие деятели в Вашингтоне. Понимая последствия советско-кубинской интервенции в Анголу, он настаивал, чтобы и Совет Безопасности, и Генеральная Ассамблея безотлагательно приступили к рассмотрению советско-кубинской акции. Совет Мойнихена не был услышан, и 19 декабря Конгресс США принял решение о прекращении военной помощи Анголе.

В результате этого решения США не оказали в ООН никакого сопротивления интервенции в Анголу и никаких военных контрмер принято не было. Советские лидеры были безмерно счастливы по этому поводу.

— Как это вам удалось уговорить Кастро послать войска в Анголу? — спросил я у Кузнецова.

Он засмеялся. Высказав предположение, что Кастро может "сыграть свою игру”, послав двадцать тысяч кубинских солдат в Анголу, Кузнецов сообщил мне, что идея крупной военной операции родилась в Гаване, а не в Москве.

Это была удивительная новость и, как я потом узнал, — большой секрет советских руководителей. Западные наблюдатели были убеждены, что СССР, переправивший кубинских солдат по воздуху в Анголу, чтобы они помогли Нето победить прозападные и прокитайские фракции Роберто и Са-вимби, потребовал от Кастро этой важной услуги.

Но почему Куба добровольно предложила СССР помощь живой военной силой? Кастро этим преследовал свои цели. Во-первых, ему необходимо было поднять революционный дух в стране, — слишком много было разочарованных в режиме Кастро, слишком ощутимы были хронические экономические провалы. Во-вторых, Кастро все еще представлялся себе большим международным лидером. Его прежние усилия экспортировать революцию в страны Латинской Америки — горячечная навязчивая идея Че Гевары — вызвали тогда критику более консервативного советского руководства, посоветовавшего сначала наладить кубинскую экономику и отношения с соседними государствами.

Однако в 1975 году авантюризм Кастро пришелся Москве по вкусу. Она стала потакать тщеславным замыслам кубинского диктатора. Растущая военная мощь Советского Союза открывала для Кремля возможность активизироваться в Африке. В противоречии с духом налаживавшихся советско-американских отношений Политбюро решило заняться африканским континентом, игнорируя мнение Соединенных Штатов.

Успехи кубинцев в Анголе вселили уверенность в советских руководителей, что у США просто не хватит решимости защитить Африку. Воинствующие элементы в Политбюро зачислили США в "слабаки”. Они утверждали, что после унизительного поражения во Вьетнаме в 1975 году США уже не соперник Советскому Союзу в "третьем мире”. Несмотря на то, что некоторые специалисты высказывали более сдержанное мнение по этому поводу, советские руководители полагали, что к "вьетнамскому синдрому” у американцев теперь прибавился еще и "ангольский синдром”.

В довершение, 1976 год был годом президентских выборов в США, это еще прибавило отваги советскому вмешательству в Африке. Преобладающее большинство специалистов в МИДе поддерживало мысль о том, что Америка занята более своими внутренними делами, чем делами в Африке. "Янки опять надели на себя наручники почти на год. Им теперь не до нас”, — заявляли с сознанием собственного превосходства многие высокопоставленные советские чиновники.

Мое собственное мнение о советской политике в Африке я держал при себе. Работники Африканского отдела МИДа были самыми большими конформистами, дипломатами, лишенными воображения. Лишь с одним Кузнецовым можно было в некоторой степени быть откровенным.

Беседуя с ним, я без обиняков рассказал ему, что наши дипломаты в Африке часто страдают от совершенно неналажен-ного быта. Их снабжение из Москвы поставлено плохо, и семьи советских сотрудников, работающих в Африке, подчас не имеют самых необходимых вещей. Их родные, например, вынуждены посылать им сухое молоко и прочие продукты из Москвы. В Министерстве иностранных дел знали, что такое положение не исключение. В результате мало кто хотел получить туда назначение. В разговорах можно было услышать опасения по поводу посылки на работу в Африку, и отделу кадров, естественно, трудно было найти квалифицированных специалистов для работы там.

С Кузнецовым мы обсуждали и лидеров африканских государств. Об Агостиньо Нею он заметил с жестокой откровенностью:

— Он нам нужен лишь на время. Мы знаем, что он болен. Несколько раз Нею приезжал сюда лечиться. Да и психически он не очень надежен. Правда, он полностью у нас в подчинении, а это то, что сейчас требуется. Что же касается будущего, поживем — увидим.

Слова Кузнецова разожгли мое любопытство. Я решил узнать поподробнее о делах в Анголе и поговорил с другими работниками министерства. От них я узнал, что Москва, хоть и славила Нею как "героя национально-освободительной борьбы ангольского народа”, никогда не доверяла ему.

Вторя словам Кузнецова, один специалист по Африке сказал мне, что Москве нужен был только авторитет Нею, как лидера МПЛА. Москва считала, что в МПЛА были люди более ценные, чем Нею, например Ико Карейра. Но без Нею было бы трудно привлечь Организацию африканского единства на сторону МПЛА.

— До того, как Ангола получила независимость, Нею несколько раз пытались убить, — сказал он.

— Кто же это? — поинтересовался я.

— Его же люди из МПЛА.

— Это были люди, преданные нам? — допытывался я.

— Скорей всего, — ответил мой собеседник. — Наверняка утверждать трудно, но ты же знаешь… Такие дела держат под замком.

Я вновь почувствовал отвращение, поняв, что в Анголе действует гангстерская рука Москвы. С Кузнецовым я об этом, естественно, не говорил. Мы занимались моим конкретным заданием.

Дело заключалось в том, что СССР испытывал некоторое беспокойство в связи с территориальными раздорами между африканскими странами. Эти раздоры вполне могли смешать советские планы на африканском континенте. Особенно тревожными были территориальные споры между Эфиопией и Сомали из-за Огадена, а также между Марокко и Алжиром в Западной Сахаре.

СССР имел особые интересы в Огадене, но будучи в хороших отношениях и с Эфиопией, и с Сомали, он вовсе не желал ставить под угрозу свое прочное положение на Африканском мысе из-за необходимости принять ту или иную сторону. На севере же континента положение было иное. Советский Союз не очень доверял Алжиру и всячески стремился привлечь на свою сторону Марокко. В основе конфликта была поддержка Алжиром Фронта Полиссарио, стремившегося захватить власть в бывшей Испанской Сахаре, на которую претендовало Марокко.

В обоих случаях главными были политические расчеты, а идеология отступала на второй план. Революционный режим, свергнувший эфиопского императора Хайле Селласие, исповедовал ярый марксизм, что теоретически должно было сделать его фаворитом Москвы. Советские, кубинские, восточногерманские военные советники в Эфиопии и посылаемое оружие сыграли решающую роль в подавлении постоянно вспыхивавших восстаний в Эритрее. Но Сомали также считал себя "социалистическим” государством и, что было еще более важным, предоставил в распоряжение СССР порт Бербера — важный стратегический пункт на берегу Индийского океана. С такими крупными ставками в обеих странах Москва рисковала многое потерять, встань она на сторону одного из противников.

Рассуждая логично, на севере Африки Москва должна была бы поддержать Алжир и партизан Фронта Полиссарио, — социалистическое освободительное движение. Маррокко же — исламская монархия. Идеологический выбор, казалось бы, ясен. Но у СССР, кроме идеологических соображений, были еще и практические цели, затруднявшие выбор. Не желая толкнуть Марокко еще дальше в западный лагерь, Москва также не могла согласиться с постоянными заигрываниями Алжира с Китаем и с той поддержкой, которую Пекин оказывал партизанам Фронта Полиссарио. Так же, как и в случае с Огаденом, конфликт на севере Африки не способствовал развитию советских планов, а подвергал их опасности. Вот и выходило, что раздоры и конфликты между африканскими государствами, некогда игравшие на руку Москве, теперь стали препятствием для дальнейшего роста советского влияния на этом континенте.

Работа, предстоявшая мне и моим коллегам, состояла в разработке плана применения на африканском континенте тех же принципов неприкосновенности границ, которые были центральными в дипломатическом наступлении, приведшем к соглашению о безопасности в Европе. Хотя африканские границы были установлены колониальными державами без учета расселения племен и их традиций, Москва, предпочитая сохранение статус-кво, не желала никаких изменений существующих границ, обозначенных европейцами на географических картах еще в прошлом веке.

В подтексте этой политики стоял еще один вопрос, не имевший прямого отношения к Африке: вопрос о территориальном споре между СССР и Китаем о землях вдоль Амура и Уссури, захваченных царской Россией у Китая в XIX веке в тот же период, когда Англия, Франция и Германия делили Африку. Кремль опасался любого прецедента, где бы то ни было, которым Китай мог бы оперировать в своих территориальных претензиях. Политика в Африке должна была строиться с учетом этих соображений, независимо от того, насколько прагматичны были бы ее последствия.

Работа, таким образом, походила на разгадку загадки с имеющимся ответом. Конкретная задача Министерства иностранных дел состояла в том, чтобы составить послание, которое Брежнев потом пошлет главам всех африканских государств. В этом послании должна была содержаться формулировка советской политики с акцентом на основном принципе неизменности и неприкосновенности существующих границ.

Я был рад, когда эта нудная работа подошла к концу, а вместе с нею и мой отпуск. Пора было возвращаться в Нью-Йорк.