Разрыв с Москвой

6

На одно из свиданий в гостинице "Вальдорф” Джонсон привел агента ФБР Тома Крогана, которого интересовала информация о деятельности его коллег в КГБ. О специфической оперативной работе КГБ я знал немного, но на протяжении своей карьеры я немало имел дело с агентами КГБ. Формально я был начальником многих из них на моей предыдущей должности в Миссии и на теперешнем посту заместителя Генерального секретаря. К тому же некоторые мои однокашники в Московском государственном институте международных отношений (МГИМО) пошли на работу в КГБ и стали профессионалами-оперативниками. Кое с кем из них я до сих пор поддерживал отношения.

Посмотрев списки, которые принес с собой Кроган, я понял, что могу быть ему полезным. Но предложение улучшить мои связи с КГБ я отверг, хотя Кроган очень на этом настаивал. КГБ, по его словам, может быть бесценным источником информации и опасным врагом, и мне лучше всего сохранять с ними добрые отношения.

— Это невозможно, — ответил я. — Большинство из них — неприятные и нечистоплотные люди, а некоторые просто дураки. Я стараюсь поддерживать с ними нормальные рабочие отношения, но им этого мало. Они хотят каждого держать под контролем, заставить всех нас работать на них и плясать под их дудку.

Я сказал Крогану, что не собираюсь заводить приятелей среди сотрудников КГБ ради того, чтобы помочь ему. Все, что я знаю, я готов рассказать, но для более широкой информации пусть использует другие источники.

Я начал с описания начальника шефа КГБ в Нью-Йорке, Бориса Александровича Соломатина, невысокого, приземистого генерал-майора или, как мы его называли, резидента. Когда я был назначен заместителем Генерального секретаря, Соломатин несколько раз приглашал меня к себе выпить и "по-болтать”. Он — человек циничный, грубый, да к тому же пьяница, живет отшельником в своей прокуренной берлоге и других туда заманивает.

Ни в каких операциях за стенами Советской миссии он не участвовал, он направлял агентов, которые этим занимались. Сам Соломатин редко выходил из Миссии, только в Глен Коув выбирался. По официальной должности — он заместитель Постоянного представителя СССР в ООН и находится в ранге министра, пользуясь дипломатическим иммунитетом.

Его двухкомнатная квартира в Миссии, где он живет с женой Верой, не такая крепость, как шифровальный зал, но тоже безопасное и надежное место. Для борьбы с американским прослушиванием, в эффективности и постоянстве которого он не сомневался, Соломатин завел два телевизора и стереосистему, и что-нибудь одно было всегда включено. Поскольку у него практически не было никакого контакта с американцами, он буквально жил телевизором, особенно любил новости и мог смотреть их сразу по двум программам — Си-би-эс и Эй-би-си. Другим его любимым занятием было слушать пленки с русскими песнями времен второй мировой войны и предаваться воспоминаниям о том времени, когда он был пехотным офицером.

Сейчас ему было за пятьдесят, он тоже кончил МГИМО, и я знал его много лет. После моего приезда в Нью-Йорк в 1973 году он открыто пытался вовлечь меня в шпионскую деятельность КГБ. Однажды, развалившись на тахте с сигаретой в зубах, он сказал, пристально глядя на меня:

— Ты мог бы быть одним из наших лучших сотрудников. — Потягивая водку, он продолжал в тоне конфиденциальной беседы: — Ты везде ездишь, со всеми говоришь. Тебе просто надо сообщать нам о том, что ты слышишь. Ведь, в конце концов, мы оба работаем на наше государство.

Он сказал, что любая интересная информация, поставленная мной, будет послана в Главное управление КГБ в Москве и несомненно привлечет внимание Политбюро.

— Мы умеем работать, — заявил он самодовольно, — не то что эти бюрократы из вашего Министерства иностранных дел: сидят, как наседки, на драгоценной информации и все никак не снесутся. Сотрудничество с нами поможет твоей карьере.

Все эти заверения Соломатина были враньем. Действительно, резидент имеет свои связи с Главным управлением КГБ в Москве, и он вправе решать, сообщать послу Малику информацию, которую он отправляет, или нет. Но, передавая в Москву информацию, КГБ никогда не указывает, кто именно сообщил ее. Даже сам Соломатин (или любой, занимающий его место), отправляя телефонограмму, не ставит своего имени, скрываясь просто под подписью "резидент”.

Было ясно, что Соломатин решил сделать из меня еще одну пешку в своей игре. Я ответил ему, что Громыко ценит меня по тому, что я делаю для министерства, а не по тому, что я делаю для КГБ. Он потер виски, изображая глубокое раздумье, и посоветовал мне серьезно рассмотреть его предложение.

Я не собирался участвовать в его работе, но в бытность его резидентом мне пришлось пойти на кое-какие уступки. Осенью 1973 года Соломатин познакомил меня с Валдиком Энгером, высоким красивым эстонцем. Он настаивал, чтобы я взял Энгера к себе на работу. Сначала я отказался, ссылаясь на то, что мне нужен человек, который действительно мог бы работать на меня, а не на КГБ. Резидент настаивал, и в конце концов я согласился с условием, что через несколько месяцев переведу его на другую работу в Секретариате. Соломатин не возражал.

Главным помощником Соломатина был полковник Владимир Григорьевич Красовский, заместитель резидента, опытный профессионал, несколько лет отслуживший в Нью-Йорке. В число ближайших коллег Соломатина входил также его частый гость Георгий Арбатов, директор Института Соединенных Штатов и Канады при АН СССР. Он регулярно бывает в США и совсем недавно мы с Линой видели его на обеде у Соломатина.

— Многие думают, что он очень близок к Брежневу, — сказал Джонсон, — говорят, что он фактически является представителем Кремля. Когда Арбатов выступает по телевизору или дает интервью для газеты, создается именно такое впечатление. Вы его хорошо знаете?

Я очень хорошо знал Арбатова. В сущности, я знал его с самого начала своей карьеры. Когда мы встретились на обеде у Соломатина, он находился в своей обычной разведывательной командировке. Тогда, в 1976 году, он приехал с целью исследовать политические настроения Америки накануне президентских выборов.

Считалось, что президент Джеральд Форд будет продолжать политику Ричарда Никсона в отношении СССР. Поэтому Советы предпочитали его любой другой кандидатуре. Они были озабочены угрозой с правого крыла американской политики. Соперником Форда в номинации республиканцев был Рональд Рейган, представитель твердой линии, антисоветчик и антикоммунист. Конечно, Советы знали, что даже если Рейган выиграет номинацию и затем выборы, ему в конце концов придется иметь дело с Москвой, так же как и Никсону. Однако перспектива президентства Рейгана их мало радовала. Как сказал Громыко, "никто не знает, каких сюрпризов можно ожидать от этого артиста”. В это время в отношениях супердержав царила атмосфера неуверенности и неудовлетворенности, даже некоторого смятения.

На обед к Соломатину мы с Линой приехали первыми. Вера Соломатина, некогда технический сотрудник института Арбатова, отмечала свое назначение лейтенантом в организации мужа. В этом ничего необычного нет: в КГБ много женщин-офицеров. Жены многих профессиональных гебешников тоже работают в этой организации, в том числе Ирина Якуш-кина, жена вашингтонского резидента. Более того, многие жены моих коллег-дипломатов в Нью-Йорке тоже были офицерами КГБ.

Поставив рюмки и тарелки на столе в маленьком холле, который служил также и столовой, Соломатин попросил меня выйти в гостиную и налить себе что-нибудь, а он через минуту придет туда. В гостиной я заметил четыре экземпляра книги Джона Баррона "КГБ” и спросил Соломатина, зачем ему столько. Он ответил, что книга нужна в Москве.

— Но все не так страшно, — сказал он. — Мое имя и имя Владимира Красовского там даже не упоминаются.

Я не мог понять, сказал он это с сожалением или гордостью.

Пришли Красовский с женой и Арбатов. После нескольких рюмок водки беседа несколько оживилась, и Арбатов согласился кратко рассказать о сообщении, подготовленном для Москвы.

— У Джеральда Форда, — начал он, — неплохие шансы победить в выборах 1976 года. Конечно, сейчас он совершает обычные трюки, пытаясь представить себя защитником твердой линии, но нас это не волнует. Это просто обычный предвыборный блеф. Когда все кончится, он снова будет добрым старым Джерри.

На вопрос Арбатова, что мы с Соломатиным думаем на этот счет, никто из нас не стал ему противоречить. Мы оба знали, что Москве нужно удостовериться в том, что Форд останется в Белом доме, и ни один из нас не желал выступать в роли гонца с дурными вестями, даже если у нас были серьезные сомнения насчет победы Форда. Я заговорил о контроле за вооружением, это всегда особенно интересовало меня, и спросил Арбатова, есть ли что-нибудь новое в этой области.

Арбатов признал, что момент для переговоров пропущен.

— Выборы на носу, и подсовывать американцам такую сложную штуку, как ОСВ, сейчас не время, — сказал он уныло. — Это мы понимаем. Ничего не поделаешь, хотя и жаль.

Соломатин, для которого главный интерес составлял шпионаж, а не разоружение, вмешался в разговор:

— Неужели это действительно так важно? Зачем нам торопиться с этим ОСВ?

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — ответил Арбатов, — но это серьезное дело.

Затем он перечислил доводы о связи между затратами на вооружение и кризисным состоянием советской экономики. Через три года после исторической встречи Никсона и Брежнева положение еще ухудшилось. Арбатов методически перечислял хронические недостатки в управлении, сельском хозяйстве, в работе транспорта и распределении товаров.

— Жора, ша, — взорвался наконец Соломатин, вспомнив обращение, популярное в его родной Одессе. — Ты пессимист. Бывало и похуже. Вспомни войну — и ведь ничего, выжили же.

Это был стандартный ответ на любое критическое замечание. Подобно многим ветеранам, Соломатин вспоминал войну с ностальгической грустью, а сейчас воспользовался этим предлогом, чтобы прервать серьезный разговор.

Неловкое молчание нарушил Владимир Красовский: он напомнил, что мы пришли сюда отметить приятное событие, и предложил потанцевать. Жены с радостью согласились. Красовский пристукнул каблуками новехоньких блестящих ботинок.

— Поглядите на мои баретки, семьдесят гринов отдал! — с гордостью воскликнул он.

Стройный, высокий, смазливый Красовский в отличие от Соломатина действительно занимался непосредственно шпионской деятельностью. Он любил танцевать и был прекрасным танцором. Пристукнув каблуками перед Линой, он шутливо поцеловал ей руку. Наблюдая за тем, как они танцуют, вполуха слушая громкий смех Соломатина и болтовню Арбатова с женщинами, я с благодарностью подумал о том, как замечательно, что даже в век технических чудес невозможно читать чужие мысли…

Вскоре после того как я описал Джонсону этот вечер, Бориса Соломатина сменил новый резидент. Мускулистый, лысый, с глазами василиска, полковник Юрий Иванович Дроздов произвел на меня впечатление сильного противника. Соломатин был напыщенным отшельником, который, как медведь в берлоге, отсиживался в Миссии, но с ним, по крайней мере, можно было договориться. У Дроздова, казалось, вообще не было человеческих чувств. К тому же он сразу проявил себя, как самоуверенный нахал. Хотя он плохо говорил по-английски и, будучи специалистом по Китаю, мало что знал о США или ООН, он пытался принимать активное участие в дипломатической работе. Собственное невежество, казалось, лишь увеличивало его самонадеянность и требовательность; Соломатину было до него далеко. Я понял, что он человек не только неприятный, но и опасный и решил держаться от него подальше.

Но вскоре после своего приезда он поздно вечером вызвал меня к себе. Я работал в комнатушке при шифровальном зале, просматривая кодированные телефонограммы в надежде найти что-нибудь для Джонсона. Было около одиннадцати. Я устал и был, как всегда в таких случаях, раздражен.

— Аркадий Николаевич, — у моего локтя неведомо откуда материализовался клерк, — вас к телефону.

Наверное, я не смог скрыть своего удивления и тревоги, потому что клерк повторил: "Вас к телефону”.

Никто, кроме Лины и охранников внизу, не знал, что я здесь, и только персоналу комнаты для кодирования было известно, гре именно я нахожусь. Ничего не понимая, я пошел к телефону. При звуке голоса Дроздова я весь напрягся. Он просил меня прийти к нему в кабинет.

— Наверху? — спросил я, представив себе пустынные коридоры восьмого этажа с белыми запертыми даже днем дверями. Весь этаж был отдан в распоряжение КГБ. Святая святых, откуда нет выхода.

— Нет, нет, — голос Дроздова звучал нетерпеливо. — Я на шестом этаже. Вы можете сейчас спуститься? Мне надо обсудить с вами одно дело.

Я повиновался.

В то время я знал о Дроздове очень немного — он производил впечатление недоброжелательного человека, однако прекрасного работника. Что если он залез в старые отчеты обо мне и заметил что-то, что проглядел Соломатин в предотъездной спешке? Когда я вошел в комнату, резидент сидел над стопкой бумаг. Маленькое помещение было освещено одной настольной лампой. Это было самое подходящее место для инквизиции, но Дроздов не стал допрашивать меня. Он хотел от меня услуги.

— Спасибо, что вы согласились прийти в такой час, — начал он. — Мне нужна ваша помощь. Это насчет Энгера. Не можете ли вы его оставить? Он делает для нас важную работу. Я знаю, что из-за этого он не справляется с другими делами, но нужно же помогать друг другу. Я надеюсь, вы нам в этом поможете.

Я почувствовал одновременно облегчение и досаду: опять Валдик Энгер. Конечно, услышать его имя гораздо приятнее, чем обвинения в собственный адрес. Но это еще раз напомнило мне о том, как КГБ использует меня, вынуждая идти навстречу их желаниям. Я жаловался, что всякий раз, когда я просил Энгера прилежнее относиться к своей работе в ООН и быть сдержаннее в его шпионской деятельности, он извинялся и обещал все выполнить, но все шло по-старому. А вернувшись из новогоднего отпуска, я обнаружил, что он пренебрег даже такой простой работой, как следить за подготовкой обзора прессы, который четырежды в день разносился в 50–60 офисов Секретариата. За время моего отсутствия резюме стали гораздо хуже, было много неточностей, остались незамеченными важные статьи или комментарии. По словам служащих, виноват в этом был Энгер.

Я вызвал его к себе и пригрозил, что если он не начнет честно отрабатывать свое жалованье, я вычеркну его имя из платежной ведомости ООН. Эта угроза и дошла до ушей Дроздова и заставила его срочно позвонить мне. Теперь, когда он просил меня быть снисходительней к его агенту, я решил извлечь все возможные выгоды из ситуации, в которой Дроздов — а не я — был в невыгодном положении.

— Я пытался идти вам навстречу, — сказал я резиденту, — но вы, наверное, не знаете, что это за человек. Он не держит своего слова. У него сейчас работа, которая не требует много времени, но он вообще ею не занимается. Он направо и налево трубит о том, что работает на вас. Это вызывает лишние разговоры и слухи, и я не представляю себе, как я могу дальше покрывать его.

Дроздов на минуту задумался, потом ответил:

— Мне его ошибки не кажутся такими уж важными, но… — и он опять сделал паузу, — я постараюсь взглянуть на это вашими глазами. Мы действительно хотим, чтобы он оставался в ООН. У вас есть какие-нибудь идеи на этот счет?

— Ну, я от него толку не добьюсь, — ответил я. — Может, вы сумеете повлиять на него? Вас-то он должен послушать.

Дроздов был вполне доволен, он полностью принял мое предложение, и мы расстались по-дружески.

Он, конечно, так и не узнал, как напугал меня его звонок. Может, именно этот инцидент был причиной того, что всю ночь меня мучили кошмары из моего детства. Несколько раз я просыпался весь в поту, с бьющимся сердцем. Мне привиделось начало войны, 1941 год, когда началась бомбежка и мы с матерью несколько ночей прятались в погребе с картошкой в нашем доме на Черном море.