Разрыв с Москвой

12

В начале сентября 1960 года пассажирский лайнер "Балтика” отплыл из Калининграда в Нью-Йорк. На его борту была советская делегация во главе с Никитой Хрущевым.

Путешествовать вместе с ним, иметь возможность быть полезным лично ему или его приближенным было редкостным везением. Обычно министерские чиновники моего возраста и ранга скромно и незаметно трудятся у себя в канцеляриях. Безымянные рядовые советской дипломатии, они считают большой удачей пару раз в году побывать на совещании с заместителем министра либо — в исключительных случаях — с самим Громыко. Я же в мои двадцать девять лет пересекал Атлантический океан вместе с самым главным человеком в СССР; я целых десять дней был бок о бок с ним, работая над докладом по деколонизации и разоружению на Генеральной Ассамблее ООН.

Генеральным секретарем делегации был назначен Николай Моляков, заместитель начальника отдела международных организаций. Он в значительной степени укомплектовывал делегацию, а у меня с ним были хорошие отношения. К тому времени я был опытным работником по вопросам разоружения, разбирался в деталях советских предложений на Генеральной Ассамблее, присутствовал на нескольких дискуссиях по разоружению в кабинете Громыко, и, когда Моляков порекомендовал включить меня в делегацию, Громыко одобрил его выбор.

Кроме советских официальных лиц, на "Балтике” находились руководители коммунистических партий некоторых социалистических стран: Янош Кадар из Венгрии, Георге Георгиу-Деж из Румынии и Тодор Живков из Болгарии. У каждого была своя свита, так что можно себе представить, сколько партийных деятелей, высокопоставленных чиновников и дипломатов толклось на маленькой "Балтике”. Меж тем число комфортабельных кают было ограничено, и на всех пассажиров имелся всего один ресторан, так что для советских, украинских и белорусских делегатов в самом начале возникла довольно важная проблема: в каких каютах их разместят и окажутся ли они среди тех, кто будет есть в ресторане вместе с Хрущевым и другими руководителями. Речь шла не только о престиже, но и попросту об удобствах, так как не вошедшие в число привилегированных размещались в трюме и питались вместе с командой.

Вскоре после посадки ко мне с заговорщическим видом подошел Моляков и торжественно прошептал:

— Аркадий, ты будешь жить в каюте, выходящей на палубу, и питаться в ресторане, как и Никита Сергеевич. — Он широко улыбнулся, похлопал меня по плечу и заявил: — Друзья должны помогать друг другу.

Он, конечно, был уверен, что я век не забуду такой важной услуги.

В моей каюте не было ничего лишнего — койка, маленький столик, два стула, шкаф. Но в первый вечер нашего плаванья я буквально упивался тем положением, в котором оказался — и не только от присутствия на банкете, где угощение было прямо-таки царским — икра, севрюга и прочие деликатесы, — на меня произвел сильное впечатление Хрущев, с его шумливой, простой манерой держаться.

Обед был официальным, большинство пассажиров вырядились, как на прием. Но как только обед закончился, Хрущев вышел из-за своего стола и обошел всю залу. Подойдя к нам и увидев, что мы не справились с огромными порциями, он, погрозив нам пальцем, шутливо спросил:

— В чем дело? Неужели вам не нравится производство кухни "Балтики”?

Не успели мы ответить, как он ринулся на своего зятя, редактора "Известий” Алексея Аджубея, схватил его стакан с пивом, отхлебнул и громко сказал:

— Ага, я так и знал. Ты хитер, но я тебя раскусил — ты пьешь пиво, разбавленное водкой.

Все грохнули со смеху.

Впервые я видел советского руководителя так близко. "Н.С.”, как звали его приближенные и дипломаты, был низкорослым, толстым, некрасивым человеком, почти совершенно лысым, с маленькими поросячьими глазками и крупными бородавками на круглом, типично русском лице.

Балтийское море в начале нашего путешествия было относительно спокойно, По небу пробегали лишь редкие тучи. Два эсминца, сопровождавшие "Балтику”, дали прощальный салют и повернули назад. Оставшуюся часть пути нам предстояло совершать в одиночестве, хотя пересекая Атлантический океан, мы повстречали немало советских судов. Москва приказала им изменить курс — с тем, чтобы плыть неподалеку от нас.

Мне было интересно, что произойдет с "Балтикой”, если нас настигнет шторм: я знал, что на корабле нет даже стабилизатора против качки. Вскоре все мои страхи подтвердились. Разразился шторм, маленький наш кораблик швыряло на волнах из стороны в сторону, рестораны, холлы, палубы — все опустело. Большинство пассажиров лежали в своих каютах, жестоко страдая от морской болезни. Добрая половина команды тоже была больна.

Но Хрущев оставался на ногах, свеженький, как огурчик. Для него как будто никакого шторма и не было: он, как ни в чем не бывало, ходил в ресторан, был в неизменно Хорошем настроении и весело подшучивал над теми, кто, по его словам, оказался слабаками.

Я почти целый день пролежал в койке, поднимаясь только чтобы выйти в ванную. Вечером, дыша водочным перегаром, ко мне ввалился Моляков и начал тормошить меня:

— Что ты тут валяешься?

По его словам, лучшим лекарством против морской болезни были "двести грамм”, и он уговаривал меня пойти с ним в бар. От этого предложения меня начало мутить еще сильнее, однако мне пришла в голову мысль, что умирать в баре может оказаться приятнее, чем на койке.

В баре было полно хрущевских приближенных — все навеселе. Разговор крутился вокруг женщин — рассказывали сальные истории и оценивали прелести стюардесс, официанток и секретарш, включенных в делегацию. Работники Министерства иностранных дел обычно были очень осторожны, потому что Громыко не любил, когда его подчиненные пили и болтали. Но мы знали, что в отличие от Хрущева, он ни за что не появится в баре, считая это ниже своего достоинства, так что мы тоже дали себе волю.

Завсегдатаями бара были также болгары, которые охотно общались с нами. Болгарский лидер Живков с подчеркнутым вниманием относился к Хрущеву, акцентируя свое согласие с ним. Болгары — при малейшей возможности и даже без оной — обожали поразглагольствовать о своем сродстве с русскими, об исторической дружбе между Россией и Болгарией, довольно прозрачно намекая, что они — и только они — истинные братья и союзники Советского Союза.

Румыны, напротив, держались довольно отчужденно, между ними и советской делегацией чувствовался явный холодок. За столом в ресторане Георгиу-Деж обычно молчал. Хрущеву это не нравилось, но он не выражал своих чувств по отношению к румынам публично. Однако один случай все же произошел. Хрущев, не сдержавшись, заявил небольшой группке советских делегатов, что Георгиу-Деж — вообще-то неплохой коммунист, но слабоватый руководитель и к тому же слишком пассивен. Он добавил, что в Румынии, даже в рядах коммунистической партии, распространяются пагубные националистические и антисоветские настроения, которые надо пресекать в самом зародыше.

— Им нужна твердая рука, — заявил он. — Мамалыжники — это не народ, это проститутка. — Тут Хрущев замолчал, сообразив, что зашел слишком далеко, и, стараясь поправить положение, добавил невпопад: — Я имею в виду дореволюционную Румынию.

Венгры вели себя вполне лояльно, но не возвещали "вечную дружбу” на манер болгар и хранили полное молчание относительно событий 1956 года. Янош Кадар произвел на меня впечатление умного, резкого и энергичного человека. Он, очевидно, решил на "Балтике” отдохнуть и развлечься, и в основном играл в карты. Вообще, похоже, карточная игра — общевенгерская страсть: при малейшей возможности они вытаскивали колоду. Даже Хрущева немного раздражали эти заядлые картежники. После затянувшейся за полночь игры Кадар частенько не выходил к завтраку.

Содержание предложений, которые Хрущев намеревался сделать в Нью-Йорке, не обсуждалось с нашими социалистическими друзьями. Мы получили строгие инструкции ничего не сообщать им, не давать никакой информации о наших материалах и не обнаруживать нашего стиля и методов работы. Хрущев информировал болгарского, венгерского и румынского руководителей о своих предложениях только в самых общих словах.

Однажды Моляков цинично заметил, что нам следует быть "очень осторожными в разговоре с нашими друзьями” и что мы не должны "без специального разрешения обсуждать с ними официальные материалы”. Они почти наверняка все разболтают прежде времени. К тому же, среди них могут оказаться скрытые враги, агенты западных разведок. Я спросил Молякова, что же нам делать: избегать обсуждения предложений крайне неловко — делегаты социалистических стран выражают постоянный интерес к советской позиции.

— Все ловко. Неловко только штаны через голову надевать, — парировал Моляков мое заявление старым крестьянским присловьем. — Пускай ждут. Никита Сергеевич выступит на Генеральной Ассамблее, и тогда они все узнают.

В этом отражается истинное отношение советских руководителей к нашим так называемым братьям и союзникам. Как ни странно, это было для меня неожиданностью. Я знал, что далеко не всей информацией можно с ними делиться, но никогда не представлял себе, что в основе наших отношений лежит высокомерие. Ведь советские лидеры и пропагандисты без конца трубят всему миру о братской дружбе между СССР и другими социалистическими странами, кричат о ней, как о "нерушимом законе социализма”. На самом же деле все это чистое лицемерие.

По утрам Хрущев выходил на палубу, садился в кресло-качалку, и его помощник Олег Трояновский читал ему сводки последних известии, переданные по радио из Москвы. Но наш контакт с Москвой был далек от совершенства: на "Балтике” не было подходящего оборудования, и, случалось, что мы не могли немедленно связаться с Москвой.

Хрущев был со всеми одинаково общителен. Он разговаривал с членами экипажа и даже с людьми, которых не знал лично, с радостью фотографировался с членами делегации, невзирая на недовольство своих телохранителей из КГБ, с удовольствием предавался всем палубным развлечениям и играм и оказался страстным любителем шафлборда, азартным и ловким игроком.

Хрущев часто сиживал с книгой в руках, но его познания в литературе были отрывочны и несистематичны. Хуже всего он знал западную литературу и говорил, что имей он время, обязательно заполнил бы этот пробел. Иностранных языков он не знал и не собирался изучать их. "Лучше русский как следует выучить”, — вполне самокритично признавался он.

Недостатки его образования были довольно очевидны: в разговоре он делал грамматические ошибки, часто произносил слова, неверно ставя ударение.

Хрущев действительно был не похож на других советских руководителей. Куда более типичным представителем советского руководителя-бюрократа был Громыко, избегавший простого человеческого общения с обычными людьми. В отличие от большинства западных лидеров, советские ответственные работники занимают свои высокие посты на протяжении долгих лет, если не всю жизнь, и по мере того как они отдаляются от народа, перестают понимать его заботы и образ мыслей.

Сильный шторм, от которого теперь страдала большая часть нашей компании, обернулся к моей выгоде: то ли действительно помогла рекомендованная Моляковым водка, то ли молодой организм справился с болезнью, но я был вполне бодр. Большинство моих начальников отлеживались по своим койкам, и поэтому я получил распоряжение работать непосредственно с Громыко и Хрущевым.

Я не раз беседовал с Хрущевым наедине, играя с ним в шафлборд или прогуливаясь по палубе. Он живо всем интересовался, задавал множество вопросов и часто сам же на них отвечал, не дожидаясь ответа. Он был неуклюж, а в неформальной обстановке, царившей на судне, и вовсе производил впечатление неряхи, всегда одетый в мешковатый пиджак и широкие, мятые брюки. Он отличался резкими перепадами настроения, ни с того ни с сего впадал в приступы гнева, а когда бывал один или с близкими ему людьми, выказывал порой нетипичную для него меланхолию, производя впечатление утомленного и чем-то огорченного человека. Но такие настроения длились недолго и были почти незаметны на общем жизнерадостном фоне.

Подготовка предложений или "новой важной советской инициативы”, как называли их во внутреннем кругу ЦК и Министерства иностранных дел, была в основном завершена в Москве. На "Балтике” им придавалась окончательная отделка и форма, в основном с целью придания им максимально привлекательной пропагандистской окраски. Хрущев требовал, чтобы все тексты предложений и черновики его собственных речей были написаны в простом, четком стиле, понятном для широчайших кругов общественности, даже для тех, кто никак не связан с политикой. Он любил повторять одну из заповедей марксизма: "Идея становится материальной силой, когда она овладевает массами”.

В процессе нашей работы поиск четких формулировок, живых и ярких сравнений и аргументов, популярных русских пословиц и поговорок был не менее важен, чем формулировка предложений по существу. У тех, кто готовил материалы для Хрущева, сборники пословиц и поговорок были всегда под рукой. Незаменимыми помощниками Хрущева в литературных и пропагандистских вопросах были Алексей Аджубей и Павел Сатюков, главный редактор "Правды”, всю жизнь проработавший в партийном аппарате. По виртуозности в этом деле они далеко превосходили Громыко, который поставлял идеи, но не умел придать им законченную литературнохудожественную форму. Вознесение Аджубея было Громыко не по душе. Ценя огромный дипломатический опыт Громыко, Хрущев постоянно поддразнивал его, называя сухарем-бюрократом.

— Вы только посмотрите, как молодо выглядит Андрей Андреевич, — говаривал Хрущев, улыбаясь и кивая в сторону Громыко, который действительно выглядел очень молодо для своих лет. — Ни одного седого волоска. Сразу видно, что он сидит себе в своем уютном закутке и чаек попивает.

Эти выпады не доставляли Громыко ни малейшего удовольствия, но он всегда умудрялся выдавить улыбку.

Хрущев и сам усердно работал над текстом своих речей. В своей каюте или на палубе он часами диктовал наброски своих мыслей, с такой скоростью, что запыхавшиеся стенографистки едва успевали переворачивать страницы. Черновики часто были беспорядочны, в них было множество фактических неточностей, и даже самые опытные стенографистки порой не могли изложить на правильном русском языке топорные фразы, выдаваемые Хрущевым. При всем этом его речи были живыми и темпераментными, повороты мысли, аргументы, рассуждения отличались оригинальностью и убедительностью, особый колорит придавали им меткие пословицы и поговорки, которые он так любил.

По вечерам после обеда мы обычно собирались в маленьком зале, где показывали фильмы или члены экипажа выступали с самодеятельными концертами. Хрущев никогда не пропускал этих сборищ — он не любил быть один. Он с удовольствием смотрел все картины, советские и заграничные, но особенно нравились ему старые довоенные советские фильмы и хроника.

Хрущев много пил — водку, вино, коньяк, — но хмелел не сразу. Иногда после целого дня пьянства он впадал в безудержное веселье. Его частым собутыльником был Янош Кадар, тоже не дурак выпить, и Хрущев иногда по несколько раз на день вваливался в каюту Кадара. Но больше всего он общался с Тодором Живковым: хотя флегматичный болгарин заводился не так легко, как Кадар, с ним было проще разговаривать — он почти все понимал, тогда как с румынами и венграми часто приходилось общаться через переводчиков.

Однажды вечером, когда мы собрались в зале и ждали начала фильма, Хрущев, сильно под хмельком, решил поразвлечься. Рядом с ним сидел Николай Подгорный, находившийся на том же посту, на котором некогда был Хрущев: он был первым секретарем ЦК компартии Украины. Повернувшись к нему, Хрущев сказал:

— Почему бы тебе не сплясать для нас гопака? Я что-то соскучился по украинским танцам и песням.

Хрущев очень любил Украину и часто с удовольствием вспоминал о своей жизни в Киеве.

Подгорный удивленно вскинул брови: ему было за шестьдесят, и танцевать гопака в его возрасте — трудно, да и не к лицу человеку, занимающему высокое положение. Хрущев, однако, настаивал, и Подгорный понял, что начальство не шутит. Он нехотя встал и неуклюже подпрыгнул несколько раз, имитируя движения гопака. Было совершенно ясно, что плясать он не умеет, но Хрущев громко захлопал в ладоши и похвалил Подгорного:

— Хорошо. Значит, на правильном посту сидишь в Киеве.

Однажды в разговоре Хрущев спросил, не потомок ли я Тараса Шевченко. Я ответил, что нет, но мои родители и я сам родились на Украине, и хотя я большую часть жизни провел в России, все же считаю себя украинцем. Мой ответ, вероятно, пришелся ему по душе, и я даже испугался было, что он и меня заставит сплясать гопака. Но он с широкой улыбкой похлопал меня по плечу и сказал:

— Гордиться своей национальностью — это замечательно.

Ободренный атмосферой непринужденности, царившей на борту, я решился выразить кое-какие свои сомнения относительно нашего новейшего подхода к политике разоружения. В Министерство иностранных дел меня привела прежде всего перспектива "серьезных переговоров” о сокращении вооружений, но сейчас от этих реалистических задач отказались в пользу пропагандистской программы всеобщего и полного разоружения.

Я осторожно намекнул Хрущеву, что пропаганда не может заменить реальные переговоры, которые необходимы для достижения прогресса в прекращении гонки вооружений, и был несколько удивлен тем, что он выслушал меня. Потом он сказал, что существует два уровня работы в этой области: его кампания за всеобщее и полное разоружение как пропагандистская борьба, в основании которой лежат реальные переговоры о конкретных, хотя и ограниченных, шагах.

— Каждому овощу свое время, — привел он известную пословицу.

Он подчеркнул, что было бы неразумно отказываться от частных мер, но главной задачей является всеобщее и полное разоружение и выбирать, что именно ставить во главу угла в данный момент, — это и есть искусство политика.

— Никогда не забывайте о том, как привлекательна для всего мира идея разоружения, — поучал он меня. — Стоит только сказать "я за”, и это уже принесет огромные выгоды. — С ухмылкой признавшись, что он вовсе не ожидает от Запада полного разоружения и не предполагает такого курса для Советского Союза он добавил: — Привлекательный лозунг — это самый мощный политический инструмент. Американцы этого не понимают и только вредят себе, выступая против идеи всеобщего и полного разоружения. То, что они делают, совершенно бесполезно — все равно как с ветряными мельницами сражаться.

Хрущев сказал, что пропаганду и настоящие переговоры следует рассматривать не в их противоречии, но как дополняющие друг друга процессы. И хотя его подход — цель оправдывает средства — был довольно циничен, его откровенное обоснование собственной политики звучало намного убедительнее (что вообще свойственно правде), чем лицемерные лозунги Валериана Зорина и других.

Хотя мое собственное воздействие на советскую политику было довольно ничтожным, само это трансатлантическое путешествие имело для меня колоссальное значение. Сам факт моей приближенности к Хрущеву и его главным помощникам придавал мне значимость в глазах других, и это вело к быстрому продвижению по службе. Но мое непосредственное знакомство с советским лидером и его окружением, всеобъемлющий цинизм тех, кто действительно делал политику, разом и взбодрили, и смутили меня. Я ясно увидел стремление советских руководителей ко все расширяющейся власти. Тезис о мирном сосуществовании был ленинским лозунгом, который Хрущев возродил к жизни, сделав из него дымовую завесу, за которой планировались новые действия по расширению советского влияния.

На корабле откровенно обсуждали события в бывшем Бельгийском Конго, которое недавно обрело независимость, и теперь его раздирала гражданская война. С одной стороны, эта ситуация могла бы превратить эту страну в благодатную почву для советских манипуляций, но во всем этом хаосе страна могла и ускользнуть от Советов. Почему-то события в Конго развивались не так, как хотелось бы Москве, и Хрущев был в ярости оттого, что Конго, как он выразился, "уплывает у нас из рук”.

На протяжении всего путешествия его очень волновало вмешательство ООН в Конго, в особенности действия войск ООН по поддержанию мира и Генерального секретаря Дага Хаммаршельда.

— Плевать мне на ООН, — кричал он, выслушав в чтении Олега Трояновского какие-нибудь особенно неприятные сообщения из Африки. — Это не наша организация. Этот бездельник Хам сует нос в важные дела, которые его не касаются. Слишком много власти себе взял, он за это заплатит. Мы должны избавиться от него, мы ему покажем, где раки зимуют.

В результате его яростного недовольства возникло смехотворное предложение заменить Генерального секретаря исполнительным комитетом из трех человек, тройкой. План этот был задуман, чтобы ослабить ООН, но Хрущев не желал слушать никаких возражений и выдвинул эту идею в своем обращение к Генеральной Ассамблее. Громыко понимал, что этот проект полностью противоречит давнишней советской политике, направленной против какого бы то ни было пересмотра Устава ООН, но даже он не мог убедить Хрущева.

Личные угрозы Хрущева в адрес Хаммаршельда вспомнились мне в сентябре 1961 года, когда Генеральный секретарь погиб в загадочной авиакатастрофе в Конго. Друзья, занимавшиеся Африкой, однажды сказали мне, что видели секретное сообщение КГБ, в котором говорилось, что самолет был сбит просоветскими конголезскими силами, руководимыми оперативниками из СССР.

В другой раз Хрущев поразил меня мимолетным, но точным замечанием о своих намерениях использовать для укрепления советской мощи то, что он называл "внутриимпериа-листическими противоречиями”. Он сидел на палубе, придерживая одной рукой от порывов ветра свою рваную, но горячо любимую соломенную шляпу.

— Я не могу с ней расстаться, — сказал он, — посмеиваясь. — Она помогает мне думать. К тому же вряд ли моя шляпа придется по вкусу акулам. — Это слово вызвало у него совершенно неожиданные ассоциации, и будто размышляя вслух, он добавил: — В Нью-Йорке нам придется иметь дело с целой стаей империалистических акул разных пород.

В течение получаса он вслух анализировал стратегию основных западных стран и Советского Союза, сравнивая их.

— Англичане, — заметил он, — безнадежный случай, заядлые антисоветчики. Лев может потерять гриву, но от этого его укус не становится безопаснее. Недаром же мы говорим: "Англичанка всегда засранка”. Франция — это другое дело — это ниточка, за которую нужно ухватиться, чтобы привязать к себе всю Европу. — Поглядывая на свое брюшко, он вспоминал недавний визит в Париж. — Они нас замечательно принимали, шампанское лилось рекой. А мы в ответ польстили самолюбию де Голля, захвалили его до небес. С ним только так и надо.

С немцами, по мнению Хрущева, поладить не так легко, зато их экономика и технология представляли собой для Советов большой интерес. Западную Германию следовало также убедить, что никаких надежд на воссоединение с Восточной у нее нет. За девять месяцев до постройки Берлинской стены Хрущев размышлял:

— Если будет нужно, мы покажем нашу силу, чтобы отрезвить тех западногерманских политиканов, которые не понимают ситуации. Но как только они поймут эту ситуацию, они пойдут на уступки в торговле. Не забывайте, — продолжал Хрущев, — Германия после революции первой начала торговать с нами.

Что же до Соединенных Штатов, то в данный момент он не надеялся добиться изменений их позиции, но зато считал необходимым использовать множество возможностей для "разжигания недоверия” к американцам в Европе. Вспоминая свои переговоры в 1959 году с президентом Эйзенхауэром, Хрущев сказал:

— В прошлом году мы благодаря Кемп-Дэвиду добились уже того, что между странами НАТО возникла маленькая трещина. Нам нужно работать в этом направлении, настраивая США против Европы, а Европу — против США. Этой тактике учил нас Владимир Ильич, и я не забыл его уроков, — говорил он, грозя мне пальцем.

При наведении окончательного лоска на речь, с которой Хрущев собирался обратиться к Генеральной Ассамблее, формулируя фразы об успехах социализма в СССР, некоторые из нас начали сомневаться, не слишком ли перегружена эта речь статистическими данными о советских достижениях. Когда я осторожно заметил Хрущеву, что, может быть, стоит подумать о сокращении речи, убрав из нее разделы, не имеющие прямого отношения к центральной теме советских предложений в ООН, он очень рассердился.

— Пусть эти ооновские деятели нас послушают, — сказал он. — Они только и знают, что болтать да бумагу тоннами переводить. И нечего нам экономить на страницах, когда мы предпринимаем политическое вторжение в ООН.

Он сказал, что Ленин учил, что "социализм силен примером” и что "идеи коммунизма необходимо показывать на примерах”. Затем он прочитал мне восторженную лекцию о важности и пользе применения в практической работе теоретического наследия марксизма-ленинизма; он сам, например, всегда находит нужные указания в произведениях Маркса и Ленина.

Все мы знали, что Хрущев никогда не был теоретиком. Тем не менее он любил иной раз порассуждать на теоретические темы. Однажды я наблюдал за ним, когда он, стоя на палубе, был занят тем, что следил за Громыко, который стоял неподалеку от нас в своей вечной итальянской старомодной шляпе типа "борсалино”, надвинутой на самые уши, и темно-синем макинтоше, застегнутом на все пуговицы. С очень серьезным видом Громыко разговаривал с нашим послом в Англии Александром Солдатовым.

— Вот, поглядите-ка, — сказал Хрущев. — Андрей Андреевич прекрасный дипломат и тактик, на переговорах он собаку съел. Но как теоретик и идеолог он в общем слабоват, теоретизирование ему не слишком нравится. Но это ничего, мы над ним работаем, мы из него сделаем толкового теоретика.

Эти комментарии о человеке, повлиявшем на мое решение поступить в Министерство иностранных дел, поставили меня в тупик, а Хрущеву, очевидно, даже в голову не пришло, что он говорит с подчиненным министра.

Через несколько дней "Балтика”, сделав большой круг в сторону от намеченного курса, вышла из зоны штормов. Пассажиры столпились на палубе, дул легкий теплый ветер, ярко светило солнце, настроение у всех было превосходное. При такой погоде Хрущев проводил на палубе много времени. Однажды я увидел, что он стоит один, облокотившись на ограждение, и смотрит в бинокль на океан. Очевидно, его собеседники только что отошли. Я подошел к нему, и как раз в этот момент его рука скользнула по поручню, и он потерял равновесие. Я быстро подхватил его. Он обернулся ко мне и сказал с веселой усмешкой в глазах:

— Я не моряк, но на палубе держусь крепко. И если бы я упал за борт, то вовсе не из-за неосторожности. Просто мы сейчас недалеко от Кубы, и уж, наверное, они примут меня лучше, чем американцы в Нью-Йорке.

Не знаю, почему вдруг Хрущев подумал о Кубе. Может, именно эта относительная близость к острову уже тогда породила в его уме идею, которую он позже воплотил в кубинскую авантюру, приведшую к тяжелейшему кризису ядерной эпохи.

А он меж тем задумчиво продолжал:

— Надеюсь, Куба станет маяком социализма в Латинской Америке. Кастро позволяет нам надеяться на это, а американцы нам помогают.

Он сказал, что вместо того чтобы установить нормальные отношения с Кубой, США делают все возможное, чтобы припереть Кастро к стенке, организуя против него кампании, натравливая латиноамериканские страны, установив экономическую блокаду острова.

— Это глупо! — воскликнул он. — И все — результат завываний ярых антикоммунистов в Штатах. Им повсюду мерещится красный цвет, даже там, где преобладает розовый или, еще того хуже, белый. — Потом, причмокнув, словно смакуя предстоящее лакомство, произнес: — Кастро будет притянут к нам, как магнит притягивает железо.

Я ответил, что хотя кубинское руководство движется к социализму, но мне говорили, что будто заведующий Международным отделом ЦК Борис Пономарев не уверен относительно истинных намерений Кастро.

— Ну, Пономарь ценный работник, но ортодоксален, как католический священник, — с раздражением пробурчал Хрущев, добавил, что составит собственное мнение о Кастро во время встречи в Нью-Йорке.

И вот наконец свежевыкрашенная, нарядная "Балтика” вошла в нью-йоркский порт и миновала статую Свободы. Но роскошь нашего лайнера (покраска была произведена за несколько дней до прибытия во время специальной стоянки) резко контрастировала с грязными, полуразваленными доками, в которые он входил. Никто ничего подобного не ожидал. Хрущев с явным неудовольствием пробурчал:

— Так. Эти америкашки сыграли с нами еще одну шутку.

Но "америкашки” тут были не при чем. Просто наш посол в Вашингтоне Михаил Меньшиков и Валериан Зорин, недавно ставший представителем СССР в ООН, слишком буквально поняли инструкции из Москвы насчет того, что не следует тратить много денег на стоянку "Балтики” в Нью-Йорке. Они, несомненно, изрядно попотели, пока нашли дешевую стоянку, зато и получили за свои деньги именно то, что за них можно получить: полуразвалившийся пирс возле Тридцать пятой улицы, бездействовавший много лет.

Вообще, Меньшиков, протеже Анастаса Микояна, не отличался ни умом, ни способностями. В Москве у "улыбающегося Майка”, как называли его в Штатах, была репутация закоренелого сноба. Что же до Зорина, то он был до мозга костей догматиком и всегда следовал духу и букве инструкций, порой не задумываясь о последствиях. Это и подтвердилось еще раз в том, как он понял указание о снятии дешевой стоянки.

По прибытии в Нью-Йорк мы столкнулись с еще одной трудностью. Международная ассоциация портовых рабочих решила бойкотировать приезд Хрущева и отказалась обслуживать "Балтику”, так что кораблю пришлось швартоваться собственными силами. Смешно было видеть, как неуклюже дипломаты помогали морякам натягивать канаты.

После того как Хрущев обосновался в Советской миссии на Парк авеню, Зорин устроил вечернюю конференцию для обсуждения расписания премьера в Нью-Йорке. В речи Зорина были слова о том, что "Никита Сергеевич придает особое значение встрече с Фиделем Кастро”. Главная трудность заключалась в том, что Кастро переехал из центра в старую гостиницу "Тереза” в Гарлеме. Гостиница была отвратительная, по соседним улицам слонялись пропойцы, наркоманы и прочий нью-йоркский сброд, но Кастро хотел доказать, что он — человек простой и вышел из народа. Телохранители Хрущева возражали против визита в эту гостиницу. Служба безопасности США тоже была против. Зорин предложил пригласить Кастро в Советскую миссию, но Хрущев воспротивился: он должен навестить Кастро в Гарлеме, чтобы показать тому свое уважение. Ему было важно продемонстрировать, что ему, руководителю великого народа, нет дела до всяких там протоколов и безопасности. Он тоже — из народа.

Из Гарлема Хрущев вернулся чрезвычайно довольный. Он рассказал нам, что выяснил, что Кастро хочет дружить с Советским Союзом и просит военной помощи. Более того, у него создалось впечатление, что из Кастро получится хороший коммунист. Но, несмотря на энтузиазм, он все же добавил, что следует быть осторожным:

— Кастро похож на молодого необъезженного коня. Ему нужны уроки, но он очень своенравен — так что надо быть начеку.

Хрущева очень задела рекомендация нью-йоркских властей в целях безопасности не выезжать за пределы Манхэттена, и, поскольку он намеревался проводить свободное время в Глен-Коуве, он немедленно придал этой рекомендации политическую окраску. В первой же речи на Генеральной Ассамблее Хрущев обвинил США и американские власти в том, что они не создают "благоприятных условий” для представителей государств — членов ООН, ограничивая и ущемляя их права.

Он заявил: "Возникает вопрос: не пора ли подумать о выборе другого места для ООН, такого, которое могло бы более эффективно способствовать плодотворной работе этой международной организации? Таким местом, например, могла бы стать Швейцария или Австрия. Я с полной ответственностью заявляю, что, если покажется желательным разместить ООН в СССР, мы гарантируем самые благоприятные условия для ее работы и полнейшую безопасность для представителей всех государств”.

Конечно, Хрущев всего лишь работал на публику. Меньше всего Москва хотела бы, чтобы ООН куда-то переехала. Ни в Москве во время подготовки к сессии, ни на "Балтике” вопрос о переезде ООН не обсуждался. "Ответственное” заявление Хрущева относительно перенесения ООН в Советский Союз было на редкость безответственным. Такая организация в Москве могла бы стать троянским конем, еще пуще возбуждая страх режима перед Западом. И без того страх этот достиг таких размеров, что советское правительство отказывалось допустить в скромный информационный центр ООН в Москве хотя бы одного иностранного служащего. Помимо этого, имелось и другое обстоятельство против переезда ООН из США. Нынешнее местоположение ООН давало Москве возможность размещать под ее прикрытием практически неограниченное количество сотрудников КГБ. Разумеется, КГБ яростно воспротивился бы переезду ООН из Нью-Йорка: для него это было бы равнозначно ликвидации одного из главных центров шпионажа. Ни Вена, ни Женева не заменили бы Нью-Йорк.

Работая в нашей Миссии при ООН в 60-е годы и позже, будучи заместителем Генерального секретаря в 70-е, я не раз слышал высказывания работников КГБ на эту тему. Малейший намек на возможность перенесения местоположения ООН вызывал жуткую панику.

Хрущев проводил в ООН массу времени. Он побил все имевшиеся рекорды по произнесению речей, одиннадцать раз за сессию обращаясь к Ассамблее. Для него правил не существовало. Это становилось ясно, когда он начинал фиглярничать. Один такой случай стал широко известен.

1 октября 1960 года я сидел в зале Ассамблеи недалеко от него. Хотелось курить, и я встал, чтобы выйти в коридор. Лев Менделевич, заместитель заведующего Отдела международных организаций, погрозил мне пальцем:

— Вы что, с ума сошли? Сейчас будет выступать Никита Сергеевич. Что подумают, если вы уйдете?

Хотя речь Хрущева была посвящена восстановлению законных прав Китая в ООН, он решил воспользоваться ею, чтобы напасть на генерала Франко. В частности, Хрущев заявил, что "Франко установил режим кровавой диктатуры и уничтожает лучших сынов Испании”.

Ирландец Фредерик Боланд, президент Ассамблеи, был человеком сдержанным и спокойным. Но Хрущев зашел так далеко, что Боланд вынужден был его прервать. Прерывать главу государства во время речи не принято, однако Боланд потребовал, чтобы Хрущев не занимался личными выпадами против глав других государств — членов ООН. Замечание не возымело желанного эффекта: Хрущев разошелся еще пуще и продолжал поносить Франко.

После его речи испанский министр иностранных дел Фернандо Кастелья выступил с ответным словом. Хрущев, совершенно выйдя из себя, забыл все правила приличия и начал осыпать испанского министра оскорбительными замечаниями. Увлекшись, он кричал и стучал кулаками. Но кульминации эта сцена достигла, когда он, сняв ботинок, начал оглушительно колотить им по столу. Другие члены советской делегации тоже принялись шуметь и стучать по столам, хотя ботинки больше никто не снимал.

Закончив выступление, Кастелья вернулся на свое место, которое случайно оказалось прямо перед столом Хрущева. Когда испанский министр подошел к своему стулу, Хрущев, не владея собой, вскочил и, размахивая кулаками, бросился на худенького, маленького испанца. Тот принял комичную оборонительную стойку, но охранники тут же развели их.

Всех нас потрясло поведение Хрущева. В Миссии после закрытия сессии все были подавлены и смущены. У Громыко, известного своей полной невозмутимостью, были белые губы. Один лишь Хрущев вел себя так, словно ничего не случилось, громко смеялся и шутил, говорил, что надо "вдохнуть хоть капельку жизни в затхлую атмосферу ООН”. Казалось, ему было абсолютно все равно, что могли подумать о нем другие члены ООН во время этой эскапады.

Хрущев уезжал из Нью-Йорка в середине октября, в последние недели перед выборами. На людях Хрущев делал вид, что ему все равно, кто станет президентом. О Никсоне и Кеннеди он говорил, что это "два сапога — пара” и "не скажешь, какой лучше — левый или правый”. Но на самом деле он думал иначе. На завтраке перед отъездом он рассвирепел при упоминании имени Никсона:

— Это типичный продукт маккартизма, марионетка самых реакционных сил в США. Мы с ним никогда не найдем общего языка.

Хрущев был так убежден в этом, что отклонял все попытки Никсона и Эйзенхауэра наладить отношения. Мы знали, что они убеждали его в том, что нельзя принимать всерьез предвыборные речи Никсона, что эти речи рассчитаны на определенные слои избирателей и задача их — произвести наибольший эффект. На самом же деле Никсон хочет улучшения отношений с СССР. Но Хрущев отверг все эти уверения.

Он с гордостью рассказывал, что "раскусил” американцев сразу, еще тогда, когда администрация Эйзенхауэра попросила освободить Пауэрса и летчиков, сбитых в Арктике, еще до выборов.

— Мы никогда не сделаем Никсону такого подарка! — воскликнул он. — И мы тоже можем повлиять на американские выборы.

Хрущев был доволен некоторыми заявлениями Кеннеди, говоря, что хотя оценки Кеннеди часто противоречивы и нечетки, он явно боится войны и поэтому делает предварительные шаги по улучшению отношений с СССР.

Сегодня очень легко обвинять Хрущева в недостатке политической дальновидности. В конце концов, именно Никсон был первым американским президентом, который побывал в Советском Союзе и начал политику разрядки. Однако тогда, в 1960 году, даже самый проницательный советский эксперт вряд ли мог это предсказать.