Разрыв с Москвой

25

9 сентября 1976 года умер Мао Цзедун. Официальная реакция СССР была спокойной, краткой и корректной, однако тон инструкций, полученных нами в Нью-Йорке, свидетельствовал о том, что уход Мао возбудил оптимистические надежды. Яков Малик и я, согласно указанию из Москвы, должны были незамедлительно отправиться в Китайскую миссию при ООН и поставить свои подписи в книге соболезнований. Нам было также дано указание, что в дальнейшем мы должны в любом разговоре с различными официальными лицами в ООН, при каждом удобном случае напоминать, что СССР и Китай связывали тесные дружеские отношения и теперь настало время покончить с раздорами и возобновить старую дружбу.

Через короткое время на неофициальном обеде в Миссии Громыко сказал, что советское руководство особенно настаивает, чтобы мы воздерживались от вовлечения нас в любую ситуацию, которая может помешать усилиям улучшить отношения с Пекином. "Мы должны избегать всего, что может вызвать неблагоприятную для Советского Союза реакцию со стороны китайцев”, — Громыко произнес эти слова, ни разу не посмотрев на Малика, но и без этого все поняли, что министр имел в виду главу советской делегации в ООН прежде всего. Сидя с правой стороны от Громыко, Малик в молчании уставился в тарелку.

Громыко спросил меня, что я думаю о Хуане Хуа — главе китайской делегации в ООН в то время. Он особенно допытывался, не заметил ли я чего-либо необычного в поведении Хуа в последнее время, то есть после смерти Мао. Я сказал, что никаких видимых изменений не приметил.

— После стольких лет сдвига в политике, конечно, еще рано ожидать существенных изменений, — проговорил Громыко. Он отметил, что в своем заявлении на Генеральной Ассамблее он решил особо подчеркнуть очень важное значение, которое Советский Союз придавал и придает нормализации отношений с Китаем. — Как вы могли заметить, я не обмолвился даже намеком, который можно было бы трактовать, как критику Китая. Даже намеком, — повторил он.

Москва испытывала явный недостаток достоверной информации о том, что происходило в Китае. Еще в 1949 году, после победы китайских коммунистов Сталин решил, что Советский Союз не нуждается более в шпионской сети, созданной еще в начале 20-х годов и работавшей весьма успешно. Сталин считал, что на разных уровнях компартии Китая сидит достаточное количество "его” людей, настроенных просоветстки и готовых сообщать все, что Москва хочет знать. Однако жизнь показала, что товарищ Сталин глубоко заблуждался.

КГБ, как говорится, спохватился, но уже было поздно, и ему не удалось восстановить эффективный разведывательный аппарат в коммунистическом Китае. Хотя в Пекине находилось советское посольство, деятельность его была жестоко лимитирована. Дипломаты не только не имели права вступать в откровенные разговоры с китайцами, но и их просьбы разрешить им поездки по стране не удовлетворялись. Поэтому Москва была вынуждена получать информацию о внутренних делах Китая по американскому образцу — то есть через агентуру в Гонконге и Токио. Специалисты по Китаю из ЦК, КГБ и МИДа были направлены в советские посольства в Японии, Танзании, Соединенных Штатах и ряда других стран. Однако данные, которые они получали, были, что называется, остывшим супом.

На встрече с Бертом Джонсоном я рассказал ему о заявлении Громыко. Берт поинтересовался, что думает Громыко об американо-советских отношениях в свете предстоящих президентских выборов. Ничего нового я не мог сообщить — СССР продолжал выжидать и наблюдать. Громыко не возлагал больших надежд на предстоящую встречу с президентом Фордом. Все еще предпочитая видеть Форда переизбранным президентом, СССР стал внимательнее присматриваться к Картеру. Громыко считал "хорошим знаком” рост влияния на Картера Сайруса Вэнса, одновременно очень сожалея, что Збигнев Бжезинский сможет играть заметную роль в администрации Картера, если того изберут.

На следующее утро после прибытия Громыко в Нью-Йорк, я, просмотрев его расписание, обнаружил там отсутствие некоторых важных мероприятий. В расписание не был включен обед у Генерального секретаря ООН Вальдхайма, на котором, по традиции, присутствуют министры иностранных дел пяти стран — постоянных членов Совета Безопасности. Я был поражен. Вальдхайм уже давно послал приглашение Громыко. Так как отказа на приглашение не последовало, Вальдхайм считал, что Громыко будет на обеде, как бывало прежде. В расписании также не значилась личная встреча с Генеральным секретарем — встреча, на которую Вальдхайм, как мне было известно, рассчитывал. Для Вальдхайма, так же как и для американского президента, этот год был ответственный — предстояли выборы Генерального секретаря ООН, и Вальдхайм очень надеялся быть переизбранным.

Я спросил помощника Громыко Юрия Фокина, что это все означает.

— Аркадий Николаевич, — отрезал он, — разве вам неизвестно мнение Андрея Андреевича о Вальдхайме?

Я понимал, что Фокин имел в виду, но считал, что не в наших интересах выражать свое отрицательное отношение так демонстративно. Я решил обсудить это дело лично с Громыко, когда он будет в Глен-Коуве, где настроение его всегда улучшается.

Врач рекомендовал Громыко семикилометровые прогулки по саду всякий раз, когда он приедет в Глен-Коув. Поместье, где находится здание Миссии, изолировано от посторонних глаз. Высокий забор, вдоль которого стоят ряды густого кустарника, отгораживает обитателей дачи от внешнего мира. Но даже здесь Громыко был постоянно окружен свитой своих советников и охранников. Он вышагивал по саду круг за кругом, а все его сопровождающие следовали за ним, пока назначенное число километров не было пройдено.

После прогулки был завтрак, сервировавшийся в большой столовой человек на двадцать пять. Присутствовать на таком завтраке считалось большой честью. Те, кто хотели выпить, смотрели с надеждой на маленький столик в углу столовой, уставленный бутылками. Громыко сам пил чрезвычайно редко и не одобрял других, пивших в его присутствии. Без специального разрешения напитки не подавались. Однако Добрынин, который постоянно находился в Нью-Йорке во все время пребывания Громыко, брал на себя смелость и говорил что-то вроде:

— Андрей Андреевич, может быть, мы пригубим что-нибудь для поднятия духа?

Лидия Громыко немедленно присоединялась к нему. Если Громыко предпочитал никак не реагировать на слова Добрынина и продолжал сидеть молча, с каменным лицом, то напитки не подавались, выпивка отменялась. Но иногда Громыко своим руководящим тоном произносил:

— Кто хочет, может выпить, я не буду.

После этого официантки ставили бутылки с вином и водкой на стол.

В тот день я сидел рядом с Василием Макаровым, который очень оживился в предвкушении стакана водки. Я сказал ему, что хотел бы поговорить с Громыко с глазу на глаз после завтрака. Он помрачнел.

— А что вы хотите сказать Андрею Андреевичу? — спросил он.

— Громыко должен принять приглашение Вальдхайма и пойти на обед "большой пятерки”, и он также должен лично встретиться с Вальдхаймом, — ответил я.

— Вы зря потеряете время, — заявил Макаров. — Мы обсуждали этот вопрос в Москве. Андрей Андреевич — против. Если вы снова поднимете эту тему, будет взрыв.

Несмотря на предупреждение Макарова, я несколько позднее заговорил об этом с Громыко.

— Шевченко, — загремел Громыко, — чьи интересы вы защищаете? Вальдхайма или наши? Вальдхайм не является державой!

Я постарался объяснить Громыко, что большинство членов ООН просто не поймут, почему министр иностранных дел Советского Союза унизил Генерального секретаря. Это все равно, что плюнуть в лицо всей ООН.

Громыко оставался при своем мнении.

— Да что будет на этом обеде? Пустая болтовня с толпой скучных сотрудников и их женами. Как можно рассчитывать на серьезный разговор в такой обстановке? Это все устраивается только для показухи, больше ни для чего. — На его лице появилась мина брезгливого пренебрежения. — Кроме того, там будут китайцы, — продолжал он. — А я не хотел бы сейчас с ними разговаривать. Но если я тоже там буду, будет неверным с ними не заговорить. Да и сам Вальдхайм постарается завести политический разговор в своей глупой щебечущей манере… Ну, хорошо, я подумаю, — заключил он резко.

Но когда я тут же коснулся другого вопроса — личной встречи с Вальдхаймом, — кровь прилила к лицу министра.

— Довольно! — закричал он. — Я увижусь с ним на обеде.

Я стал настаивать, подчеркивая, что министры всех значительных государств, приезжая в Нью-Йорк, встречаются лично с Вальдхаймом. Эти встречи носят, главным образом, протокольный характер. И если даже ничего на них серьезного не обсуждается, то сейчас, когда предстоят выборы Генерального секретаря, повидаться с Вальдхаймом необходимо. Громыко нахмурился в молчании, давая понять, что разговор окончен.

Раздраженный, в плохом настроении пошел Громыко на обед Вальдхайма. Его мрачность еще более усугубилась тем, что Киссинджер прибыл на обед почти на час позже. Поскольку вопрос о личной встрече с Вальдхаймом еще только решался, Громыко упрямо стоял на своем. Каждый день Вальдхайм спрашивал меня о времени встречи. Каждый раз я старался уйти от ответа, больно задевая его самолюбие уклончивым сообщением, что Громыко должен просмотреть свое орень жесткое расписание и найти время.

С помощью Добрынина я, наконец, убедил Громыко встретиться с Вальдхаймом на несколько минут. Но Громыко и тут предпочел вариант, унижающий Генерального секретаря. Он встретился с ним после выступления представителя одной из стран советского блока в приемной, позади подиума в зале Генеральной Ассамблеи, а не в кабинете Вальдхайма.

Советский Союз относится к ООН с большой долей презрения, и только с одной точки зрения ООН привлекательна для СССР — сюда КГБ официально может засылать своих шпионов, и трибуну ООН можно использовать в своих корыстных пропагандистских целях. Одной из причин потери ООН своего значения явился тот факт, что США и западные державы утратили всякое доверие к этой международной организации. По каждому вопросу их мнение стало встречать резкую оппозицию со стороны превратившихся в активное большинство стран "третьего мира”. Даже Китай, за исключением редких случаев, относится к ООН безразлично.

Но на счету ООН все же были достижения, и Курт Вальдхайм, определенно, сыграл здесь свою позитивную роль. Работая с ним и наблюдая его в работе более четырех лет, я проникся к нему уважением. Он часто казался натянутым и сухим, застегнутым на все пуговицы, но за этой внешностью скрывался человек больших страстей и благородных убеждений.

Им двигало сочетание двух сил — личные амбиции и подлинная преданность идее Объединенных наций. Он смотрел на ООН не только как на инстанцию, в которую обращаются с последней надеждой на разрешение конфликта, а придавал ей значение более широкое, видя в ней инструмент регулирования напряжения между Западом и Востоком, Севером и Югом, инструмент предотвращения насилия в мире. Он рассматривал мандат Генерального секретаря ООН как мандат, дающий ему право вести неофициальные переговоры и прилагать усилия для установления в мире порядка, основанного на уважении к закону и справедливости.

На своем опыте пребывания на посту Генерального секретаря Вальдхайм понял, что его работа "одна из тяжелейших в мире”, как говорил когда-то первый Генеральный секретарь ООН Трюгве Ли. Без сотрудничества или хотя бы определенного согласия между пятью постоянными членами Совета Безопасности и группы влиятельных неприсо единившихся стран Генеральный секретарь был не в состоянии предпринять какие-либо решительные действия, независимо от того, какого мнения он придерживался сам. Найти же позицию, которая примирила бы все диаметрально противоположные точки зрения было почти немыслимо. Это был сизифов труд. Вальдхайм же при этом еще хотел всем угодить, что называется, подарить всем сестрам по серьгам. Здравый смысл и логика, бесспорно, требуют, чтобы Генеральный секретарь ООН поддерживал и крепил дружеские, доверительные и деловые отношения со всеми ведущими мировыми силами, но есть предел, который нельзя переступать, не пожертвовав своими убеждениями, не став пленником этикета.

Вальдхайм, конечно, не сравним с энергичным, решительным и мужественным Дагом Хаммершельдом. Но он все же разительно отличался от своего предшественника на посту Генерального секретаря ООН У Тана, который в основном занимался тем, что, сцепив руки, целыми днями вертел перед собой большие пальцы. Динамизм Вальдхайма был очевиден. Однако его общие достижения не увенчались триумфальным успехом, хотя некоторые его начинания заслуживали одобрения. Так, например, в 1972 году он предложил обсудить на сессии Генеральной Ассамблеи вопрос о международном терроризме. Проблема не была новой, но тот факт, что он привлек к ней внимание мирового общественного мнения, вынеся ее на обсуждение на мировом форуме, нужно расценивать как его личную заслугу. В 1976 году его действия в Совете Безопасности привели к временному затуханию войны в Ливане.

Преданность Вальдхайма делу, которому он служил, находит подтверждение и в его самоотверженной работе, иногда по шестнадцать часов в сутки. Он никогда не уклонялся от присутствия на заседаниях Совета Безопасности и на сессиях Генеральной Ассамблеи. Нормой было ждать его по 30–40 минут сверх назначенного времени, потому что какой-нибудь случайный посетитель, в последнюю секунду сломавший распорядок дня, должен был быть вежливо выпровожен из кабинета Генеральным секретарем лично. Вальдхайм был слишком терпелив с теми, кто беззастенчиво втягивал его в различные дискуссии и слишком неохотно использовал свой авторитет для того, чтобы избавиться от навязанных ему разговоров, мешающих ему встретиться наконец с тем, кто ждал его по делу.

Я всегда поддерживал усилия его очаровательной и интеллигентной жены Сисси, старавшейся умерить его увлеченность работой, порой превращавшейся в манию. Часто мои коллеги и я старались вынудить его оставить дела, которых всегда накапливалась уйма. Он бывало соглашался, но вскоре вновь возвращался к работе.

Преемник Вальдхайма Перес де Куэльяр, перуанец, который, как и я был заместителем Генерального секретаря, оказался не таким автократом, как Вальдхайм. Он не стремился все сделать сам и охотно передавал часть своих обязанностей своим заместителям, в частности Брайану Уркварту, специалисту по Ближнему Востоку, и Диего Кордовесу, занимавшемуся Афганистаном после советской аккупации.

В некоторых случаях Вальдхайм пытался подражать Генри Киссинджеру и ударялся в "челночную дипломатию”, забывая свои собственные слова о том, что "Генеральный секретарь ООН несет груз огромной ответственности, но имеет очень мало власти”. И все же он упорно преодолевал свои неудачи и разочарования. Его неисчерпаемая воля продолжать дело, которому он себя посвятил, была его самым сильным качеством.

Его робость в использовании возможностей ООН соединялась в нем с любовью к представительности. Он любил быть в центре внимания и время от времени это подчеркивать. Так, для него было типично опаздывать на полчаса-час на наши еженедельные собрания. Входя быстро, энергичным шагом в конференц-зал и занимая свое место с выражением достоинства на лице, он с мягкой улыбкой сообщал, что был занят "очень важным телефонным разговором” и просил извинить его. Вид у него при этом всегда был очень целеустремленный и деловой, не лишенный, однако, и важности. Но члены его "кабинета” пропускали эти слова мимо ушей, прекрасно зная, что никакого "очень важного телефонного звонка” не было, а просто Генеральный секретарь опоздал.

Я не могу припомнить, чтобы какая-нибудь из этих еженедельных встреч содержала что-либо важное или интересное. Никто и не ждал от них серьезных обсуждений, так как Вальдхайм любил единолично принимать решения, правда, посовещавшись предварительно с несколькими советниками — членами своей "австрийской мафии”. При этом Вальдхайм любил пожаловаться, что он — одинокий боец, которому все приходится решать самому. Я думаю, что он искусственно создавал этот образ, не используя в своих многочисленных делах помощников и заместителей.

Я, однако, сочувствовал Вальдхайму в трудностях на его неблагодарном посту, особенно в тех, которые чинил ему Советский Союз. Ни советское правительство, ни Яков Малик не информировали Вальдхайма о своих истинных намерениях или об основном курсе советской политики в той или иной области международных отношений. СССР обращался к Вальдхайму только тогда, когда возникала нужда использовать его влияние в интересах советской политики. По контрасту, американцы постоянно держали Вальдхайма в курсе широкого спектра вопросов. Я часто слышал, как Вальдхайм говорил по телефону с Киссинджером или главой американской делегации в ООН.

Нарушая советские правила секретности, я пытался как-то облегчить положение Вальдхайма, когда это было в моих силах. Время от времени я конфиденциально сообщал ему о намерениях СССР и об инструкциях, полученных Советской миссией по вопросам предстоящих дебатов в ООН. Я знаю, он ценил мою помощь и, наверное, поэтому всегда защищал от нападок, которых я во многих случаях щедро заслуживал. Правда, на мой взгляд, он руководствовался не только благодарностью за поставлявшуюся мною информацию, но и тем, что я был представителем СССР, а с правительством этой страны он старался ни в коем случае не испортить отношений. Стремление Вальдхайма угодить Москве привело к тому, что при нем количество советских людей, работающих в секретариате, ощутимо возросло. Он легко согласился на то, что вместе с Маликом они называли "пятилетний план”, то есть на заполнение постов в секретариате советскими работниками. В нашем последнем разговоре Вальдхайм спросил меня, неужели это правда, что его специальный помощник Виктор Лесиов-ский был офицером КГБ. Мне оставалось только поразиться его наивности.

Однако готовность Вальдхайма во всем сотрудничать с Москвой заслужила у советских руководителей лишь весьма ограниченное к нему уважение. Во время его кампании на переизбрание на пост Генерального секретаря ООН, Министерство иностранных дел подготовило для Политбюро докладную, в которой работа Вальдхайма в ООН оценивалась, как "неровная”. Он обвинялся в "прозападных убеждениях”, "флирте” с американцами, некоторыми присоединившимися странами и даже с китайцами. Хотя в докладной признавались его заслуги перед СССР, выразившиеся в заполнении 250-ти мест в секретариате советскими работниками, однако более высокие посты Вальдхайм все же раздал, как было сказано в докладной, "функционерам с западными и прозападными взглядами. Эти функционеры оказывают на него заметное влияние”, — говорилось далее. После пренебрежительного упоминания о чувствительности Вальдхайма к лести со стороны западных лидеров, в докладной было сказано, что "многие важные вопросы при его содействии были решены наперекор интересам СССР”. Попытки Вальдхайма принять участие в мирной конференции по Вьетнаму, в Женевской конференции по Ближнему Востоку и в конференции по безопасности и сотрудничеству в Европе, были представлены в докладной, как "навязчивое расширение мандата ООН”. Идея Вальдхайма созвать под эгидой ООН совещание заинтересованных сторон и рассмотреть возможность возобновления переговоров по мирному урегулированию на Ближнем Востоке "противоречила советской политике”. На Кипре и в Южной Африке Вальдхайм, как утверждалось в докладной, готов был противостоять советской инициативе, зато в вопросах прав человека докладная восхваляла Вальдхайма: "он держал себя осторожно, стараясь избежать осложнений с нами”.

При всем этом Вальдхайм считался наиболее приемлемой фигурой на посту Генерального секретаря ООН, хотя советские руководители доверяли ему в очень ограниченной мере. Особенно неприемлемой была та власть, которую он проявил, руководя операциями миротворческих сил ООН на Ближнем Востоке. Это пугало, как угроза того, что СССР не сможет контролировать международные силы.

В то же время, указывалось в докладной, "по целому ряду важных вопросов, особенно тех, которые имеют большое политическое значение, Вальдхайм прислушивается к нашим требованиям и нашим советам”.

Перед выборами 1976 года Китай и ряд неприсоединившихся стран выразили недовольство по поводу того, что европейцы "монополизировали право занимать пост Генерального секретаря ООН и занимают его непозволительно долго”. Однако они не смогли прийти к соглашению ни по одной кандидатуре, выставленной ими самими. США, Великобритания и Франция поддерживали Вальдхайма. Москва не спешила высказать свое мнение. Советская делегация получила указания, "не возражать против кандидатуры Вальдхайма, если какой-либо другой кандидат более приемлемый для нас, не сумеет найти поддержку подавляющего большинства”. Но никакого другого кандидата просто не оказалось. К сожалению, перспектива переизбрания на второй срок стала навязчивой идеей Вальдхайма, и он готов был уплатить слишком высокую цену за ее претворение в жизнь. Работа секретариата почти замерла, так как все свое время Вальдхайм теперь посвящал делам выборов. При всех проблемах и ограничениях в деятельности на этом посту, если еще Генеральный секретарь ООН идет на поводу своих личных амбиций, беспристрастная позиция его оказывается подорванной. В идеале, конечно, Генеральный секретарь должен обладать свободой для того, чтобы действовать в согласии с Уставом ООН. Практически его позиция не должна быть объектом разноречивых притязаний со стороны главных держав ООН, которые могут блокировать его переизбрание. Возможно, лучший путь гарантировать такую свободу Генеральному секретарю — было бы избрание его только на один срок, который мог бы быть продлен до пяти или шести лет.

Перевыборы Генерального секретаря ООН по сравнению с тем, что происходило в США, были для Москвы делом второстепенным. 2 ноября 1976 года президентом США стал Джимми Картер. Збигнев Бжезинский, которого Москва считала своим непримиримым врагом, занял пост советника президента по вопросам национальной безопасности. Декларация нового президента в защиту прав человека в соединении с телеграммой, посланной еврейскому активисту-отказнику, убедила кремлевских руководителей, что Картер ищет путей для подрыва престижа СССР. Наконец, его речь на инавгурации, в которой он выразил надежду, что "уже в этом году будут предприняты шаги в направлении к осуществлению нашей главной цели — уничтожению всего атомного оружия на земле”, была воспринята как сигнал о намерениях нового американского лидера разрушить взаимопонимание, достигнутое на переговорах по СОЛТ.

Непредсказуемость Картера тревожила советское руководство в неменьшей степени, чем его ощутимый поворот в подходе к проблеме отношений между двумя сверхдержавами. Американцы воспринимают изменения, как явление вполне закономерное. Они, возможно, и были удивлены, но ненадолго, сразу же начав приспосабливаться к новым обстоятельствам. Советское руководство лишено такой мобильности. Ему понадобилось время, чтобы разобраться в происходящем и приспособиться к новой администрации США, и период, понадобившийся для этого, затянулся. В результате, пока Москва сумела наладить рабочие отношения с администрацией Картера, сотрудничество между СССР и США уменьшилось и взаимное непонимание выросло.

Прежде всего изменения, внесенные Картером, коснулись американской политики контроля над вооружениями. Следуя обещаниям, данным Картером в инавгурационной речи в январе, уже в марте 1977 года государственный секретарь США Сайрус Вэнс внес предложение заморозить результаты встречи во Владивостоке — на этом фактически переговоры по СОЛТ зашли в тупик — и приступить к поискам эффективных путей к сокращению ядерных стратегических сил. Эта неожиданная инициатива США ошеломила и обеспокоила кремлевских лидеров. Но когда Картер снова выразил сочувствие и поддержку советским диссидентам, включавшую и переписку с лауреатом Нобелевской премии мира за 1975 год Андреем Дмитриевичем Сахаровым, Москва просто пришла в ярость. Исходившие из Белого Дома и Госдепартамента высказывания звучали еще более вызывающе, чем во время предвыборной кампании. Частично ответом советских лидеров на это явился арест активиста еврейского движения за право на эмиграцию Анатолия Щаранского и обвинение его в связях с ЦРУ и шпионаже в пользу США.

Атмосфера накалилась еще больше, когда Сайрус Вэнс привез в Москву, в марте 1977 года, два возможных плана предложений по контролю над вооружениями, которые Брежнев отверг. Андрей Громыко пошел еще дальше, подвергнув на пресс-конференции публичному разносу американскую инициативу и предав гласности цифры, содержавшиеся в американских предложениях. Это было неслыханное нарушение секретности в отношении военных подробностей на предыдущих переговорах по вооружениям, которой неукоснительно придерживались обе стороны, особенно в переговорах по СОЛТ.

Я наблюдал все эти события со стороны, из ООН. Но когда летом 1977 года я поехал в СССР, мне открылось, какие настроения царят в Москве. Среди советских высокопоставленных лиц, причастных к выработке политики, было всегда немало тех, кто изначально сомневался в возможности прочного детанта между СССР и США. Теперь они стали оказывать ощутимое давление на политику и толкали в сторону поисков новых направлений в отношениях с Соединенными Штатами. Я мог провести в Москве всего несколько дней. Позвонив одному из видных специалистов по Америке Георгию Корниенко, я попросил его встретиться со мной. Он смог принять меня только в семь часов вечера. "Здесь у нас настоящий зоопарк”, — предупредил он меня по телефону. Поднявшись в его кабинет на восьмом этаже высотного здания на Смоленской площади, я понял, что он имел в виду.

Шесть месяцев сотрудничества с администрацией Картера насторожили Корниенко.

— С американцами всегда сложно, — жаловался он. — Но с этой новой гоп-компанией у нас необычайно тяжелое начало. Мы знали, что говорил Картер перед выборами о правах человека. Мы предполагали, что его курс на разоружение нанесет вред огромной работе, проделанной по СОЛТ. Но мы все же надеялись, что, войдя в Белый Дом, он поймет, что надо считаться с реальным положением вещей. Однако этого как раз и не происходит. Мы дали ему пару месяцев в надежде, что он придет в себя. Безрезультатно. Всякий раз он поражает нас, и мы понятия не имеем, на каком находимся свете.

Ситуация, которая так расстраивала Корниенко, дала возможность позлорадствовать некоторым высокопоставленным чиновникам. Не смея открыто противопоставить Брежневу свое мнение о том, как надо строить отношения с Соединенными Штатами, эти люди не могли прямо заявить: "Мы же вас предупреждали!” Зато в частных разговорах они давали себе волю.

Новая волна воинственности чувствовалась в высказываниях работников ЦК по отношению к странам "третьего мира”. В политике, связанной с ними, ожидался подъем активности и авантюризма.

Однажды вместе с Вадимом Загладиным — влиятельнейшим специалистом по вопросам пропаганды в ЦК, мы зашли поужинать в "Арагви” — грузинский ресторан на улице Горького. Он весь кипел, когда заговорил о тупике, в котором оказались отношения с Вашингтоном.

— Полюбуйтесь, куда Громыко и ваши прекрасные американцы завели нас! Мы, собственно, никогда не доверяли им, и было ошибкой потратить так много времени на попытки расположить их. Мы что — будем теперь вот так кувыркаться с каждым новым президентом? Я предпочитаю французов. Они неуступчивы, но хотя бы последовательны. Ваши же американцы с их зигзагами… Но мы положим конец всему этому! — В голосе его звучало тайное ликование.

— Американцы — не мои, — возразил я.

— Ах, оставьте. Вы находитесь в Америке так долго, что уже сами стали американцем.

Колкость Загладила не содержала второго смысла, но слова его напомнили мне об осторожности. Конечно, он не подозревал меня ни в чем, но не исключено, что какой-то разговор обо мне дошел до него. Я видел какие-то признаки ужесточения правил секретности в министерстве. У меня не возникло мысли, что это хоть в какой-то мере относится ко мне лично, но и исключить такого предположения я не мог. Я перевел разговор на более безопасные темы, стараясь сохранять легкий, непринужденный тон. Узнать от Загладила еще что-нибудь мне не удалось.

Вернувшись в Нью-Йорк, я доложил о моих московских встречах и впечатлениях Бобу Элленбергу — человеку из ЦРУ, который сменил Берта Джонсона. Я высказал свое мнение, что для адвокатов детанта в Москве настало не лучшее время. Тем не менее Корниенко подтвердил мне намерение Громыко встретиться с президентом Картером в Нью-Йорке на сессии Генеральной Ассамблеи ООН. По словам Корниенко, встреча с Вэнсом в марте "была полезной, до определенной степени, хотя ряд вопросов остался нерешенным”. Он утверждал, что "многое прояснится после того, как Андрей Андреевич сможет обсудить важные проблемы лично с президентом”.

Снова Советский Союз собирался предпринять попытку восстановить "прямую связь” с Соединенными Штатами, которую Громыко всегда предпочитал. Скорее всего, действительно, не было иной, более обнадеживающей возможности решить дела, занимавшие обе сверхдержавы, как личная встреча двух людей, наделенных наибольшей политической властью. Тем не менее взаимопонимание, достигнутое лидерами, не всегда находило поддержку у их окружения, Брежнев еще мог подавить потенциальных оппонентов в Москве, хотя их сила возрастала. Но американский президент не мог добиться своего собственного переизбрания и еще менее — мог дать гарантии, что новая администрация будет последовательно проводить старую внешнюю политику.

В любом случае осенью 1977 года советское руководство и администрация Картера не думали о далеком будущем советско-американских отношений. Главная задача заключалась в том, чтобы восстановить обычные рабочие отношения, которые повели бы к оживлению испускавших дух переговоров по СОЛТ.

Громыко прибыл в Америку в конце сентября. Он был заметно обеспокоен необходимостью найти выход из тупика, в который зашли отношения СССР с картеровской администрацией. Нарушив обычный распорядок, Громыко прежде всего отправился в Вашингтон на встречу с Вэнсом и Картером.

По возвращении в Нью-Йорк его первой заботой было переправить в Москву детальный отчет о встрече в Белом Доме, Громыко сам не писал телеграммы, перепоручая это дело своему переводчику Виктору Суходреву, которому он сначала диктовал текст послания по своим заметкам. На этот раз послание содержало около пятидесяти страниц и включало широкий спектр вопросов — советско-американские отношения, СОЛТ II и наиболее важные международные проблемы. Нетерпение Громыко возрастало по мере того, как шло время, а послание все не поступало к нему для прочтения и одобрения.

— Где Сухо древ? — ворчливо спрашивал он. — Наверное, чай пьет?

Наконец Суходрев появился.

— Как я могу, Андрей Андреевич, за один час сделать запись разговора, который продолжался три часа? — проговорил он в ответ на упреки Громыко.

На этот раз министр подавил раздражение и молча углубился в чтение текста, принесенного Суходревом.

Когда я спросил Громыко об его оценке переговоров с Картером, он ответил коротко:

— Это все есть в телеграмме. Вы можете прочитать. — Направляясь в спальню квартиры в Миссии, он неожиданно остановился около двери и, повернувшись ко мне, слабо улыбнулся. — Не так плохо, совсем не так плохо, как мы ожидали, — сказал он.

Когда Картер поднял вопрос об Анатолии Щаранском, Громыко разозлился. Как он написал об этом в своем отчете, "Картер настрлько невежественен, что не нашел ничего лучшего, как поднять на щит это микроскопическое дело об одном человеке, не понимая, что такие вопросы не сочетаются с обсуждением отношений между нашими странами”. Однако Громыко пришел к заключению, что "иметь дело с Картером — можно. Он недостаточно искушен в целом ряде вопросов и, возможно, мы сумеем вынудить его согласиться на многое из того, что нам необходимо”.

Громыко осознавал, что твердая позиция в вопросах прав человека у Картера сочетается с невероятно наивным представлением о Советском Союзе. Из того, что Громыко говорил, выходило, что Картер верил в СССР как в честного партнера, с которым можно иметь дело, как с любой из западных демократий. Наконец, противоречивое соглашение СОЛТ II было завершено и на какое-то время создалось впечатление, что детант будет возрожден. Но вскоре Советский Союз совершил интервенцию в Афганистан. Это был шаг, который открыл Картеру глаза на сущность советской системы и показал ему, какова истинная цена объятий медведя.