Разрыв с Москвой

Эпилог

20 апреля меня привезли в Вашингтон, округ Колумбия, чтобы облегчить длительные переговоры между мной и различными правительственными чиновниками. Для меня это был еще один шаг в неизвестность, вдаль от знакомых мест. Я волновался, как там Лина, думал о том, увидимся ли мы когда-нибудь с Анной и Геннадием, мне было неясно, смогу ли я приспособиться к жизни в незнакомом городе.

По прибытии в Вашингтон Боб и Карл, работавшие в Нью-Йорке, познакомили меня со своими сослуживцами, которые заступили их место, — Ли Эндрю из ЦРУ и Сэнди Гринфилд из ФБР. Они сказали, что отвезут меня на конспиративную квартиру ЦРУ в пригороде. Я удивился:

— Зачем? Ведь я сказал, что хочу жить открыто.

Они ответили, что это временно, и напомнили, что первые недели после побега всегда самые опасные.

Дом оказался очень симпатичным. Снаружи это был просто обычный пригородный домик, окруженный цветущими деревьями и азалиями, которыми по праву славится вашингтонская весна. Мне предоставили спальню и маленький кабинет. Домоправительница, родившаяся в Восточной Европе, готовила мои любимые блюда. Мне никто не мешал, у меня было время расслабиться, прийти в себя после всего пережитого.

В Вашингтон я приехал с несколькими рубашками и парой смен белья. Перед отъездом из Нью-Йорка мы с Бобом Эллен-бергом как-то вечером проникли через заднюю дверь в мою квартиру на 65-й улице и обнаружили, что, как и предполагали американцы, кагебешники унесли все мои пожитки. Комнаты были пусты. Они унесли все — одежду, книги, мебель, сувениры, кастрюли и сковородки, как будто все это было собственностью советского государства. Вот так же увели они отсюда и Лину.

Когда я сказал Гринфилду, что мне нужно купить что-нибудь из одежды, он возразил, что появляться в публичном месте без изменения внешности опасно, хотя бы первое время этим нельзя пренебрегать. Я запротестовал:

— К чему этот маскарад? Вы ведь все время будете рядом.

Однако он настоял, чтобы я хотя бы надел темные очки и наклеил усы. Вся эта процедура доставила нам несколько веселых минут. Направляясь в магазины, мы перебрасывались шутками, однако я прекрасно знал, о чем думали мои телохранители: для агентов КГБ, которых в Вашингтоне предостаточно, я представляю собой потенциальную мишень для убийства либо похищения.

Во время нашей экскурсии по магазинам я чувствовал себя не в своей тарелке и по дороге домой решил, что с меня хватит, — больше никакой маскировки. В конце концов, не зря же я столько лет был американским шпионом, и все эти уловки не по мне. Я знал, хоть и не любил об этом думать, что жить открыто, — значит подвергать себя некоторому риску, но этот риск всегда был частью моей цены за свободу.

Мысль о семье неотступно преследовала меня, и я постоянно думал, есть ли хоть малейшая возможность для нашего воссоединения. Вскоре после того, как я обосновался на конспиративной квартире, мне переслали материалы из ООН, среди них было несколько семейных фотографий, которые хранились у меня в кабинете, и я целыми часами рассматривал их. Я готов был на все, чтобы восстановить контакт с Линой и детьми, но я понимал, что американское правительство не может помочь мне в этом. Мне нужна помощь со стороны. К тому же мне были необходимы советы и по другим практическим вопросам, так что я решил обратиться к местному адвокату.

Правительственные агенты представили мне список вашингтонских юристов. Среди них был Вильям Геймер, занимавший ранее высокий пост в Государственном департаменте. Мне показалось, что его профессиональный опыт поможет ему понять мое положение.

Я намеревался поговорить с несколькими юристами, но встретившись с Геймером, понял, что это именно то, что мне нужно. Он был профессионалом высокого класса, и я инстинктивно почувствовал, что могу верить ему, он не только сумеет дать мне хороший совет, но мы можем стать друзьями. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что дружба нужна была мне в те дни не меньше, чем ценный совет. Я мечтал о юристе, который не только сможет представлять меня, но будет еще и заботиться обо мне.

Будущее уже не казалось столь мрачным, но хорошее настроение продержалось недолго. Утром 11 мая в дверь спальни постучал Эндрю.

— Аркадий, вы можете сейчас же спуститься вниз? У нас плохие новости.

Что случилось? Спускаясь по лестнице, я перебирал возможные варианты, но ни один из них не имел отношения к истине.

В гостиной меня ждал Сэнди Гринфилд. И он и Эндрю были мрачны и серьезны.

— Аркадий, Лины больше нет.

Я был потрясен. Это не просто плохая новость, это катастрофа. Лина умерла? Я не мог поверить в то, что было написано в газете, которую они мне дали. Сообщение из Москвы было опубликовано в лондонских "Ивнинг ньюс” за подписью Виктора Луи, советского гражданина, чьи связи с КГБ сделали его влиятельным информатором западной прессы. Он писал только по заказу и приказу Москвы. Это он в октябре 1964 года передал на Запад известие о падении Хрущева.

Он писал, что моя жена покончила с собой. Я еще мог поверить, что она умерла, но покончила с собой — это не укладывалось в сознании. У Лины бывало временами дурное настроение, она могла ненадолго впасть в депрессию, но она никогда не культивировала свои эмоции. Ее стандартной реакцией был гнев, она вспыхивала и потом чувствовала себя лучше. Она была сильным человеком, который умеет преодолевать трудности и добиваться у жизни всевозможных благ. Нет, та Лина, которую я знал, не могла покончить с собой.

Но что же случилось на самом деле? Полагаю, что ее уговорили вернуться в Москву, скорее всего, пообещав, что советское правительство вытребует меня назад. Когда она поняла, что я не вернусь домой, а ей никогда не позволят поехать в США, она, вероятно, излила свой гнев не на тех людей. Очень может быть, что она угрожала раскрыть известные ей малоприятные секреты из жизни высокопоставленных советских официальных лиц. Если это так, она стала угрозой для чьих-то карьер и соответственно сделалась кандидатом на уничтожение руками КГБ. Могли ли они убить ее в целях самозащиты, а заодно — чтобы наказать и меня? Зная их, я склонен думать, что так оно и есть.

Долгие годы я много раз слышал, что КГБ использует медицинские убийства для устранения "нежелательных” политических деятелей и прочих лиц. Прекрасное решение вопроса — комар носа не подточит. О таких методах ходило немало слухов. В московских кругах циркулировали истории об организованных таким образом убийствах Максима Горького и Андрея Жданова. Поговаривали, что так были убиты и не столь известные, но потенциально опасные деятели.

На другой день, все еще охваченный яростью и горем, я позвонил в советское посольство в Вашингтоне и добился разговора с Анатолием Добрыниным.

— Скажите мне правду, — взмолился я. — Что случилось с моей женой?

Он холодно ответил:

— Я знаю ровно столько же, сколько вы. Единственный источник информации для меня — американская пресса.

Я думал о детях: что с ними? Не грозит ли им что-нибудь? Что они думают обо всем этом? С Геннадием все более или менее в порядке: он независим, у него хорошая работа, жена с большими связями. Но как там Анна, которая осталась теперь в нашей квартире одна с бабушкой? Я слал им телеграммы и письма, но ответа не было; скорее всего, они ничего не получали. От Геннадия в конце мая пришло сухое, неприязненное письмо, написанное явно не им, а советскими чиновниками, которые наверняка проверили, не проскользнет ли в нем хоть намек на человеческое чувство ко мне.

23 мая я написал Громыко, требуя, чтобы советское правительство позволило мне встретиться с дочерью. Ответа не было. Я отчаянно стремился связаться с Анной, установить с ней переписку, понять, не хочет ли она переехать ко мне в США, и если это так, — найти способ привезти ее сюда. Мои друзья, правительственные чиновники, открыто отстранились от этой проблемы, и я обратился к Биллу Геймеру. Он помог мне составить обращения к президенту Картеру и Государственному секретарю Сайрусу Вэнсу. Они прислали вежливые, полные сочувствия ответы: они верят в воссоединение семей, они желают мне всего самого доброго, но сделать ничего не могут.

Я решил действовать на свой страх и риск. Геймер вызвался поехать в СССР и попробовать поговорить с Анной. Он обратился в советское посольство за визой и заверил их, что мы не хотим создавать никаких проблем и не собираемся предавать дело гласности. Он обещал не оказывать никакого давления на девочку, он просто скажет ей, что у меня все в порядке, и спросит, не хочет ли она приехать в США погостить. Ответа на наш запрос мы не получили.

Я все еще не оставил надежду когда-нибудь увидеть Анну, хотя я и понимаю, что самое страшное, самое жестокое наказание, какое могут выдумать для меня Советы, это не дать нам встретиться.

Мне предоставили еще немного времени, чтобы освоиться, а потом начались долгие месяцы расспросов и разговоров. Беседы были гораздо шире и интереснее, чем в Нью-Йорке. Там я обычно торопился, часто нервничал и порою не знал толком, что именно нужно рассказать Джонсону и Элленбергу, чтобы они поняли значение внешне маловажных политических событий или перемещений в Москве. Но у вашингтонских экспертов было время и желание обсуждать советские дела во всей их многогранности, они умели задавать вопросы и понимали ответы без дополнительных разъяснений, они владели русским, так что всегда могли помочь мне найти точное слово для описания нюансов и вспомнить множество вещей, хранившихся глубоко в памяти. О чем бы ни велись наши разговоры — о советской внешней политике, контроле над вооружениями, глобальных амбициях Кремля или о характерах и уловках советских руководителей — они всегда оказывали на меня бодрящее действие.

Люди, с которыми я имел дело, были вежливы и терпеливы — я подчеркиваю это последнее качество, потому что мне было свойственно растекаться мыслью по древу. Единственное, что было плохо в этом периоде, это то, что он, казалось, затянется навечно. Как это было не похоже на все эти кагебешные россказни о давлении на перебежчиков, о проверках, которым они подвергаются в ЦРУ или ФБР. Меня ни разу не подвергли допросу с пристрастием, не подключили к детектору лжи или другим аппаратам, мне ничем не угрожали.

В это же время я начал выходить в город вместе с Эндрю, Гринфилдом и другими агентами ФБР, приставленными ко мне. Мне особенно хотелось восстановить мою библиотеку. Это не только необходимо для моего будущего, это единственное занятие, что давало мне какое-то успокоение в те дни тоски и неуверенности. Охота за книгами всегда была моей страстью и хобби. Вскоре я узнал адреса лучших вашингтонских книжных магазинов и, навещая их, лучше узнал город, постепенно стал чувствовать себя здесь более уютно.

Я начал также искать квартиру, но подходящую нашел не скоро. Я всегда предпочитал уют собственного дома временному уюту гостиницы, и атмосфера конспиративной квартиры начинала тяготить меня. Не то, чтобы с американцами было трудно ужиться, напротив, они не раз оказывали мне поддержку и проявляли понимание, когда я впадал в приступы гнева или депрессию и тоску. Я полагался на них, ценил их помощь и участие, они мне нравились — и все же их присутствие угнетало. Компаньоны и советчики, они были еще и охранниками и в каком-то смысле помехой. Я всегда хотел быть свободным, а теперь я хотел быть и от них свободен. Не важно, как относится к тебе твоя стража, в любом случае ты все равно остаешься пленником.

С течением времени я почувствовал, как нужна мне эмоциональная поддержка, которую они не могли мне предоставить. Для агентов ЦРУ и ФБР я прежде всего подопечный, объект, за который они отвечают. Я был одинок, мне хотелось поболтать с женщиной, побыть в женском обществе, привлечь к себе женское внимание. Когда я рассказал об этом Эндрю и Гринфилду, они растерялись: среди обширных ресурсов ЦРУ и ФБР фрейлины не предусмотрены. Мы поговорили о моем одиночестве, но решение нашлось не сразу. Идея завести знакомство в баре мне не нравилась, хотя мы уже бывали в ресторанах и иногда оставались на ночь в гостиницах в тех местах, где я искал квартиру. Я не мог вступить в клуб, не назвавшись, и вряд ли я мог поместить в "Нью-Йорк ревю оф Букс” объявление такого рода: "Советский перебежчик, 47 лет, ищет женщину, которая помогла бы ему начать новую жизнь”.

Наконец агенты ФБР посоветовали мне попытать счастья с девушками по вызову. Сами они никому звонить не будут, но дадут мне несколько номеров из телефонной книги, а дальше — мое дело. Так я познакомился с Джуди Чавец.

Сначала я был сильно увлечен ею. Я попросил ее бросить других клиентов и стать моей возлюбленной. Она согласилась, но поставила определенные условия: ей нужно оплатить счета адвоката за развод, которого она добивается, и за защиту в деле о хранении марихуаны, которое возбуждено против нее в Нью-Джерзи. Ей нужны деньги и свобода. После неудачного замужества она решила больше не связывать себя постоянными узами. К тому же у нее больная сестра, которой она должна помогать, и мать, с которой она проводит уикэнды. Я предложил ей содержать ее. Я мог себе это позволить — у меня были деньги от ООН и кое-какие сбережения.

Несколько недель мне казалось, что она выполняет свое обещание. Она помогла мне обосноваться в новой квартире, снятой под вымышленным именем. Даже такая ерунда, как просто выйти из дома или войти в него без сопровождения охранника ЦРУ или ФБР, повергла меня в радость. Я почувствовал вкус к жизни, прилив энергии. Район, в котором я снял квартиру, оказался неподалеку от нескольких магазинов на Коннектикут авеню, в которых я рылся часами, заново комплектуя свою библиотеку.

Я сам убирал в квартире, сам готовил и делал все, что заблагорассудится. Новообретенная свобода придавала оттенок счастья даже домашним делам.

Но вскоре вся эта идиллия кончилась. Я был слишком наивен, когда поверил в искренность Джуди и в ее добрые намерения. Она продала историю наших отношений прессе, а что хуже всего — раскрыла мое имя и мой адрес. Она украсила свою историю красочными подробностями, вроде того, что я платил ей из денег, которые выдавало мне ЦРУ, хотя она прекрасно знала, что это мои собственные деньги. Пресса была в экстазе. Я хотел подать на Джуди в суд, но Билл Геймер, вернувшийся из-за поднявшегося шума из командировки в Европу, вместе с чиновниками ЦРУ и ФБР уговорил меня не делать этого. Если я обращусь в суд, это только подольет масла в огонь, а мне от этого никакого толку не будет. Они оказались правы: вся эта история вскоре забылась, хотя Джуди Чавец и опубликовала книгу.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю о том, как мне повезло, что этот период стресса, замешательства и ошибок был относительно коротким. Присутствие верных друзей и их поддержка помогли мне преодолеть досаду и унижение, которые я чувствовал тогда. Не думаю, чтобы мои переживания сильно отличались от опыта других перебежчиков. Тут важно, чтобы человек, оказавшийся в такой ситуации, не был предоставлен самому себе и чтобы он не накапливал в душе все свои обиды и горести. Конечно, это легче сказать, чем сделать: поди найди друзей, которые согласятся разделить с тобой всю эту муку. Правительственные чиновники, при всех своих добрых намерениях, при всей той помощи, которую они оказывают в процессе адаптации, просто не могут заменить человека, который был бы связан с вами личными узами. Наверное, именно поэтому некоторые советские перебежчики, не испытывавшие материальных трудностей, не имевшие проблем с работой, все же не смогли приспособиться к жизни на Западе и в минуту одиночества и отчаяния отказались от всех своих надежд и вернулись назад, в СССР. Этим бедолагам никогда не простят их поступка — даже если им позволят, иногда в пропагандистских целях, вернуться на прежнее место работы, и у них никогда больше не будет возможности обрести свободу.

Я был из счастливцев. Я нашел любящих друзей, и я обрел Элейн, жену, которая любит меня и которой важен мой успех и счастье. Я нашел Билла Геймера, который посвятил мне бесчисленное множество часов, дней, лет, чтобы помочь приспособиться к новой жизни.

Я живу в США почти семь лет, и почти все это время Элейн была рядом, деля со мной все разочарования и успехи и те трагикомические ситуации, которые может понять только иммигрант. Мы не хотим посвящать посторонних в детали нашей личной жизни, но раз это мемуары, надо как-то рассказать о том, как мы встретились. "Сосватал” нас Билл Геймер: он с женой Морин пригласили меня на обед, где были несколько друзей, в том числе и Элейн. Мы сразу же понравились друг другу. Стройная, рыжеволосая южанка, образованная, умная, она буквально очаровала меня. К тому же обнаружилось, что у нас много общих интересов — от искусства до политики. Обычно наши взгляды совпадали, но даже когда мы в чем-то расходились, мне нравилась та откровенная манера, с которой Элейн отстаивала свои воззрения. В конце декабря 1978 года мы поженились, и, кроме жены, я заполучил еще и прекрасную тещу, с которой мы стали большими друзьями. Я снова обрел семью. Сумасшедший год завершился надеждой на мир и покой.

Через несколько месяцев мы с Элейн перебрались в собственный дом. В связи с покупкой дома я приобрел новый опыт и столкнулся с рядом сложных и неизвестных мне ранее проблем. От этой обычной — для большинства американцев — процедуры у меня просто ум за разум заходил. И опять нашим спасителем стал Билл Геймер, проведший нас через все рифы и хитросплетения процесса вступления во владение собственностью. Мы отпраздновали переход в это новое качество в ресторане, где я расплатился, воспользовавшись только что полученной кредитной карточкой. По этому поводу Билл пошутил, что я "стал настоящим американцем”.

Но мне еще многому надо было учиться. Например, я не представлял себе, что мне придется еще долго приходить в себя, прежде чем я смогу снова эффективно работать. Я не был подготовлен к большим и малым сложностям, связанным с этим процессом.

Начать с того, что мне пришлось пройти через огромное количество всяких бумажных процедур — налоги, социальное обеспечение, автомобиль, различные виды страховки, информация и инструкции о том, как надо жить в США. В СССР нет ничего подобного. Но с течением времени все постепенно становилось обычным и входило в свою колею. Я даже научился ворчать по поводу стрижки садового газона и стоимости ремонта гаража, так же как и миллионы тех, кого я надеюсь вскоре назвать своими согражданами.

Когда я познакомился с Элейн, она была судебным репортером, но когда мы начали работать над книгой, она оставила работу, чтобы помочь мне. До сего дня я не могу привыкнуть к счастью впервые в жизни иметь возможность говорить открыто, не думая о том, что допустимо с политической или идеологической точки зрения, а что нет.

У меня насыщенное расписание — я регулярно читаю лекции в Институте иностранных дел при Госдепартаменте и в университетах и деловых кругах, пишу для различных журналов и газет. Правительство все еще обращается ко мне за консультациями по целому ряду вопросов. Мне хочется заняться серьезной научной деятельностью. Короче говоря, я и не смел мечтать, что буду вот так жить открыто, не таясь, сам себе хозяин.

Моя первая лекция за границей состоялась в Канаде, в Торонто в начале 1983 года. Тогда впервые до меня дошла угроза со стороны КГБ или его прихлебателей: в организацию, которая устраивала мое выступление, позвонил неизвестный и пригрозил большими неприятностями, "если Шевченко будет выступать”. Но я уже давно принял решение: никогда ни в чем не подчиняться Советам. Лекция прошла без осложнений.

Меня много раз спрашивали, действительно ли КГБ представляет реальную угрозу моей жизни. Конечно, я с самого начала понимал, что возможность этого всегда имеется, но я сознательно пошел на этот риск, отказавшись уйти в подполье. После моего побега мне стало известно, что в Москве меня заочно приговорили к смертной казни. Мне рассказывали также, что некоторые бывшие сотрудники КГБ, перебежавшие на Запад, говорили, что весной 1978 года меня подозревали в сотрудничестве с ЦРУ. Я рад, что моя интуиция не обманула меня в инциденте с роковой телеграммой-вызовом в Москву на "консультации”.

Для меня самый лучший способ борьбы с угрозой КГБ — это оставаться общественно активным. Я не ищу опасностей, я люблю жизнь. Но прятаться ради того, чтобы выжить, это не жизнь. Я по-прежнему пристально слежу за советской политикой, читаю советские газеты, журналы, книги, разговариваю с другими перебежчиками, оказавшимися в ситуации, аналогичной моей. Я и впредь собираюсь всем этим заниматься, а обретенная мной свобода открывает передо мной новые горизонты.

Недавние перемены в советском руководстве оказали всего лишь побочный эффект на характер структуры власти в Кремле или на основные направления его политики. Это звучит парадоксально, но это типично для советской системы. После смерти в течение небольшого отрезка времени Леонида Брежнева, Юрия Андропова и Константина Черненко советское руководство преследует в основном те же цели, что и раньше. Возвышение Черненко прежде всего продемонстрировало, как цепляется старая гвардия Политбюро за власть, не желая признавать, что ее время прошло. Эта группа, в которой Черненко делил власть с другими крупными фигурами, такими как министр иностранных дел Громыко, была не готова и не согласна уступать высшую власть более молодому поколению. На деле кремлевское руководство вступило в переходный период еще в конце семидесятых, когда Брежнев стал фактически инвалидом. Черненко был обречен, хотя бы в силу своего возраста быть временной фигурой. Это не означает, что старая гвардия потеряла власть управления СССР, хотя старые олигархи в конце концов решили избрать новым Генеральным секретарем сравнительно молодого Михаила Горбачева. Очень важно понимать свойственную советской системе инерцию, а также то немалое влияние, которое будут оказывать призраки прошлого на любого нового советского руководителя. Даже скромные попытки реформ, скорее всего, вызовут решительное сопротивление как молодых, так и старых членов элиты, которые предпочитают устоявшийся порядок любому другому, так как неясно, будет ли новый порядок выгоден лично им.

Поколение Брежнева, по определению канадского посла в Москве Роберта Форда, "по большей части антиинтеллектуальное, получившее ускоренное и зачастую обрывочное образование”,[26] медленно сходит со сцены. На смену им пришли такие люди, как Михаил Горбачев, которому не довелось пережить первые послереволюционные годы или участвовать в Отечественной войне. Большинство из них получили хорошее образование, и они в целом — лучше понимают сложности и реальности советского общества. Не думаю, чтобы они были более агрессивны из-за того, что не пережили военных бедствий. Я склонен полагать, что они обратят внимание на необходимость преодолеть экономический и социальный застой в стране и особенно, что они поймут необходимость перераспределения ресурсов от военного до гражданского сектора; нынешнее наращивание военного потенциала привело к структурному нарушению экономического баланса, и это препятствует росту и развитию промышленности, сельского хозяйства и техническому прогрессу. В общем, я думаю, они уже обращают внимание на одну примечательную мысль марксизма-ленинизма: социализм должен служить вдохновляющим примером для других народов своими достижениями. Сейчас это, разумеется, вовсе не так.

Здесь, однако, следует кое-что уточнить. Советскую экономику в течение многих лет изображают в самых черных тонах, и каждый очередной спад порождает новую волну мрачных предсказаний насчет продолжительности и жизнестойкости системы.

Однако спотыкающаяся экономика и другие трудности не должны вводить в заблуждение относительно устойчивости режима. Советский Союз, несомненно, испытывает серьезные проблемы на внутреннем и внешнем фронте, но в прошлом он преодолел еще большие проблемы.

Он располагает огромными естественными и человеческими ресурсами. По своей способности веками — даже не десятилетиями — выносить нужду и лишения советский народ превосходит все прочие народы мира, за исключением разве что китайцев.

Так что Запад не должен обманывать себя, сосредоточивая свое внимание исключительно на советских промахах и недостатках. Ведь у СССР есть и успехи. Предсказывать неизбежное падение СССР и его империи — преждевременно; чтобы эта идея выглядела более или менее реалистично, дела должны намного больше ухудшиться.

Советский Союз не начнет перевоплощаться в общество свободного предпринимательства и не распадется в скором времени. Не верю я и в то, что сейчас советский вызов свободному миру представляет меньшую идеологическую угрозу, чем раньше, что он просто, как полагают некоторые аналитики, превратился в "весьма традиционный геополитический вызов”. Эти аналитики преувеличивают утрату веры в идеологию среди советского руководства и недооценивают привлекательность советских идей в Центральной и Латинской Америке, Африке, Азии и других частях мира.

Об этом же свидетельствует и Ричард Харвуд в статье в "Вашингтон Пост”, написанной по свежим впечатлениям недавней поездки в Советский Союз. Он заметил, что в Союзе возникла новая религия, ставшая столь же популярной, как некогда — ортодоксальная вера. Новая религия — это ленинизм. Харвуд пишет: "Это религия, основанная на глубокой вере в милосердного Отца, Владимира Ильича Ленина. Ленин является для этого общества святым пророком и путеводной звездой, как Христос для христиан, как Мухаммед для мусульман; он, может, и не Божий сын, но и не простой смертный. Неверие в это — отказ от ленинской ортодоксии — есть вид новой ереси”.[27]

Помню, как трудно было мне избавиться от преклонения перед Лениным — настолько глубоко было оно вбито с самого детства.

Что касается советской угрозы миру на земле, то об этом, по-моему, прекрасно сказал Ричард Пайпс, который, что называется, смотрит в корень: "Пока существует номенклатура, пока Советский Союз живет в состоянии беззакония, пока нет творческого выхода для энергии жителей СССР, не может быть безопасности в мире”.[28] Мне представляется очень сомнительным, чтобы номенклатура исчезла в ближайший обозримый период времени.

Долгие годы Кремль демонстрировал в области внутренней политики консервативность, граничащую с окостенением, стремясь лишь к сохранению статус кво в стране. На мировой арене ситуация иная. Во время разрядки СССР существенно увеличил свой военный потенциал, так что теперь его размеры далеко выходят за пределы, необходимые для обороны, и способны внушить тревогу. Советский Союз пытается распространить свою власть и влияние на весь мир. В 1979 году он совершил акцию, беспрецедентную со времен второй мировой войны: ввел свои войска в государство, не принадлежащее к советскому блоку, в Афганистан. Внутри страны постоянно нарушаются положения Хельсинских соглашений относительно прав человека. Подавление движения Солидарности в Польше вызвало негодование международной общественности; взрывом возмущения ответил мир и на убийство 269-ти мирных пассажиров корейского самолета.

Такое поведение порождает важные вопросы, очень существенные для ядерного века. Может ли Кремль так же авантюристично обращаться со своим ядерным арсеналом, как с обычными вооруженными силами? Имеется ли конфликт интересов между советскими политическими и военными руководителями? Если это так, то действительно ли военные одерживают верх и направляют Политбюро по некоему бонапартистскому курсу, как полагают некоторые аналитики? В этой связи следует заметить, что между советскими руководителями — независимо от того, занимаются ли они политическими или военными делами, молоды они или стары, — нет разногласии относительно их конечных целей. Они рассматривают мировое развитие как постоянную борьбу между двумя противоположными социальными и политическими системами. Они верят в неизбежную, хотя и нескорую победу социализма советского образца в процессе того, что они называют "обективным развитием” человеческого общества. Но они не намереваются достичь этой победы с помощью ядерной войны.

Ядерная война может стать последним средством, и СССР начнет ее только в том случае, если под угрозой окажется само существование государства и не будет других альтернатив. В то же самое время, все более агрессивно распространяя в мире свою военную мощь, Москва увеличивает опасность того, что обычные конфликты и конфронтации с Западом выйдут из-под контроля. Среди военных и идеологов есть люди, которые готовы пойти на такой риск.

Впрочем, я не вижу, как армия или КГБ — при всем своем влиянии могут узурпировать главенство партии. Абсолютная власть в СССР бесспорно принадлежит партии, с ее Центральным комитетом и Политбюро во главе. Всякая реальная бонапартистская тенденция со стороны настоящего или будущего руководителя немедленно вызовет в памяти высших партийных чинов случаи Г.К.Жукова или Лаврентия Берия, которые пытались поставить над партией армию или аппарат тайной полиции и провалились. Недавнее увольнение влиятельного маршала Николая Огаркова было предостережением военным: пусть лучше остаются на месте. В конечном итоге, армия и силы тайной полиции — это инструменты партии, и никаких изменений в расстановке сил она не допустит.

Западу — хочет он того или нет — придется иметь дело с СССР. Оснований для этого более чем достаточно: и Советский Союз, и Соединенные Штаты занимают уникальные по силе позиции, которые неизбежно оказывают влияние на будущее человечества. Хотя Восток и Запад ведут игру по разным правилам, совершенно необходимо, если мы хотим избежать катастрофы, поддерживать диалог с СССР, искать разумные и практичные пути, даже сотрудничать, когда речь идет о наших интересах. Это сотрудничество существенно важно для решения глобальных проблем, таких, как предотвращение ядерной войны, сокращение уровня военной угрозы и достижения прогресса в контроле над вооружениями. Оно необходимо для разрешения кризисных ситуаций, которые неизбежно будут возникать время от времени, независимо от состояния советско-американских отношений.

Иногда США не достает твердости в обращении с СССР. В политике по отношению к Советскому Союзу они бросаются из одной крайности в другую. Но я никогда не сомневался, что сила Америки делает ее единственной державой в мире, способной обуздать Москву. И этого можно достигнуть, если американские руководители будут помнить старую, но не устаревшую истину: кремлевские деятели лучше всего понимают язык военной и экономической мощи, энергичного политического убеждения, силы воли. Если Запад не сможет противостоять Советам с равной решимостью, Москва будет продолжать свои происки во всем мире.

Абсолютная правда — самое эффективное оружие против той фальши, на которой построена советская система, против мифов о себе самой, которые ей удалось рассеять по всему миру. Правда — это единственная сила, способная прорвать ту завесу секретности, за которой советские руководители скрывают реальность своей системы и своих намерений.

Я постарался рассказать правду. Я пытался найти правду — о самом себе, о стране, в которой я вырос, о режиме, который я узнал и возненавидел. Надеюсь, что я внес свой вклад в разоблачение лжи советской идеологии, помог ослабить привлекательность ее идей и приблизить день, когда народ, к которому я все еще принадлежу, освободится и сможет сказать правду о себе всему миру.

Анна — дочь Аркадия Шевченко.

Лина Шевченко (первая жена А.Шевченко) и Лидия Громыко (жена А.Громыко).

Встреча А.Громыко с К.Вальдхаймом и А.Шевченко в приемной Генеральной Ассамблеи.

Встреча Л.Брежнева с К.Вальдхаймом в Кремле: слева — Брежнев и Громыко, справа Вальдхайм и Шевченко.

На церемонии бракосочетания Аркадия Шевченко с Элейн.