Розовая мечта

Глава 16

— Хорошо, что не передумала. Сменку захватила? Отлично, вот здесь и держи. — Алла распахнула стенной шкаф в широком коридоре.

— Не знаю, надолго ли задержусь, получится ли? — Я быстро сняла свой твидовый костюм, крепдешиновую блузку с бантом «а ля Маргарет Тетчер» и натянула серый свитер и джинсы.

— Не думай ты сейчас об этом: «Сколько, как, смогу, не могу». Вспомни, о чем мы с тобой толковали — и за дела. Гера ещё недели две бюллетенить будет. За это время разберешься, что к чему. Вон его стол. Снимаешь трубочку, берешь микрофон — и вперед. Про наушники не забудь. Создают ощущение замкнутости, интимности. И постарайся хорошенько «обнулиться».

Я шагнула в большую комнату с кабинками, вроде фонотеки в ленинке, и заняла указанное Аллой место. Еще тогда, на «новоселье», рассказ Аллы о её работе неожиданно заинтересовал меня. И главное — одна фраза: «Настолько отвлекаешься от своих проблем, что в конце смены просто забываешь, как тебя зовут, не говоря уже о том, что где болит». Именно это меня и привлекло.

Накануне, обсудив со мной условия «пробной стажировки», Алла поделилась основными правилами:

— Психологи и психотерапевты, работающие у нас, прекрасно схватывают с первых же фраз, что и как говорить своему клиенту, и в какие игры с ним играть. Собственно, — это театр. Ты с лету ставишь предварительный диагноз и намечаешь стратегию поведения, а внешне поддерживаешь игру, направленную на то, чтобы «заболтать» пациента. То есть, прежде всего необходимо погасить его эмоции — ведь человек звонит, как правило, на последней степени накала. А уже затем аккуратненько, исподволь, заставить пациента трезво поразмыслить над своей ситуацией. — Алла вздохнула и призналась. Дается это не легко и не каждому. Самое важное — освободиться от предвзятости, симпатий и антипатий к пациенту, то есть — подавить в себе личное. Всякий раз, протягивая руку к телефону, ты должна полностью «обнулиться» — освободиться от своих жизненных установок и принять звонящего таким, каков он есть… Я убеждена, что у тебя получится. — Она одобрительно кивнула на мой строгий свитер. — Перед нами некто, готовый превратиться в идеального собеседника для любого бедствующего — пусть им окажется сама Офелия или многодетная алкашка из московских хрущоб.

— Для этого я и переоделась во все серенькое — как «невидимый» работник сцены, облаченный в робу.

— Многие здесь убеждены, что так удобнее перевоплощаться. Ведь тот, кто звонит, формирует свое собственное представление о человеке, с которым он будет разговаривать. Мастерство специалистов в том и состоит, чтобы суметь с первой же минуты стать тем воображаемым собеседником, которого ожидают услышать… У женщин это получается проще. — Улыбнулась Алла. Ведь все мы по природе актрисы. Ну, с Богом!

Я закрылась в кабинке, с ужасом глядя на молчащий телефон, и понимая, что как раз меня тянет сейчас поднять трубку и поговорить с этим идеальным воображаемым собеседником. Не зацикленным на сексуальных проблемах, как Галина, и не столь эгоистичным, как Ассоль, видящая все вокруг сквозь призму своего настроения и собственных, не слишком духовных, потребностей.

Я бы рассказала, что проводив дочь до весны на учебу в Англию, снова почувствовала себя одинокой и больной. Что Сережа, ощутив во мне какую-то перемену и отчаявшись пробить стену молчания — отдалился, с головой ушел в работу. Ни постер Ван Гога, ни мотивы Пикассо не вдохновляли его на прежние любовные отношения. Хотя я и ложилась в постель нарядная, как Алексис из «Династии», благоухающая и соблазнительная после гидромассажной ванны, желающая его ласки и боящаяся того, что они меня не вдохновят…

…От звонка я вздрогнула и отдернула тянувшуюся к трубке руку. Сердце заколотилось и мое «Алло, телефон доверия слушает вас» — прозвучало хрипло и неуверенно.

…Алла предупредила, что сеанс телефонной психотерапии длится в среднем 35 минут. За двенадцать часов своей первой смены я провела больше десяти разговоров, покинув пост вымотанной, но счастливой. Опыт телефонного общения пришел очень быстро — на третьем пациенте я просто «блистала», чувствуя себя Зигмундом Фрейдом и Аллой Демидовой в одном лице. Мы побеседовали с сорокапятилетней женщиной о жизни и расстались друзьями, на оптимистической шутливой ноте. А начала она с вопроса о количестве снотворного, необходимого для «вечного покоя». Разумеется, сюда звонят не за консультацией по способам самоубийства. Не всегда отдавая себе отчет, люди хотят, чтобы их отговорили и удержали. Это надо помнить, какую бы истерику ни закатывал пациент на том конце провода. И ни в коем случае не раздражаться, какими бы вздорными ни казались тебе поводы для подобной истерии. Меня порадовала собственная терпимость и сострадательность, а также легкость в «подыгрывании» собеседнику. С простоватыми пациентами я поддерживала свойский тон и «оттягивалась» на интеллигентных — здесь можно было блеснуть эрудицией, перевести беседу в лирически-философское русло. Меньше всего меня вдохновляли жалобы и сетования, скатывающиеся в политическое русло, типа «что с нами демократы сделали» и «сюда бы Сталина хоть на недельку — он бы порядок навел». Но я прятала поглубже личную предубежденность и видела в говорящем прежде всего человека — больного, голодного, жалкого, изнуренного схваткой за «светлое будущее», потерявшего здравые критерии и ориентиры. И пыталась дать лишь то, что могла — крупицу душевного покоя, уверенность в собственных силах.

— А доктор Баташова — молодец! Выступала не хуже народной артистки времен старого МХАТа, — похвасталась я после смены Алле. Она одобрительно потрепала меня по плечу.

— Ты всегда была заводная, Славка. Умела народ организовать. Это называется — сила убеждения. Помнишь, как в деканат вызвали из-за того, что ты организовала массовые обструкции собраниям и лекциям этого зануды… как его?

— Пачука. Да, мне нравилось быть заводилой…

— Но тут слишком не старайся — не Большой театр. Пороху на всех не хватит. Отработаешь за пару недель тактику и сумеешь держаться на «автопилоте», не слишком выкладываясь.

Алла оказалась права. Домой я теперь приходила не менее уставшая, чем Сергей, и на самоанализ у меня просто не хватало сил. Кроме того, я была довольна собой, думая о том, скольких людей сумела поддержать, а может, и спасти.

Разговор с женщиной, которую изнасиловали двое подвыпивших парней в Перовском парке, вначале испугал меня — порой мне казалось, что я смотрю в зеркало, так похожими были наши ощущения. Вопреки всем правилам, я сослалась на личный опыт и даже поделилась собственными переживаниями, которые теперь остались позади. Да, я освободилась от преследовавших меня образов. Они ещё маячили где-то на периферии сознания — смутные и поблекшие, как эпизоды забытого кинофильма.

В общем, я осталась в «Службе». И когда вышел на работу после двустороннего воспаления легких Герасим Петрович — тот самый Гера, которого я временно замещала, мне выделили собственное рабочее место.

Шел январь — мрачный, снежный, с чередой откуда-то вдруг прорвавшихся к нам, чрезвычайно вредных для здоровья магнитных бурь. Жалобы на депрессию и одиночество участились. А вот любовные истории, которые, как говорили коллеги, образуют некую весеннюю эпидемию, стали редкостью.

— Извините, вас как зовут, девушка? — Спросил меня мужской голос, сделав длинную паузу после того, как я представилась.

— Возможно, вы перепутали «телефон доверия» с «телефоном знакомств»?

— Не знаю. Я вам сейчас опишу ситуацию, а вы мне подскажете, куда звонить… Я лежу в ванне… Теплая вода покрывает мою грудь… Длинные светлые волосы прилипли к плечам, худым и бледным, как в анатомическом атласе.

— Молодой человек, я психотерапевт, с седыми висками. На мне серый свитер и очки в роговой оправе. Плюс пять — старческая дальнозоркость. Боюсь, вы спутали телефон. — Я нажала рычаг, но мой абонент оказался настойчивым.

— Вы жестоки, психотерапевт. И несмотря на седые виски — неопытны… Я звоню именно вам — мне нужны вы. Пожалуйста, дослушайте — уже недолго… Меня начинает знобить от того, что вода стынет и мне страшно. Бритва деда лежит рядом. Старая, с заржавелым тупым лезвием. Но ведь опасность заражения крови мне не грозит, и точить бритву вряд ли надо — у меня очень тонкая кожа и жилки на запястьях совсем близко. Я вижу, как они пульсируют…

«Наркотическое отравление с садо-мазохистскими симптомами», — решила я. Уж очень он смачно живописует картинку. Возможно, получает от самоистязания эротическое удовольствие.

— А как мне обращаться к вам? Ведь у вас пока ещё есть имя.

— Имя? — Ха-ха-ха… Скорее, собачья кличка. Юл. Меня зовут Юлом.

— Я бы не стала так называть собаку. Ведь это, наверно, сокращенное от Юлия?

— Верно. Отец был неравнодушен к Цезарю. Даже писал научный труд о его исторических заблуждениях… А как мне называть ангела в роговых очках моего последнего душеприказчика?

— Владислава Георгиевна.

— Пожалуй, имя подходит. Все должно быть значительно в последний момент… Прощание со славой — в этом что-то есть, не правда ли?

— Вы ждете, чтобы я отговорила вас от предполагаемого самоубийства или дала рекомендации по поводу устройства пышной церемонии? — Парень раздражал меня своей фальшивой высокопарностью. — Надеюсь, вы не забыли расставить вокруг горящие свечи? Нет? Отчего же отказали себе в последнем удовольствии? Неужели собираетесь плавать в крови в блеклом свете электролампочки? Не слишком изысканно. Но переигрывать тоже не стоит, особенно в таком серьезном деле… Знаете — заваливать комнату венками с надписями «себе — любимому», включать реквием Моцарта, запасти в холодильнике хорошие вина для дружеских поминок — это слишком. Дурной тон. Но об одной детали я хотела бы напомнить — именно для вас, человека тонко чувствующего, она должна иметь значение. — Я открыто куражилась над собеседником. — Вы уверены, что хорошо подготовились, Юл?

— Ваша ирония, уважаемый доктор Слава, меня нисколько не огорчает. Чужое горе, как правило, порождает тайное торжество. Даже у людей чрезвычайно милосердных. Это биологический феномен — человек торжествует просто от того, что бомба попала в чужой окоп. — Он устало вздохнул. — Не утруждайте себя репризами на тему самоубийства… На ваш вопрос отвечаю утвердительно: я все продумал и по-возможности учел. Завещать мне нечего и некому. Рассчитывать на дружеские поминки не приходится. К тому же я сирота.

Я прислушивалась к его интонациям, теряясь в догадках — относительно «диагноза» и мотивов звонка моего собеседника. Все было похоже на розыгрыш, но могло оказаться и правдой. Я решила потянуть разговор:

— Молодым людям, собравшимся покинуть этот мир, кажется, что они просто исчезнут. Но ведь останки увидят не только санитары и служащие морга. А ещё — знакомые, вызванные на опознание, приятели и просто любопытные… Так что — чистое белье — это минимум самоуважения к процедуре прощания.

— Мне известно из классической литературы, как готовились к бою простые солдаты, и как собирались на дуэль аристократы. Чистая рубашка у меня есть.

— Тогда добавьте, пожалуйста, в ванну горячей воды. Не стоит омрачать дискомфортом последнюю беседу. Может быть, вы решитесь все же быть откровенным. Или я расскажу вам что-нибудь умное. Ведь вам есть чем поделиться с непредвзятым собеседником? Уверяю, я способна понять любое ваше признание.

В трубке послышалось шуршание и тяжелый вздох.

— Простите, Владислава Георгиевна. Я валял дурака. У нас отключили горячую воду. Я сижу за письменным столом и даже записал ваше имя, чтобы не путаться в разговоре.

Я усмехнулась — именно правильно повторенное имя навело меня на мысль, что говорящий — не пьяница и не наркоман, находится в достаточно стабильном психологическом состоянии. Обычно даже вполне здравомыслящие люди путают Владислава и Вячеслава, Георгия и Григория. Во всяком случае, мне не приходилось встречаться с мгновенным правильным усвоением моего имени.

— Значит, начнем разговор заново. Зачем вы все-таки звоните сюда, Юлий? Или это имя тоже вымысел?

— Вымысел только про ванну. Бритва деда лежит передо мной. Я сегодня рассмотрел её и все хорошенько продумал. Включил, не Моцарта, правда, а Всенощную Рахманинова, и сильно думал. И чем больше размышлял над своей трагедией, тем неумолимей она превращалась в фарс… Вот поэтому я, наверно, и позвонил. Чтобы притормозить развязку и все же понять — чего больше в ней — смешного или печального.

— От великого до смешного, как известно, один шаг. И трагедия всегда неразлучна с фарсом, как тень со светом. Чем меньше баллов «трагизма» вы выставите своей истории, тем больше у неё шансов избежать насмешек.

— Насмешек я, кажется, и боюсь больше смерти. Меня не пугает уход из жизни, а то, что вместо торжественных аккордов сожаления и угрызений совести его огласит смех… Ведь кому теперь объяснишь, что такое любовь, настоящая любовь… Знаете, Владислава Георгиевна, я воображал себя Желтковым из «Гранатового браслета». Сейчас передо мной лежат её вещи пластмассовая заколка для волос, шарфик и окурок с губной помадой. Ярко алой. Он остался в моей пепельнице после того, как она ушла.

— Вам больно, Юл, но и жутко приятно… Это и есть «возвышенная любовь». И вам хочется, чтобы это ваше чувство осталось. Как живет в каждом человеке неистребимое желание присвоить красоту — что-то с ней сделать, как-то отметить свою причастность к ней. Помните, у Бунина есть такой рассказ про надписи, которые люди оставляют во всяких памятных местах? Там его герой утверждает, что вся эта пошлость и обывательщина рождается из того же самого источника, что и поэзия Гете, Огарева, да и вообще — большое искусство. В час великой скорби и радости, перед лицом невыразимой прелести мира человека охватывает желание хоть как-нибудь и хоть что-нибудь сохранить, то есть противопоставить смерти, уносящей в небытие все сущее «реке забвения».

— Это, это. Да, да, именно это — мучительная и неутолимая потребность сохранить дорогие тебе мгновения, чувства, образы и хоть как-то противопоставить забвению. О, если б я что-то мог! Если бы мог выразить то, что разъедает мне душу, в словах, музыке или на холсте — все равно, плохо или хорошо. Я избавился бы от чувства ответственности перед своим «я», которое тяготит меня невыразимостью. И, наверно, из-за этого я надоедаю вам… Скажите, Владислава Георгиевна, у вас там все такие интеллектуалы?

— Считайте, что вам повезло. Я доктор психологии.

— Ого! Только не надо мне говорить про очки. Слава Богу, у нас не телесвязь. Я воображаю вас совсем другой… Густые, длинные, чуть рыжеватые волосы, пухлые губы и светлые, как у русалки, загадочные глаза… А серый свитер вам очень идет…

Я на секунду смутилась — опять запахло розыгрышем. Портрет, нарисованный Юлом, был слишком точен.

— Не стану разрушать иллюзию… А сейчас, прошу вас положить трубку. Мы исчерпали лимит сеанса. Возможно, ко мне прорываются натуры менее утонченные и примитивно-несчастные.

— Но я же должен рассказать вам свою историю. Или необходимо обязательно держать у виска пистолет?

— Пока вы найдете пистолет и хорошенько продумаете вашу любовную трагедию, я успею, возможно, помочь нескольким людям.

— Учтите, я очень жесток. Если со мной что-то произойдет — знайте, вы тоже виновны. Юлий Вартанов, 1973 года рождения, холост, сирота. Москва, Черемушкинский район. Ну, что, прощайте? — Ухмыльнувшись, он действительно повесил трубку.

После работы, подвозя Аллу к метро, я рассказала о страшном звонке.

— Нас часто разыгрывают, и свои, и чужие. Ты многим поклонникам дала этот телефон? — Она искоса глянула на меня, имея в виду, конечно, мой успех в студенческие годы. Несмотря на дефицит мужских кадров в институте, за мною «бегали» сразу несколько ребят и даже строили мне глазки некоторые игривые преподаватели.

— Про эту работу знают только Сергей и моя подруга Ассоль. Сомневаюсь, что кому-то из них придет в голову подобное дурачество.

— Ну, тогда, Слав, ты с этим Цезарем поаккуратней. У нынешней молодежи такие выверты случаются, что не сразу разберешь… Когда Союз распался, позвонил один студент, стою, говорит, на подоконнике и хочу исполнить гимн Советского Союза, потому что в нем родился и не желаю терять Родину. Вначале такой текст выдавал, что и Жванецкий не сочинит, а потом петь, действительно, начал… Задорно так, с чувством… И жутко фальшиво…

— Разбился?

— Да. На кусты упал с пятого этажа. Два дня ещё в реанимации протянул. Это мы уже потом узнали.

Следующий день у меня был свободный и я с нетерпением ждала начала рабочей смены. Но мой странный пациент не звонил. Значит, действительно, покуражился молодой человек. Двадцать два года и шизоидность некоторая все же есть — такое насочинять человеку с нормальной крышей просто ни к чему скучно. А этот развлекался. Но вдруг, вдруг все же здесь тот самый случай, что и с исполнителем гимна?

Побеседовав по телефону с Аськой о том, о сем, я словно невзначай спросила ее:

— А ты мне на работу, случаем, не звонила? Или, может, кому-нибудь посоветовала?

— Рехнулась, девушка! У меня хоть и есть сдвиги, но совсем по другой части. Я уж скорее «телефоном знакомств» воспользуюсь.

Целую неделю у меня крутилась в голове мысль о ржавой бритве моего пациента и допущенной профессиональной ошибке. Возможно, непоправимой. Наконец, я сообразила поинтересоваться у мужа о случаях самоубийств за последнее время.

— К нам поступают сводки по Москве и области. А что тебя интересует? Не уверена в своих силах, Бубка? Боишься, что не всех сумела отговорить? Сергей улыбался, но я видела, что он по-настоящему обеспокоен моей просьбой.

— На этой работе ошибка может обойтись очень дорого. Все-таки, к нам, в основном, обращаются люди в экстремальной психологической ситуации… Серж, принеси мне данные за десять дней по Черемушкинскому району… Тут один псих меня прямо так и предупредил: «Фамилия Вартанов, 1973 года рождения, если со мной сто случится — вы тоже виноваты».

Сергей даже присвистнул.

— Хорошо, что рассказала. Если этот мерзавец жив, я ему за такие шуточки мозги вправлю!

— Не надо, милый. Я знаю, ты все можешь, жену защитить, честь и достоинство президента отстоять и, наверняка, интересы мира и прогресса… Но это мои профессиональные проблемы. Мои профессиональные честь и достоинство. Помочь — помоги. Но в мои «игрушки» не лезь. — Я твердо посмотрела на Сергея, мстя за его постоянную таинственность.

Давным-давно у нас был заключен договор — в дела мужа я нос не сую. И никому из своих друзей насчет его сферы деятельности не распространяюсь. За исключением, конечно, какой-нибудь критической ситуации. Если честно, я и сама знала о работе Сергея не много — только то, что мне было позволено. После университета Сергей стал сотрудником Московского уголовного розыска, точнее, комиссии по делам несовершеннолетних. Окончил ещё какие-то курсы по оперативной работе и в чине капитана возглавил большое подразделение борьбы с малолетними преступниками. Это было время расцвета враждующих банд и группировок: люберов, рокеров, металлистов, неофашистов, сталинистов и прочих. И здесь про работу Сергея мне ещё кое-что было понятно. Дома мы часто обсуждали дела Сережиных подследственных и вместе переживали судьбу сбившихся с праведной дорожки подростков. Хоть и оберегал меня муж от лишних подробностей — реальность потрясала своей беспредельной, невообразимой и необъяснимой нормальным умом жестокостью. Было ясно, что речь идет не об отдельных извращениях психики, а о социальном явлении, называемом синдромом постсоветской депрессии.

После августовских событий, в которых Сергей принял активное участие со стороны защитников Белого дома, капитан Баташов стал полковником и после разгрома КГБ получил назначение в Федеральную службу безопасности. Через несколько месяцев из ФСБ ушел. Дальнейшее мне было не совсем понятно, и я знала, что расспрашивать Сергея бесполезно.

— Буду возглавлять некую получастную структуру, вроде детективного агентства, со специфической сферой деятельности.

— Что значит, получастную?

— Ну, это значит, что подчиняться мы будем не государству, а одному лицу, и существовать за свой собственный счет.

— А что за «специфическая сфера»?

— Про мафию слышала? «Спрута» смотрела? Так у нас ничего такого не будет. Все значительно сложнее. — Сергей сделал страшное лицо и я поняла, что услышу одни лишь отшучивания.

Чем больше Сережа темнил по поводу своей работы, тем становилось очевидней: значит, серьезное дело у Баташова, раз за семью замками спрятал.

Я погладила его коротко подстриженные во время работы в ФСБ волосы и спросила:

— Теперь опять бандитские патлы отпускать будешь? И свой дворовый кодекс чести начертаешь на личном щите?

— Не доносить, не лебезить, не предавать? — Сергей посмотрел на меня, как на славное дитя. — Мушкетерские заповеди… Как просто было — Ришелье несимпатичен, миледи — жестока, а Констанция, работающая на влюбленную королеву — премиленькая. Значит, вперед, за королеву! — Муж обнял меня и крепко прижал к себе. — Все очень запутано, девочка. Мне кажется, я способен правильно вычислить, где добро и где зло. Но иногда страшно: уж очень все близко, очень похоже… Да, ладно, силы пока есть… Только запомни — я никогда не стану другим, никогда не предам патлатого Робин Гуда, которого вырастила на своих жалких харчах Шурочка… Слушай, Бубка, только не ври… — Сергей сел, склонив передо мной голову. — На темени башка уже светится?

— Нет, милый, до плеши тебе далеко.

— Ну, тогда возвращаемся к этому, вашему, ну, что Софка говорит, на меня похож?

— К Депардье?

— Вот-вот. Он, я где-то читал, в юности настоящим хулиганом был вроде моих бывших подопечных. Рецидивист, шпана.

— А теперь — море благородства и ещё талант!

— И у меня талант есть. Честное слово, Бубка — огромный такой талантище… Иногда с ним только боком в дверь протискиваюсь, и то далеко не во всякую… Вроде как барометр на правду и фальшь.

— Ты у меня рыцарь без страха и упрека. Дон-Кихот был слишком худым отсюда и неудачи в личном плане. А таких вот благородненьких и толстеньких женщины знаешь как любят?! — Я покосилась на брюшко, начавшее вырисовываться на могучей фигуре Сергея.

Он одернул пуловер, богатырски развернул плечи и прижал меня к груди.

— Да, вам, девушкам, прелестные головки дурить ох как легко…

Это верно. Копаясь в оперативных сводках, принесенных Сергеем, я то замирала от страха, натыкаясь на схожие данные, то злилась, что не нашла в списках самоубийц Юла. Даже не могла понять, чего мне больше хотелось оказаться обманутой шутником или убедиться в серьезности его намерений?

Он позвонил через десять дней, под самый конец моей смены.

— Я проделал огромную работу над собой. Очень старался превратить свои страдания в клоунские. Знаете, когда слезы из бровей брызжут… Я даже нашел её, свою неудавшуюся любовь. Это, действительно, было очень смешно… Когда голая женщина вопит, а мой бывший друг — «крутой малый», плейбой, прячет голову на её премированном бюсте от моего, правда, совсем не бутафорского, пистолета. Наверно, поэтому я не выстрелил. Противно стало, жалко… Но все пропало — все мои усилия пошли прахом. Я — шизанутый, Владислава Георгиевна. Мне просто необходимо уничтожить себя. Обезвредить общественное зло.

— Нет, вам необходимо уничтожить эту идею в себе. Она расположилась там не по праву. Как Шариков в профессорской квартире.

— Спасибо за лестное сравнение моей головы с апартаментами Преображенского. Может, нам лучше встретиться и поговорить? Мне необходимо дать вам точный портрет этого Шарикова, то есть моей мании. Есть надежда, что совместными усилиями нам удастся его выселить.

— Наверняка удастся. Ваша мания — придуманная, искусственно выращенная из пустяка, как Шариков из пса. Вы ею любуетесь и не хотите избавляться от игрушки, ставшей любимой… Только я не веду частной практики и сейчас не работаю в поликлинике. Нам придется ограничиться телефонными сеансами.

— Звучит ужасно. Прямо как «телефонный секс». Неужели я так далеко зашел? Это отвратительно.

— Ничуть. Вы далеко не одиноки и отнюдь не самый «тяжелый» из звонивших нам.

— Я имел в виду секс. Вот уж не думаю, что мог бы пристраститься к этому занятию по телефону.

— Мне кажется, наша беседа приобретает светский характер. А сейчас очень напряженные часы работы.

— Только не отвергайте меня, как пациента, уважаемый доктор наук! Позвольте хотя бы позвонить вам в благополучные часы. Когда психи делают перерыв?

— Когда нормальные люди работают.

Повесив трубку, я возликовала — отлично: ни то, ни другое — он не притворялся и он остался жив! Да, по всей видимости, придумает что-нибудь поинтересней самоубийства. Парень, видать, «закрученный», но жизнь любит и себе нравится. Не стану признаваться ему в своих догадках, буду придерживаться линии сочувствующего, понятливого собеседника.

Следуя этой тактике, в следующий телефонный сеанс я узнала историю Юла, в общем-то весьма банальную. За исключением его самого. Нельзя назвать этого парня типичным в чем-либо. Он явно избрал в жизни свой особый путь, вернее, так распорядилось за него провидение.

Родители Юлия погибли два года назад, вылетев в Екатеринбург на похороны бабушки. Юл сумел отвертеться от участия в траурной церемонии — у него как раз закрутился роман. Благодаря этому остался жив — Ту-144 рухнул, не успев набрать высоту. Отец Юлия, по профессии филолог, работал последние годы в каком-то АО, мать — учительница, занялась компьютерами. Способный мальчик, окончивший английскую спецшколу, поступил в Университет лингвистики (как теперь называется пединститут) на филологический факультет. После гибели родителей ушел в бизнес. Но заработал не много. Его, как говорят теперь, «кинули», т. е. облапошили, оставив с колоссальным, по мнению Юлия, долгом. «Кинул» Юлия лучший друг, уведя у него любимую девушку.

То, что Юл относится к Лизе серьезно и даже очень, он понял, естественно, после того, как красотка, оставив в его пепельнице окурок с кантиком алой помады, покинула его, профессионально виляя бедрами.

Они считались «женихом и невестой» со школьной скамьи. Но Лиза стала Лайзой, предпочтя научной деятельности карьеру фотомодели, а «семейному прозябанию» благополучную жизнь содержанки.

— Вы наверняка видели её в журналах. Лиза — наша ведущая фотомодель, полгода работала по контракту в Германии. Она бы там осталась, но Павел поехал и лично вывез её оттуда, — рассказывал Юл.

— Павел — тот самый Иуда?

— Да. Мы жили в одном дворе, учились в одной школе, дружили, но всегда ощущали между собой какую-то соревновательность. Вначале в отметках, велосипедах, одежде, потом в девочках… И, наконец, в деньгах… Павлу удалось то, что не смог сделать я — он сумел предложить Лизе очень высокую ставку…

— Я думала, речь идет о любви, а не о купле-продаже… Из-за этой девушки вы хотели стреляться?

— Сейчас я вижу, Владислава Георгиевна, что у вас седые виски. Рассуждаете, как моя мама… Да, красота сейчас товар. А Лайза — очень дорогая девочка. Ужас в том, что я не в состоянии её купить… Желткову в «Гранатовом браслете» княжна тоже была не по карману. Сомневаюсь, что он оставался бы так робок, а дама сердца так недосягаемо-холодна, если бы её воздыхатель был не телеграфистом, а графом-мафиози.

— Новое прочтение классики… Но мне ведь не надо вам объяснять, что существуют и другие ценности, кроме «хороших бабок»?

— Ну, видите ли, наверно. Только не в моем случае — я далеко не красавец, безработный, и, как утверждают — зануда. И при всем том зациклен на любви… Ведь самое смешное заключается в том, что с пятнадцати лет я мечтал о любви! Я надеялся, что Лиза меня полюбит! Вопреки внешности, отсутствию пробиваемости, бедности… Просто так, — за то, что я — это я! И никто, кроме меня — ни менеджеры, ни спонсоры, ни «крутые любовники», не смогут увидеть и оценить по-настоящему прелесть каждого её вздоха, взмаха ресниц, интонации, каприза… Прелесть её наивного цинизма, неумелой шутки, попытки казаться взрослой и опытной…

— Вы просто ошиблись, Юлий. Это бывает очень часто. Помните пушкинское — «Ах, обмануть меня не трудно, я сам обманываться рад»… Вы ещё найдете ту, которой понадобитесь со всеми вашими потрохами, умением любить. И ей-то придется платить очень дорого — преданностью, умением быть единственной, понимать, прощать, помогать…

— Эта оптимистическая нота, как я понимаю, звучит в финале «сеанса». А музыку вы не включаете? Что-нибудь типа «Гимна к радости» Бетховена или из Чайковского?

— Я уверена, что человек с юмором никогда не совершит безвкусный поступок. Это я про бритву и пистолет. И буду рада, если вы никогда больше не вспомните номер этого телефона.

Гера поздравил меня с победой во время ритуальной чашки кофе. Кажется, вся наша смена была в курсе истории с Юлом.

— А знаешь, Слава, по-моему, этот парень просто-напросто в тебя влюбился. — Он развернул принесенный из дома сверток с бутербродами с сыром и пододвинул мне. — Ты даже побледнела на почве профессиональной радости. А знаешь, в меня одна пациентка в прошлом году втрескалась. Пришлось подключать Аллу. Она объяснила, что я лыс, толст и многодетен.

— Ты очарователен, а тембр голоса, как у Левитана! — вклинилась наша самая молоденькая коллега — диспетчер Зоя. — Я и сама, когда иной раз подслушиваю твои сеансы, аж вся балдею… — Она нежно провела рукой по его лысому темени. — А почему сегодня твоя жена с колбасой бутербродов не сделала? Я сыр не очень.

— Ну, и наглая ты. Придется провести с тобой пару сеансов для гармонизации личности. — Гера с удовольствием откусил принесенный мной пирожок. Мы устраивали общий стол и пирожки проходили о первому разряду.

— Чего-чего? Гармонизации? — Захохотала Зоя.

— Вот именно этим я и собираюсь с тобой заняться…

— А, кстати, Владислава Георгиевна, я согласна с Герасимом Петровичем — Юлий Вартанов, 1973 года рождения, на вас зациклился. Такую лирику развел! Ух — просто заслушаешься — театр у микрофона!

— Зоя Андреевна, вы превышаете свои диспетчерские полномочия. Разговор специалиста с пациентом сугубо конфиденциален. — Строго заметил Гера.

Зоя пропустила реплику начальника смены мимо ушей и пододвинулась ко мне.

— А правда, как вы думаете, бывает настоящая любовь? У нормальных мужиков, а не у таких придурков, как этот Юл? Ну, конечно, в наши дни? Про классическую литературу я не знаю. И про ваше поколение тоже — романтики, БАМ, Днепрогэс, комсомольцы-добровольцы…

— Ты и впрямь полагаешь, что мне семьдесят лет? — Несколько опешив от характеристики «моего поколения» поинтересовалась я.

— Вы — классная женщина. Жаль, что у нас нет телекамеры. А то была бы наглядная агитация за радости жизни и счастливую супружескую жизнь.

Зоя взяла ещё один пирожок и я вздохнула — лесть тоже нужно оплачивать. Если эта девчонка, конечно, не посмеивалась надо мной.