Русская поэзия XIX века. Том 2

Пой, пой, свирель!.. Погас последний луч денницы…

Вон, в сумраке долин, идут толпами жницы,

На месяце блестят и серп их, и коса;

Пыль мягкая чуть-чуть дымится под ногами,

Корзины их шумят тяжелыми снопами,

Далеко звонкие их слышны голоса…

Идут… прошли… чуть слышно их… Бог с ними!

Я жду ее одну, с приветом на устах,

В венке из полевых цветов, с серпом в руках,

Обремененную плодами золотыми…

Пой, пой, свирель!..

Глухая степь — дорога далека,

Вокруг меня волнует ветер поле,

Вдали туман — мне грустно поневоле,

И тайная берет меня тоска.

Как кони ни бегут — мне кажется, лениво

Они бегут. В глазах одно и то ж —

Все степь да степь, за нивой снова нива —

«Зачем, ямщик, ты песни не поешь?»

И мне в ответ ямщик мой бородатый:

«Про черный день мы песню бережем».

«Чему ж ты рад?» — «Недалеко до хаты —

Знакомый шест мелькает за бугром».

И вижу я: навстречу деревушка,

Соломой крыт, стоит крестьянский двор,

Стоят скирды. — Знакомая лачужка,

Жива ль она, здорова ли с тех пор?

Вот крытый двор. Покой, привет и ужин

Найдет ямщик под кровлею своей.

А я устал — покой давно мне нужен;

Но нет его… Меняют лошадей.

Ну-ну, живей! Долга моя дорога!

Сырая ночь — ни хаты, ни огня.

Ямщик поет — в душе опять тревога —

Про черный день дет песни у меня.

Пришли и стали тени ночи

На страже у моих дверей!

Смелей глядит мне прямо в очи

Глубокий мрак ее очей;

Над ухом шепчет голос нежный,

И змейкой бьется мне в лицо

Ее волос моей небрежной

Рукой измятое кольцо.

Помедли, ночь! густою тьмою

Покрой волшебный мир любви!

Ты, время, дряхлою рукою

Свои часы останови!

Но покачнулись тени ночи,

Бегут, шатаяся, назад.

Ее потупленные очи

Уже глядят и не глядят;

В моих руках рука застыла,

Стыдливо на моей груди

Она лицо свое сокрыла…

О солнце, солнце! Погоди!

Душный зной над океаном,

Небеса без облаков;

Сонный воздух не колышет

Ни волны, ни парусов.

Мореплаватель, сердито

В даль пустую не гляди;

В тишине, быть может, буря

Притаилась, погоди!

Ночь холодная мутно глядит

Под рогожу кибитки моей,

Под полозьями поле скрипит,

Под дугой колокольчик гремит,

А ямщик погоняет коней.

За горами, лесами, в дыму облаков

Светит пасмурный призрак луны.

Вой протяжный голодных волков

Раздается в тумане дремучих лесов.

Мне мерещатся странные сны.

Мне все чудится: будто скамейка стоит,

На скамейке старуха сидит,

До полуночи пряжу прядет,

Мне любимые сказки мои говорит,

Колыбельные песни поет.

И я вижу во сне, как на волке верхом

Еду я по тропинке лесной

Воевать с чародеем-царем

В ту страну, где царевна сидит под замком,

Изнывая за крепкой стеной.

Там стеклянный дворец окружают сады,

Там жар-птицы поют по ночам

И клюют золотые плоды,

Там журчит ключ живой и ключ мертвой воды —

И не веришь и веришь очам.

А холодная ночь так же мутно глядит

Под рогожу кибитки моей,

Под полозьями поле скрипит,

Под дугой колокольчик гремит,

И ямщик погоняет коней.

………………………..

В гостиной сидел за раскрытым столом мой отец,

Нахмуривши брови, сурово хранил он молчанье;

Старуха, надев как-то набок нескладный чепец,

Гадала на картах; он слушал ее бормотанье.

Немного подальше, тайком говоря меж собой,

Две гордые тетки на пышном диване сидели,

Две гордые тетки глазами следили за мной

И, губы кусая, с насмешкой в лицо мне глядели.

А в темном углу, опустя голубые глаза,

Не смея поднять их, недвижно сидела блондинка.

На бледных ланитах ее трепетала слеза,

На жаркой груди высоко поднималась косынка.

Уже над ельником из-за вершин колючих

Сияло золото вечерних облаков,

Когда я рвал веслом густую сеть плавучих

Болотных трав и водяных цветов.

То окружая нас, то снова расступаясь,

Сухими листьями шумели тростники;

И наш челнок шел, медленно качаясь,

Меж топких берегов извилистой реки.

От праздной клеветы и злобы черни светской

В тот вечер наконец мы были далеко —

И смело ты могла с доверчивостью детской

Себя высказывать свободно и легко.

И голос твой пророческий был сладок,

Так много в нем дрожало тайных слез,

И мне пленительным казался беспорядок

Одежды траурной и светло-русых кос.

Но грудь моя тоской невольною сжималась,

Я в глубину глядел, где тысяча корней

Болотных трав невидимо сплеталась,

Подобно тысяче живых зеленых змей.

И мир иной мелькал передо мною —

Не тот прекрасный мир, в котором ты жила;

И жизнь казалась мне суровой глубиною

С поверхностью, которая светла.

За окном в тени мелькает

Русая головка.

Ты не спишь, мое мученье!

Ты не спишь, плутовка!

Выходи ж ко мне навстречу!

С жаждой поцелуя

К сердцу сердце молодое

Пламенно прижму я.

Ты не бойся, если звезды

Слишком ярко светят:

Я плащом тебя одену

Так, что не заметят!

Если сторож нас окликнет —

Назовись солдатом;

Если спросят, с кем была ты, —

Отвечай, что с братом!

Под надзором богомолки

Ведь тюрьма наскучит;

А неволя поневоле

Хитрости научит!

Развалину башни, жилище орла,

Седая скала высоко подняла

И вся наклонилась над бездной морской,

Как старец под ношей ему дорогой.

И долго та башня уныло глядит

В глухое ущелье, где ветер свистит;

И слушает башня — и слышится ей

Веселое ржанье и топот коней.

И смотрит седая скала в глубину,

Где ветер качает и гонит волну,

И видит — в обманчивом блеске волны

Шумят и мелькают трофеи войны.

В одной знакомой улице

Я помню старый дом,

С высокой темной лестницей,

С завешенным окном.

Там огонек, как звездочка,

До полночи светил,

И ветер занавескою

Тихонько шевелил.

Никто не знал, какая там

Затворница жила,

Какая сила тайная

Меня туда влекла

И что за чудо-девушка

В заветный час ночной

Меня встречала, бледная,

С распущенной косой.

Какие речи детские

Она твердила мне:

О жизни неизведанной,

О дальней стороне.

Как не по-детски пламенно,

Прильнув к устам моим,

Она, дрожа, шептала мне:

«Послушай, убежим!

Мы будем птицы вольные —

Забудем гордый свет…

Где нет людей прощающих,

Туда возврата нет…»

И тихо слезы капали —

И поцелуй звучал —

И ветер занавескою

Тревожно колыхал.

Он у каменной башни стоял под стеной;

И я помню, на нем был кафтан дорогой;

И мелькала под красным сукном

Голубая рубашка на нем…

Презирайте за то, что его я люблю!

Злые люди, грозите судом —

Я суда не боюсь и вины не таю!

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уже ранена…

Золотая граната растет под стеной;

Всех Плодов не достать никакою рукой;

Всех красивых мужчин для чего

Стала б я привораживать! Но

Приютила б я к сердцу, во мраке ночей

Приголубила б только его —

И уж больше любви мне не нужно ничьей!

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уже ранена…

Разлучили, сгубили нас горы, холмы

Эриванские! Вечно холодной зимы

Вечным снегом покрыты оне!

Говорят, на чужой стороне

Девы Грузии блеском своей красоты

Увлекают сердца… Обо мне

В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уже ранена…

Говорят, злая весть к нам оттуда пришла;

За горами кровавая битва была;

Там засада была… Говорят,

Будто наших сарбазов[79] отряд

Истреблен ненавистной изменою… Чу!

Кто-то скачет… копыта стучат…

Пыль столбом… Я дрожу и молитву шепчу…

Не бросай в меня камнями!..

Я и так уже ранена…

Знавал я нищего: как тень,

С утра, бывало, целый день

Старик под окнами бродил

И подаяния просил…

Но все, что в день ни собирал,

Бывало, к ночи раздавал

Больным, калекам и слепцам —

Таким же нищим, как и сам.

В наш век таков иной поэт.

Утратив веру юных лет,

Как нищий старец изнурен,

Духовной пищи просит он.

И все, что жизнь ему ни шлет,

Он с благодарностью берет —

И душу делит пополам

С такими ж нищими, как сам…

Я не приду к тебе… Не жди меня! Недаром,

Едва потухло зарево зари,

Всю ночь зурна звучит за Авлабаром[80],

Всю ночь за банями поют сазандари[81].

Здесь теплый свет луны позолотил балконы,

Там углубились тени в виноградный сад,

Здесь тополи стоят, как темные колонны,

А там, вдали, костры веселые горят, —

Пойду бродить! Послушаю, как льется

Нагорный ключ во мгле заснувших Саллалак[82],

Где звонкий голос твой так часто раздается,

Где часто, вижу я, мелькает твой личак[83].

Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою,

В сиянье месячном?! Не жди меня, не жди!

Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою

Часы, когда душе простора нет в груди;

Когда сама душа — сама душа не знает,

Какой любви, каких еще чудес

Просить или желать, — но просит — но желает —

Но молится пред образом небес

И чувствует, что уголок твой душен,

Что не тебе моим моленьям отвечать, —

Не жди! я в эту ночь к соблазнам равнодушен —

Я в эту ночь к тебе не буду ревновать.

Гром и шум. Корабль качает;

Море темное кипит;

Ветер парус обрывает

И в снастях свистит.

Помрачился свод небесный,

И, вверяясь кораблю,

Я дремлю в каюте тесной…

Закачало — сплю.

Вижу я во сне: качает

Няня колыбель мою

И тихонько запевает:

«Баюшки-баю!»

Свет лампады на подушках;

На гардинах свет луны…

О каких-то все игрушках

Золотые сны.

Просыпаюсь… Что случилось?

Что такое? Новый шквал?

«Плохо — стеньга обломилась,

Рулевой упал».

Что же делать? Что могу я?

И, вверяясь кораблю,

Вновь я лег, и вновь дремлю я…

Закачало — сплю.

Снится мне: я свеж и молод,

Я влюблен, мечты кипят…

От зари роскошный холод

Проникает в сад.

Скоро ночь — темнеют ели…

Слышу ласково-живой,

Тихий лепет: «На качели

Сядем, милый мой!»

Стан ее полу-воздушный

Обвила моя рука,

И качается послушно

Зыбкая доска…

Просыпаюсь… Что случилось?

«Руль оторван; через нос

Вдоль волна перекатилась,

Унесен матрос!»

Что же делать? Будь что будет!

В руки бога отдаюсь:

Если смерть меня разбудит —

Я не здесь проснусь.

Чу! — выстрел — встань! Быть может, нападенье…

Не разбудить ли казаков?…

Быть может, пароход заходит в укрепленье

Подать письмо с родимых берегов.

Открой окно! Ни зги! Желанных парусов

Кто в эту ночь увидит приближенье?

Луну заволокла громада облаков.

Не гром ли? Нет — не гром — игра воображенья…

Зачем проснулись мы, увы, кто скажет нам!

Одни валы шумят и плачут без ответа…

Так часто, в наши дни, в немой душе поэта

Проходят образы, незримые очам,

Но вожделенные — подобно парусам,

Идущим в пристань до рассвета.

Не мои ли страсти

Поднимают бурю?

С бурями бороться

Не в моей ли власти?…

Пронеслася буря —

И дождем и градом

Пролилася туча

Над зеленым садом.

Боже! на листочках

Облетевшей розы,

Как алмазы, блещут

Не мои ли слезы?

Или у природы,

Как у сердца в жизни,

Есть своя улыбка

И свои невзгоды?

Воротилась весна, воротилась!

Под окном я встречаю весну.

Просыпаются силы земные,

А усталого клонит ко сну.

И напрасно черемухи запах

Мне приносит ночной ветерок;

Я сижу и тружусь; сердце плачет,

А нужда задает мне урок.

Ты, любовь, праздной жизни подруга,

Не сумела ужиться с трудом…

Со слезами со мной ты простилась —

И другим улыбнулась тайком…

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту.

Ночь пройдет — и спозаранок

В степь, далеко, милый мой,

Я уйду с толпой цыганок

За кибиткой кочевой.

На прощанье шаль с каймою

Ты на мне узлом стяни:

Как концы ее, с тобою

Мы сходились в эти дни.

Кто-то мне судьбу предскажет?

Кто-то завтра, сокол мой,

На груди моей развяжет

Узел, стянутый тобой?

Вспоминай, коли другая,

Друга милого любя,

Будет песни петь, играя

На коленях у тебя!

Мой костер в тумане светит;

Искры гаснут на лету…

Ночью нас никто не встретит;

Мы простимся на мосту.

Улеглася метелица… путь озарен…

Ночь глядит миллионами тусклых очей…

Погружай меня в сон, колокольчика звон!

Выноси меня, тройка усталых коней!

Мутный дым облаков и холодная даль

Начинают яснеть; белый призрак луны

Смотрит в душу мою — и былую печаль

Наряжает в забытые сны.

То вдруг слышится мне — страстный голос поет,

С колокольчиком дружно звеня:

«Ах, когда-то, когда-то мой милый придет —

Отдохнуть на груди у меня!

У меня ли не жизнь!., чуть заря на стекле

Начинает лучами с морозом играть,

Самовар мой кипит на дубовом столе,

И трещит моя печь, озаряя в угле,

За цветной занавеской, кровать!..

У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт,

По стене бродит месяца луч золотой,

Забушует ли вьюга — лампада горит,

И, когда я дремлю, мое сердце не спит,

Все по нем изнывая тоской».

То вдруг слышится мне — тот же голос поет,

С колокольчиком грустно звеня:

«Где-то старый мой друг?… Я боюсь, он войдет

И, ласкаясь, обнимет меня!

Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,

И скучна моя горница; дует в окно.

За окошком растет только вишня одна,

Да и та за промерзлым стеклом не видна

И, быть может, погибла давно!..

Что за жизнь!., полинял пестрый полога цвет,

Я больная брожу и не еду к родным,

Побранить меня некому — милого нет,

Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,

Оттого что мне весело с ним!..»

Гость

Что б это значило — вижу, сегодня ты

Дом свой, как храм, убрала:

Между колонн занавесы приподняты,

Благоухает смола.

Цитра настроена; свитки разбросаны;

У посыпающих пол

Смуглых рабынь твоих косы расчесаны…

Ставят амфоры на стол.

Ты же бледна, — словно всеми забытая,

Молча стоишь у дверей.

Аспазия

Площадь отсюда видна мне, покрытая

Тенью сквозных галерей,

Шум ее замер — и это молчание

В полдень так странно, что вновь

Сердце мне мучит тоска ожидания,

Радость, тревога, любовь.

Буйных Афин тишину изучила я:

Это Перикл говорит;

Если бледна и молчит его милая,

Значит, весь город молчит…

Чу! шум на площади — рукоплескания —

Друга венчает народ, —

Но и в лавровом венке из собрания

Он к этой двери придет.

Моя судьба, старуха, нянька злая,

И безобразная, и глупая, за мной

Следит весь день и, под руку толкая,

Надоедает мне своею болтовней.

Когда-то в карты мне она гадала

И мне сулила много светлых дней;

Я, как ребенок, верил ей сначала,

Доверчив был и уживался с ней.

То штопая, то делая заплаты,

Она не раз при мне ворчала на беду:

«Вот погоди! как будем мы богаты,

Я от тебя сама уйду…»

А между тем несутся дни и годы —

Старуха все еще в моем углу ворчит,

Во все мешается, хлопочет и, свободы

Лишая разум, сердце злит.

И жизнь моя невольно, как-то странно

Слилась с ее житьем-бытьем,

И где бы ни был я, один ли — беспрестанно

Мне кажется: мы с ней вдвоем.

Проснусь ли я душою, озаренный

Внезапной мыслию иль новой красотой,

Плаксивое лицо старухи раздраженной,

Как желтое пятно, мелькает предо мной.

Хочу любить… «Нет, — говорит, — не вправе,

Не смеешь ты, не должен ты любить».

Уединясь, мечтаю ли о славе,

Она, как мальчика, придет меня дразнить.

И болен я — и нет мне сил подняться,

И слышу я: старуха, головой

Качая, говорит, что вряд ли мне дождаться

Когда-нибудь судьбы иной.

Мое сердце — родник, моя песня — волна,

Пропадая вдали, — разливается…

Под грозой — моя песня, как туча, темна,

На заре — в ней заря отражается.

Если ж вдруг вспыхнут искры нежданной любви

Или на сердце горе накопится —

В лоно песни моей льются слезы мои,

И волна уносить их торопится.

«Подойди ко мне, старушка,

Я давно тебя ждала».

И косматая, в лохмотьях,

К ней цыганка подошла.

«Я скажу тебе всю правду;

Дай лишь на руку взглянуть:

Берегись, тебя твой милый

Замышляет обмануть…»

И она в открытом поле

Сорвала себе цветок

И лепечет, обрывая

Каждый белый лепесток?

«Любит — нет — не любит — любит».

И, оборванный кругом,

«Да» сказал цветок ей темным,

Сердцу внятным языком.

На устах ее — улыбка,

В сердце — слезы и гроза.

С упоением и грустью

Он глядит в ее глаза.

Говорит она: «Обман твой

Я предвижу — и не лгу,

Что тебя возненавидеть

И хочу и не могу».

Он глядит все так же грустно,

Но лицо его горит…

Он, к плечу ее устами

Припадая, говорит:

«Берегись меня! Я знаю,

Что тебя я погублю,

Оттого что я безумно,

Горячо тебя люблю!..»

На Женевском озере

Лодочка плывет —

Едет странник в лодочке,

Тяжело гребет.

Видит он — по злачному

Скату берегов

Много в темной зелени

Прячется домов.

Видит — под окошками

Возле синих вод

В виноградном садике

Красный мак цветет.

Видит — из-за домиков,

В вековой пыли,

Колокольни серые

Подняли шпили,

А за ними — вечные

В снежных пеленах

Выси допотопные

Тонут в облаках.

И душой мятежною

Погрузился он

О далекой родине

В неотвязный сон —

У него на родине

Ни озер, ни гор,

У него на родине

Степи да простор.

Из простора этого

Некуда бежать,

Думы с ветром носятся,

Ветра не догнать.

Признаться сказать, я забыл, господа,

Что думает алая роза, когда

Ей где-то во мраке поет соловей,

И даже не знаю, поет ли он ей.

Но знаю, что думает русский мужик,

Который и думать-то вовсе отвык…

Освобождаемый добрым царем,

Всё розги да розги он видит кругом.

И думает он: «То-то станут нас бить,

Как мы захотим на свободе-то жить…»

Признаться, забыл я — не знаю, о чем

Беседуют звезды на небе ночном

И точно ли жаждут упиться росой

Цветы полевые в полуденный зной.

Но знаю, о чем тайно плачет бедняк,

Когда, запирая свой пыльный чердак,

Лежит он, и мрачен и зол оттого,

Что даже не смеет любить никого,

И зол он на звезды — что с неба глядят,

Как люди глядят — и помочь не хотят.

Я вам признаюсь, что я знать не могу,

Что думает птица, когда на лугу

Холодный туман начинает бродить,

А солнце встает и не смеет светить.

Но знаю, ох знаю, что мыслит поэт,

Когда для него гаснет солнечный свет.

«Ведь я у цензуры слуга крепостной», —

Так думает он — и, холодной рукой

Сдавя свою голову, тихо поет,

Когда его музу цензура сечет.

Признаться, не знаю, что думает пес,

Когда птички крадут в навозе овес,

Когда кот пушистым виляет хвостом,

Не знаю, что думают мыши об нем,

Но знаю, что думают слуги царя,

Ближайшие слуги!

Усердьем горя,

Они день и ночь молят господа сил,

Чтоб он взволновать им народ пособил:

«Дай, боже! царя убедить нам хоть раз,

Что плохо бы было престолу без нас;

Ведь эдакий глупый, презренный народ:

Как хочешь дразни — ничего не берет».

«Ты куда, удалая ты башка?

Уходи ты к лесу темному пока:

Не сегодня-завтра свяжут молодца.

Не ушел ли ты от матери-отца?

Не гулял ли ты за Волгой в степи?

Не сидел ли ты в остроге на цепи?»

«Я сидел и в остроге на цепи,

Я гулял и за Волгой в степи,

Да наскучила мне волюшка моя,

Воля буйная, чужая, не своя.

С горя, братцы, изловить себя я дал —

Из острога, братцы, с радости бежал.

Как в остроге-то послышалося нам,

Что про волю-то читают по церквам, —

Уж откуда сила-силушка взялась:

Цепь железная и та, вишь, порвалась!

И задумал я на родину бежать;

Божья ночка обещалась покрывать.

Я бежал — ног не чуял под собой…

Очутился на сторонушке родной,

Тут за речкой моя матушка живет,

Не разбойничка, а сына в гости ждет.

Я сначала постучуся у окна —

«Выходи, скажу, на улицу, жена!

Ты не спрашивай, в лицо мне не гляди,

От меня, жена, гостинчика не жди.

Много всяких я подарков тебе нес,

Да, вишь, как-то по дороге все растрёс;

Я вина не пил — с воды был пьян,

Были деньги — не зашил карман».

Как нам волю-то объявят господа,

Я с воды хмелен не буду никогда;

Как мне землю-то отмерят на миру,

Я в кармане-то зашью себе дыру.

Буду в праздники царев указ читать…

Кто же, братцы, меня может забижать?»

«Ты куда, удалая ты башка?

Уходи ты к лесу темному пока.

Хоть родное-то гнездо недалеко, —

Ночь-то месячна: признать тебя легко.

Знать, тебе в дому хозяином не быть,

По дорогам, значит, велено ловить».

И рассудок, и сердце, и память губя,

Я недаром так жарко целую тебя:

Я целую тебя и за ту, перед кем

Я таил мои страсти — был робок и нем,

И за ту, что меня обожгла без огня,

И смеялась, и долго терзала меня,

И за ту, чья любовь мне была бы щитом,

Да, убитая, спит под могильным крестом.

Все, что в сердце моем загоралось для них,

Догорая, пусть гаснет в объятьях твоих.

Чтобы песня моя разлилась, как поток,

Ясной зорьки она дожидается:

Пусть не темная ночь, пусть горящий восток

Отражается в ней, отливается.

Пусть чиликают вольные птицы вокруг,

Сонный лес пусть проснется-нарядится,

И сова — пусть она не тревожит мой слух

И, слепая, подальше усядется.

«Поцелуй меня…

Моя грудь в огне…

Я еще люблю…

Наклонись ко мне».

Так в прощальный час

Лепетал и гас

Тихий голос твой,

Словно тающий

В глубине души

Догорающей.

Я дышать не смел —

Я в лицо твое,

Как мертвец, глядел —

Я склонил мой слух…

Но, увы! мой друг,

Твой последний вздох

Мне любви твоей

Досказать не мог.

И не знаю я,

Чем развяжется

Эта жизнь моя!

Где доскажется

Мне любовь твоя!

Заплетя свои темные косы венцом,

Ты напомнила мне полудетским лицом

Все то счастье, которым мы грезим во сне,

Грезы детской любви ты напомнила мне.

Ты напомнила мне зноем темных очей

Лучезарные тени восточных ночей —

Мрак цветущих садов — бледный лик при луне, —

Бури первых страстей ты напомнила мне.

Ты напомнила мне много милых теней

Простотой, темным цветом одежды твоей.

И могилу, и слезы, и бред в тишине

Одиноких ночей ты напомнила мне.

Все, что в жизни с улыбкой навстречу мне шло,

Все, что время навек от меня унесло,

Все, что гибло, и все, что стремилось любить, —

Ты напомнила мне. Помоги позабыть!

И в праздности горе, и горе в труде…

Откликнитесь, где вы, счастливые, где?

Довольные, бодрые, где вы?

Кто любит без боли, кто мыслит без страха?

Кого не тревожит упрек или плач?

Суда и позора боится палач —

Свободе мерещится плаха…

Хоть сотую долю тяжелых задач

Реши ты нам, жизнь бестолковая,

Некстати к нам нежная,

Некстати суровая,

Слепая, — беспутно мятежная!..

В туман и холод, внемля стуку

Колес по мерзлой мостовой,

Тревоги духа, а не скуку

Делил я с музой молодой.

Я с ней делил неволи бремя —

Наследье мрачной старины,

И жажду пересилить время —

Уйти в пророческие сны.

Ее нервического плача

Я был свидетелем не раз —

Так тяжела была для нас

Нам жизнью данная задача!

Бессилья крик иль неудача

Людей, сочувствующих нам,

По девственным ее чертам

Унылой тенью пробегала,

Дрожала бледная рука

И олимпийского венка

С досадой листья обрывала.

Зато печаль моя порой

Ее безжалостно смешила,

Она в венок лавровый свой

Меня, как мальчика, рядила.

Без веры в ясный идеал

Смешно ей было вдохновенье,

И звонкий голос заглушал

Мое рифмованное пенье.

Смешон ей был весь наш Парнас

И нами пойманная кляча —

Давно измученный Пегас;

Но этот смех — предвестник плача —

Ни разу не поссорил нас.

И до сего дня муза эта

Приходит тайно разделять

Тревоги бедного поэта,

Бодрит и учит презирать

Смех гаера и холод света.

Писатель, если только он

Волна, а океан — Россия,

Не может быть не возмущен,

Когда возмущена стихия.

Писатель, если только он

Есть нерв великого народа,

Не может быть не поражен,

Когда поражена свобода.

Когда октава за октавой

Неслась и голос твой звучал

Далекой, отзвучавшей славой, —

Верь, не о славе я мечтал!

Нет! воротясь к весне погибшей,

Моя мечта ласкала вновь

Цветущий образ, переживший

В душе погибшую любовь.

Опять остывшей скорби сила

Сжимала сердце — и опять

Меня гармония учила

По-человечески страдать…

Ночь смотрит тысячами глаз,

А день глядит одним;

Но солнца нет — и по земле

Тьма стелется, как дым.

Ум смотрит тысячами глаз,

Любовь глядит одним;

Но нет любви — и гаснет жизнь,

И дни плывут, как дым.

В дни, когда над сонным морем

Духота и тишина,

В отуманенном просторе

Еле движется волна.

Если ж вдруг дохнет над бездной

Ветер, грозен и могуч,

Закипит волна грознее

Надвигающихся туч…

И помчится, точно в битву

Разъяренный шпорой конь,

Отражая в брызгах пены

Молний солнечный огонь.

И, рассыпавшись о скалы,

Изомнет у берегов

Раскачавшиеся перья

Прошумевших тростников…

Что мне она! Не жена, не любовница

И не родная мне дочь!

Так отчего ж ее доля проклятая

Спать не дает мне всю ночь!

Спать не дает, оттого что мне грезится

Молодость в душной тюрьме,

Вижу я — своды… окно за решеткою,

Койку в сырой полутьме…

С койки глядят лихорадочно-знойные

Очи без мысли и слез,

С койки висят чуть не до полу темные

Космы тяжелых волос.

Не шевелятся ни губы, ни бледные

Руки на бледной груди,

Слабо прижатые к сердцу без трепета

И без надежд впереди…

Что мне она! Не жена, не любовница

И не родная мне дочь!

Так отчего ж ее образ страдальческий

Спать не дает мне всю ночь!

Из вечности музыка вдруг раздалась,

И в бесконечность она полилась,

И хаос она на пути захватила, —

И в бездне, как вихрь, закружились светила:

Певучей струной каждый луч их дрожит,

И жизнь, пробужденная этою дрожью,

Лишь только тому и не кажется ложью,

Кто слышит порой эту музыку божью,

Кто разумом светел, в ком сердце горит.

Пел смычок — в садах горели

Огоньки — сновал народ —

Только ветер спал да темен

Был ночной небесный свод;

Темен был и пруд зеленый,

И густые камыши,

Где томился бедный лебедь,

Притаясь в ночной тиши.

Умирая, не видал он —

Прирученный нелюдим, —

Как над ним взвилась ракета

И рассыпалась над ним;

Не слыхал, как струйка билась,

Как журчал прибрежный ключ, —

Он глаза смыкал и грезил

О полете выше туч:

Как в простор небес высоко

Унесет его полет

И какую там он песню

Вдохновенную споет!

Как на все, на все святое,

Что таил он от людей,

Там откликнутся родные

Стаи белых лебедей.

И уж грезит он: минута, —

Вздох — и крылья зашумят,

И его свободной песни

Звуки утро возвестят.

Но крыло не шевелилось,

Песня путалась в уме:

Без полета и без пенья

Умирал он в полутьме.

Сквозь камыш, шурша по листьям,

Пробирался ветерок…

А кругом в садах горели

Огоньки и пел смычок.

Лес, как бы кадильным дымом

Весь пропахнувший смолой,

Дышит гнилью вековою

И весною молодой.

А смолу, как слезы, точит

Сосен старая кора,

Вся в царапинах и ранах

От ножа и топора.

Смолянистым и целебным

Ароматом этих ран

Я люблю дышать всей грудью

В теплый утренний туман.

Ведь и я был также раней —

Ранен сердцем и душой,

И дышу такой же гнилью

И такою же весной…

Полонский здесь не без привета

Был встречен Фетом, и пока

Старик гостил у старика,

Поэт благословлял поэта.

И, поправляя каждый стих,

Здесь молодые музы их

Уютно провели все лето.

Если б смерть была мне мать родная,

Как больное, жалкое дитя,

На ее груди заснул бы я

И, о злобах дня позабывая,

О самом себе забыл бы я.

Но она — не мать, она — чужая,

Грубо мстит тому, кто смеет жить,

Мыслить и мучительно любить,

И, покровы с вечности срывая,

Не дает нам прошлое забыть.