Русская поэзия XIX века. Том 2

Как хороши, как свежи были розы

В моем саду! Как взор прельщали мой!

Как я молил весенние морозы

Не трогать их холодною рукой!

Как я берег, как я лелеял младость

Моих цветов заветных, дорогих;

Казалось мне, в них расцветала радость;

Казалось мне, любовь дышала в них.

Но в мире мне явилась дева рая,

Прелестная, как ангел красоты;

Венка из роз искала, молодая,

И я сорвал заветные цветы.

И мне в венке цветы еще казались

На радостном челе красивее, свежей;

Как хорошо, как мило соплетались

С душистою волной каштановых кудрей!

И заодно они цвели с девицей!

Среди подруг, средь плясок и пиров,

В венке из роз она была царицей,

Вокруг ее вилась и радость и любовь.

В ее очах веселье, жизни пламень,

Ей счастье долгое сулил, казалось, рок.

И где ж она?… В погосте белый камень,

На камне — роз моих завянувший венок.

«Что ты, ветка бедная,

Ты куда плывешь?

Берегись — сердитое

Море… Пропадешь!

Уж тебе не справиться

С бурною волной,

Как сиротке горькому

С хитростью людской.

Одолеет лютая,

Как ты ни трудись,

Далеко умчит тебя,

Ветка, берегись!»

«Для чего беречься мне? —

Ветки был ответ. —

Я уже иссохшая,

Во мне жизни нет.

От родного дерева

Ветер оторвал;

Пусть теперь несет меня,

Куда хочет, вал!

Я и не противлюся:

Мне чего искать?

Уж с родимым деревом

Не срастись опять!»

Приходит староста-пузан

И двадцать мужиков.

Се сон, же круа, ле пейзан

Де мадам Бурдюков[7].

О них докладывать Андре

Идет, официант.

«Дан л'антишамбр фет антре,

Е дит лёр, к'иль з'атанд»[8].

Выходит барыня с гостьми

Через часочка два.

«Бонжур, бонжур, ме бонз-ами!

Ке ву ле ву де муа?»[9]

«Ну, староста! ты доложи», —

Сказали мужики.

«Э бъен, де куа донк иль с'ажи?

Де куа? у бьен де ки?»[10]

И староста, отдав поклон,

Свой начал разговор.

Но барыня кричит: «Алон!

Не крие па си фор» [11].

«Мы яровое убрали

И убрали траву».

«Се тре жоли, се тре жоли!

Коман ву порте ву?» [12]

«И нам теперь всем отдых дан;

Но аржаному срок».

«Але ву з'ан, але ву з'ан!

Ке дьябль, же ма’н мок!»[13]

«В продажу хлеб уже глядит,

Убрать бы поскорей».

«Кес-ке ву дит? Кес-ке ву дит?

Же круа, ву мюрмюре?»[14]

«Как опоздаем, будет жаль;

Не довезем в Василь!»

«Са м'ет егаль, са м’ет егаль.

Ву з'ет де з'ембесиль» [15].

И выгнать всех велела вон

За хлебный магазин,

А гости крикнули: «Се бон!

Се тре бъен, ма кузин!»[16]

Вот управляют как у нас!

Всё — минус, а не плюс.

Ке ву ле ву, ке л'он фасс!

Он не се па ле рюсс![17]

Мне сказали доктора:

«Мадам Курдюков, пора

Вам бы на воды в Германью.

Там найдете вы компанью

Лордов, графов и князей,

Препорядочных людей.

Вам понравится Европа.

Право, мешкать иль не фо-па[19],

А то будете малад;[20]

Отправляйтесь-ка в Кронштадт».

Вот в дорогу я пустилась:

В город Питер дотащилась

И промыслила билет

Для себя э пур[21] Анет,

И пур Харитон ле медник

Сюр ле пироскаф[22] «Наследник».

Погрузила экипаж,

Приготовилась в вояж[23],

Но на Бердовой машине^{85}

Вздумалось моей кузине

Бедную меня, малад[24],

Проводить жюска[25] Кронштадт.

Берег весь кипит народом

Перед нашим пароходом:

Де мамзель, de кавалъе[26],

Де попы, дез офисъе[27], —

Де коляски, де кареты,

Де старушки, де кадеты —

Одним словом, всякий сброд.

Задымился пароход,

В колокольчик застучали,

Все платками замахали,

Завозились ле мушуар[28],

Все кричат: «Адъе, бонсуар.

Ревене, не м'ублие па!»[29]

Отвязалася зацепа;

Мы пустились по водам,

Как старинная мадам

При начале менуэта.

Не догонит нас карета:

Мы летим, как соколы!

Рассекаются валы,

Дом за домом пропадает,

Меньше, меньше, убывает,

И ле Петербург исчез

В мрачной синеве небес.

Пригорюнясь об отчизне,

Я подумала о жизни.

Право, то ж бывает с ней:

Много в юности затей,

Передряг, любви, — невзгоды

Протекут, промчатся годы,

И вся эта кутерьма

Исчезает, как дома.

Кстати, берег Петергофа

Нам синеется. Здорово,

Старый друг минувших лет!

Я была эн пе кокет![30]

Помню, NN волочился

И чуть-чуть… Но он женился,

Завладела им жена…

Я осталася верна

Господину Курдюкову.

Но адъе[31] и Петергофу…

Вот является Кронштадт.

Сердцу русскому он клад…

Он Петра напоминает;

Дух Петра в нем обитает,

И теперь его гранит

«Не ме туш па»[32] — говорит.

Вот и пироскаф «Наследник»!

О великий проповедник

Всех морских тревог и мук,

Ты, мусье, капитан Кук^{86}!

Дай твое мне красноречье,

Дай перо нечеловечье

Описать на твой манер

Наше странствие пар мер[33].

Я взошла. Зовут обедать.

Хорошо б дине[34] отведать!

Но куда — уж места нет!

Пропадает мой обед.

Я на палубу взбежала,

Капитана отыскала.

Говорю: «Мон капитен,…»[35]

Он в ответ мне: «Нихт ферштейн…»[36]

Немец, на беду, копченый,

По-французски не ученный,

Я не знаю л'алемащ[37]

Ну, признаться, се шарман[38].

Уж мне это компанейство!

Настоящее злодейство

Привилегию давать,

Чтоб меня не понимать,

Чтоб осталась я голодной.

Я с улыбкой благородной

Отошла, но мой обед

Отомстила сюр[39] Анет, —

С ней за все про все ругалась.

Тут с кузиной я рассталась;

Бердова машина прочь.

Солнце скрылось, вот уж ночь.

Что ж не едем? Там с паспортом

Что-то возится над портом

Аккуратный капитан:

Хочет знать, пуркуа, коман,[40]

Отправляемся в дорогу.

Было время, слава богу,

Рассмотреть, но ах, гате[41]

Всё у нас формалите[42].

Есть всегда крючок запасный.

Но вот полночь. Месяц ясный

Расходился в небесах,

И на дремлющих волнах

Он излил свое сиянье.

В сердце томное мечтанье

О былом, о старине;

Мне явились, как во сне,

Те боскеты^{87}, те приюты,

Роковые те минуты,

Где впервые Курдюков

Объявил мне про любовь,

Я жеманилась сначала,

Но потом сама сказала,

Поразнежась: «Пуркуа па?[43]

Адресуйтесь а папа!»[44]

Но вот подъезжает шлюпка.

В ней раздутый, точно губка,

Офицер сидит рябой.

«Отправляйся, бог с тобой, —

Он кричит, подав бумаги, —

Пассажиры не бродяги;

Капитейн, адъе[45], фар цу»[46].

Дело, стало быть, к концу.

Точно, пароход дымится;

Мы идем, волна клубится

Под колесами у нас,

И Кронштадт пропал из глаз.

Посмотреть бы, компаньоны

Каковы, что за фасоны?

Одним словом, кто они?

А то боже сохрани!

Не диковинка, пётетер[47],

Так сказать, се компрометер[48].

Ну, приступим: вуаси[49]

Знатный барин де Рюсси[50].

Он в плаще, в очках, в фуражке,

Не узнаешь по замашке,

Кто такой. Но вот малёр[51], —

С ним заговорил актер,

Просто из французской труппы.

А вот там какие группы!

Офицеры, шкипера,

Шамбеляны[52], повара,

Разночинство, развращенье,

Вавилонское смешенье!

Вот опять актер фрапсе[53]

Разговор рекомапсе[54]

С графом, будто б с своим братом.

Я бы с этим сопостатом

Поступила, но гляжу —

Всюду то же нахожу:

В креслах Гамбсова изделья^{88},

Что дарят для новоселья,

Дама знатная сидит.

С нею каждый говорит,

В сяк подходит, кто желает,

И с сигаркой подседает.

Вон с козлиной бородой,

Знать, французик молодой,

Во всю мочь горланит песни;

Не умолкнет он, хоть тресни.

А тут NN, балагур,

Что а му а фезе ла кур[55],

Говорит стихи плохие,

Иногда хоть и смешные,

Ме пуртан, се не ва па…[56]

Здесь фамилия[57] попа.

Для меня весьма забавный

Поп наш русский, православный.

Бритый, чесаный, одет,

Как отставленный корнет

За дурное поведенье, —

Ну какое здесь почтенье?

Поп, по мне, без бороды

Не годится никуды.

Ходит под руку с женою

Иль с сестричкой молодою.

Когда ж говорит адью[58],

Так целует попадью,

Что не знаешь, что и будет…

Ну а вдруг он честь забудет

И приличия? Тогда

Все мы денемся куда?

Дамам будет очень стыдно,

Даже несколько обидно:

Есть ведь дамы без мужей, —

Батька, лесс бъен оближе[59].

Тут толкуют о натуре,

Больше ж о литературе

Аматеры де вояж[60].

И какую ералашь!

То Вольтера, Ламартина,

То другого господина

Превозносят до небес;

То Байрону перевес

Присуждают офицьяльно,

То Гюго бранят формально,

А там, далее от них,

Целый фронт старух больных

Чулки вяжут что есть мочи

С утра раннего до ночи.

Так успели надоесть,

Что не знаешь, где и сесть.

Тут гуляет горделиво

Цампа, что ли, Альмавива^{89}

В синей епанче одет?

Эн курье де кабинет[61],

Англичанин с рожей красной.

Верно, человек опасный!

Он ни с кем не говорит;

То сигарку закурит,

То присядет, то напьется,

То сам про себя смеется,

То глядит на фирмаман[62]

И всегда ап мувеман[63].

Так мы плыли двое суток;

Очень скучно, кроме шуток;

Как вдруг появился мне

Остров Борнгольм в стороне.

Остров Борнгольм! Кто не знает?

Русский всякий тут вздыхает,

Потому что Карамзин

Сочинил роман один^{90} —

Пречувствительный, презнатный

И притом весьма приятный.

Мне же — что таить грехи? —

Очень нравятся стихи;

«Законы осуждают

Предмет моей любви».

Они напоминают

Волнение в крови,

Когда, будучи при месте,

Кажется, рублей за двести

Мой супруг попал под суд, —

Как я их певала тут!

Как я в горести мечтала,

Что в Борнгольме я вздыхала!

В мыслях слились Курдюков,

И законы, и любовь.

Он не прав, конечно; что же,

Он мой муж, великий боже!

Я, законная жена,

Сожалеть о нем должна.

Но еще одна секунда —

И уж берег Травемюнда^{91},

Наяву ли то, во сне?

Я в немецкой стороне!

Для меня все вещи новы:

И немецкие коровы,

И немецкая трава!

Закружилась голова;

Вне себя от восхищенья…

Все предмет мне удивленья!

Но морской мой кончен путь,

И пора мне отдохнуть.

Фонарики-сударики,

Скажите-ка вы мне,

Что видели, что слышали

В ночной вы тишине?

Так чинно вы расставлены

По улицам у нас.

Ночные караульщики,

Ваш верен зоркий глаз!

Вы видели ль, приметили ль,

Как девушка одна,

На цыпочках, тихохонько

И робости полна,

Близ стенки пробирается,

Чтоб друга увидать

И шепотом, украдкою

«Люблю» ему сказать?

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль, как юноша

Нетерпеливо ждет,

Как сердцем, взором, мыслию

Красавицу зовет?…

И вот они встречаются-,

И радость, и любовь;

И вот они назначили

Свиданье завтра вновь.

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль несчастную,

Убитую тоской,

Как будто тень бродящую,

Как призрак гробовой,

Ту женщину безумную, —

Заплаканы глаза:

Ее все жизни радости

Разрушила гроза.

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль преступника,

Как, в горести немой,

От совести убежища

Он ищет в час ночной?

Вы видели ль веселого

Гуляку, в сюртуке

Оборванном, запачканном,

С бутылкою в руке?

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль сиротушку,

Прижавшись в уголок,

Как просит у прохожего,

Чтоб бедной ей помог;

Как горемычной холодно,

Как страшно в темноте.

Ужель никто не сжалится

И гибнуть сироте?

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Вы видели ль мечтателя,

Поэта, в час ночной?

За рифмой своенравною

Гоняясь как шальной,

Он хочет муку тайную

И неба благодать

Толпе, ему внимающей,

Звучнее передать.

Фонарики-сударики

Горят себе, горят,

А видели ль, не видели ль —

Того не говорят.

Быть может, не приметили…

Да им и дела нет;

Гореть им только велено,

Покуда будет свет.

Окутанный рогожею

Фонарщик их зажег;

Но чувства прозорливости

Им передать не мог!..

Фонарики-сударики

Народ всё деловой:

Чиновники, сановники, —

Всё люди с головой!

Они на то поставлены,

Чтоб видел их народ,

Чтоб величались, славились,

Но только без хлопот.

Им, дескать, не приказано

Вокруг себя смотреть,

Одна у них обязанность;

Стоять тут и гореть,

Да и гореть, покудова

Кто не задует их.

Так что же и тревожиться

О горестях людских!

Фонарики-сударики

Народ всё деловой:

Чиновники, сановники, —

Всё люди с головой!