Русская поэзия XIX века. Том 2

Над рекою, над пенистым Волховом,

На широкой Вадимовой площади^{302},

Заунывно гудит-поет колокол.

Для чего созывает он Новгород?

Не меняют ли снова посадника?

Не волнуется ль Чудь^{303} непокорная?

Не вломились ли шведы иль рыцари^{304}?

Да не время ли кликнуть охотников

Взять неволей иль волей с Югории^{305}

Серебро и меха драгоценные?

Не пришли ли товары ганзейские^{306},

Али снова послы сановитые

От великого князя Московского

За обильною данью приехали?

Нет! Уныло гудит-поет колокол…

Поет тризну свободе печальную,

Поет песню с отчизной прощальную…

«Ты прости, родимый Новгород!

Не сзывать тебя на вече мне,

Не гудеть уж мне по-прежнему:

Кто на бога? Кто на Новгород?

Вы простите, храмы божии,

Терема мои дубовые!

Я пою для вас в последний раз,

Издаю для вас прощальный звон.

Налети ты, буря грозная,

Вырви ты язык чугунный мой,

Ты разбей края мне медные,

Чтоб не петь в Москве, далекой мне,

Про мое ли горе горькое,

Про мою ли участь слезную,

Чтоб не тешить песнью грустною

Мне царя Ивана^{307} в тереме.

Ты прости, мой брат названый, буйный Волхов мой, прости!

Без меня ты празднуй радость, без меня ты и грусти.

Пролетело это время… не вернуть его уж нам,

Как и радость, да и горе мы делили пополам!

Как не раз печальный звон мой ты волнами заглушал,

Как не раз и ты под гул мой, буйный Волхов мой, плясал.

Помню я, как под ладьями Ярослава^{308} ты шумел,

Как напутную молитву я волнам твоим гудел.

Помню я, как Боголюбский^{309} побежал от наших стен,

Как гремели мы с тобою: «Смерть вам, суздальцы, иль плен!»

Помню я: ты на Ижору Александра провожал^{310};

Я моим хвалебным звоном победителя встречал.

Я гремел, бывало, звучный, — собирались молодцы,

И дрожали за товары иноземные купцы,

Немцы рижские бледнели, и, заслышавши меня,

Погонял литовец дикий быстроногого коня.

А я город, а я вольный звучным голосом зову

То на немцев, то на шведов, то на Чудь, то на Литву!

Да прошла пора святая: наступило время бед!

Если б мог — я б растопился в реки медных слез, да нет!

Я не ты, мой буйный Волхов! Я не плачу, — я пою!

Променяет ли кто слезы и на песню — на мою?

Слушай… нынче, старый друг мой, по тебе я поплыву,

Царь Иван меня отвозит во враждебную Москву.

Собери скорей все волны, все валуны, все струи —

Разнеси в осколки, в щепки ты московские ладьи,

А меня на дне песчаном синих вод твоих сокрой

И звони в меня почаще серебристою волной:

Может быть, из вод глубоких вдруг услыша голос мой,

И за вольность и за вече встанет город наш родной».

Над рекою, над пенистым Волховом,

На широкой Вадимовой площади,

Заунывно гудит-поет колокол;

Волхов плещет, и бьется, и пенится

О ладьи москвитян острогрудые,

А на чистой лазури, в поднебесье,

Главы храмов святых, белокаменных

Золотистыми слезками светятся.

Не знаю, отчего так грустно мне при ней?

Я не влюблен в нее: кто любит, тот тоскует,

Он болен, изнурен любовию своей.

Он день и ночь в огне — он плачет и ревнует…

Я не влюблен… при ней бывает грустно мне —

И только… Отчего — не знаю. Оттого ли,

Что дума и у ней такой же просит воли,

Что сердце и у ней в таком же дремлет сне?

Иль от предчувствия, что некогда напрасно,

Но пылко мне ее придется полюбить?

Бог весть! А полюбить я не хотел бы страстно:

Мне лучше нравится — по-своему грустить.

Взгляните, вот она: небрежно локон вьется,

Спокойно дышит грудь, ясна лазурь очей —

Она так хороша, так весело смеется…

Не знаю, отчего так грустно мне при ней?

Во сыром бору сосна стоит, растет;

Во чистом поле метель гудит, поет;

Над землею тучи серые шатром;

На земле снега пушистые ковром;

Вьюга, холод, но печальная сосна

Неизменна, как весною зелена.

Возвратится ли веселая весна,

Пробудится ли природа ото сна,

Прояснеют, улыбнутся небеса,

В листья нежные оденутся леса,

Заблестит сквозь зелень ландыш серебром,

Засинеет незабудка над ручьем,

Взглянет солнце с неба чистого светлей,

И зальется звонкой трелью соловей —

Все по-прежнему печальна, зелена,

Думу думает тяжелую сосна.

Грустно, тяжко ей, раскидистой, расти:

Все цветет, а ей одной лишь не цвести!

Собирая иглы острые свои,

Хочет в землю глубоко она уйти

Иль, сорвавшися с извивистых корней,

В небо взвихриться метелью из ветвей.

Да крепка земля, далеки небеса —

И стоит она, угрюмая краса,

И весною и зимою зелена,

И зимою и весною холодна…

Тяжело сосной печальною расти,

Не меняться никогда и не цвести,

Равнодушным быть и к счастью и к беде,

Но судьбою быть прикованным к земле,

Быть бессильным — превратиться в бренный прах

Или вихрем разыграться в небесах!

В низенькой светелке с створчатым окном

Светится лампадка в сумраке ночном:

Слабый огонечек то совсем замрет,

То дрожащим светом стены обольет.

Новая светелка чисто прибрана:

В темноте белеет занавес окна;

Пол отструган гладко; ровен потолок;

Печка развальная стала в уголок.

По стенам — укладки с дедовским добром,

Узкая скамейка, крытая ковром,

Крашеные пяльцы с стулом раздвижным

И кровать резная с пологом цветным.

На кровати крепко спит седой старик:

Видно, пересыпал хмелем пуховик!

Крепко спит — не слышит хмельный старина,

Что во сне лепечет под ухом жена.

Душно ей, неловко возле старика;

Свесилась с кровати полная рука;

Губы раскраснелись, словно корольки;

Кинули ресницы тень на пол щеки;

Одеяло сбито, свернуто в комок;

С головы скатился шелковый платок;

На груди сорочка ходит ходенем,

И коса сползает по плечу ужом.

А за печкой кто-то нехотя ворчит:

Знать, другой хозяин по ночам не спит!

На мужа с женою смотрит домовой

И качает тихо дряхлой головой:

«Сладко им соснулось: полночь на дворе…

Жучка призатихла в теплой конуре;

Обошел обычным я дозором дом —

Весело хозяить в домике таком!

Погреба набиты, закрома полны,

И на сеновале сена с три копны;

От конюшни кучки снега отгребешь,

Корму дашь лошадкам, гривы заплетешь,

Сходишь в кладовые, отомкнешь замки —

Клади дорогие ломят сундуки.

Все бы было ладно, все мне по нутру…

Только вот хозяйка нам не ко двору:

Больно черноброва, больно молода, —

На сердце тревога, в голове — беда!

Кровь-то говорлива, грудь-то высока…

Мигом одурачит мужа-старика…

Знать, и домовому не сплести порой

Бороду седую с черною косой.

При людях смеется, а — глядишь — тайком

Плачет да вздыхает — знаю я по ком!

Погоди ж, я с нею шуточку сшучу

И от черной думы разом отучу:

Только обоймется с грезой горячо —

Я тотчас голубке лапу на плечо,

За косу поймаю, сдерну простыню —

Волей аль неволей грезу отгоню…

Этим не проймется — пропадай она,

Баба-переметка, мужняя жена!

Всей косматой грудью лягу ей на грудь

И не дам ни разу наливной вздохнуть,

Защемлю ей сердце в крепкие тиски:

Скажут, что зачахла с горя да с тоски».

Стихнул говор карнавала,

На поля роса упала,

Месяц землю серебрит,

Все спокойно, море спит.

Волны нянчают гондолу…

«Спой, синьора, баркаролу!

Маску черную долой,

Обойми меня и пой!..»

«Нет, синьор, не скину маски,

Не до песен, не до ласки:

Мне зловещий снился сон,

Тяготит мне сердце он».

«Сон приснился, что ж такое?

Снам не верь ты, все пустое;

Вот гитара, не тоскуй,

Спой, сыграй и поцелуй!..»

«Нет, синьор, не до гитары:

Снилось мне, что муж мой старый

Ночью тихо с ложа встал,

Тихо вышел на канал,

Завернул стилет свой в полу

И в закрытую гондолу —

Вон, как эта, там вдали —

Шесть немых гребцов вошли…»

Как у всех-то людей светлый праздничек,

День великий — помин по родителям,

Только я, сиротинка безродная,

На погосте поминок не правила.

Я у мужа вечор отпросилася:

«Отпусти, осударь, — похристосуюсь

На могиле со свекором-батюшкой».

Идучи, я с дороженьки сбилася,

Во темном лесу заплуталася,

У оврага в лесу опозналася.

В том овраге могила бескрестная:

Всю размыло ее ливнем-дождиком,

Размело-разнесло непогодушкой…

Подошла я к могиле — шатнулася,

Белой грудью о землю ударилась:

«Ты скажи мне, сырая могилушка!

Таково ли легко было молодцу

Загубить свою душеньку грешную,

Каково-то легко было девице

Под невольный венец снаряжатися?»

Ты, чужеземец, ревнуешь меня к Праксителю напрасно:

Верь мне, мой милый, что в нем я художника только любила, —

Он потому мне казался хорош, что искусство прекрасно,

Он для другой изменил мне — и я про него позабыла…

Впрочем, кого не смутили бы льстивые речи: «Гнатена^{313},

Нет, не Киприду, — тебя породила жемчужная пена!

Будь образцом для статуи богини, бессмертия ради:

Имя твое и твоя красота не погибнут в Элладе!»

Я согласилася… Мрамора глыба — такая, что только бы нимфе

Или богине статую иссечь, — красовалась в ваяльне;

Чуда резца животворного ждали всечасно в Коринфе,

А Пракситель становился скучнее, угрюмей, печальней.

«Нет, не могу! — говорил он, бросая резец в утомленье. —

Я не художник, а просто влюбленный: мое вдохновенье —

Юноши бред, не она, Прометеева жгучая сила…

О, для чего в тебе женщина образ богини затмила?»

Прошлой зимою… Налей мне вина из потера:

Вечер свежеет — по телу и холод и жар пробегает…

Прошлой зимою в Коринфе у нас появилась гетера,

Именем Фринэ… Теперь ее всякий коринфянин знает;

Но захотелось ли ей возбудить любопытство в народе

Или от бешеных оргий Афин отдохнуть на свободе,

Только она укрывалась от смертных, подобно богине…

Вскоре, однако ж, Коринф коротко познакомился с Фринэ!

Вот подошли Элевзинские празднества… Пестрой толпою

Жители Аттики шумно стекалися на берег моря:

Шли сановитые старцы, венчанные Крона рукою^{314};

Отроки шли, с Ганимедом^{315} красою весеннею споря;

Юные жены и девы, потупив стыдливые взоры,

Ловко несли на упругих плечах храмовые амфоры;

Мужи и смелые юноши, вслед за седыми жрецами,

Жертвенных агнцев вели и тельцов, оплетенных цветами.

Все обступали толпой оконечность пологого мыса:

Против него, по преданию, вышла из моря Киприда.

Жрицы пафосской богини готовились, в честь Адониса,

Гимны обрядные петь: застонала в руках их пектида^{316},

Звуки свирели слилися с ее обольстительным стоном…

Вдруг от толпы отделил ася женщина… Длинным хитоном

Был ее стан величавый ревниво сокрыт; покрывало

Белой, широкой волной с головы и до пят ниспадало.

Плавно, как будто бы чуткой ногою едва пригибая

Стебли росистых цветов, по прибрежию — далей и далей —

К самой окраине мыса она подошла; не внимая

Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий;

Пышных волос золотое руно до земли распустила;

Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила,

Сбросила ризы с себя и, лицом повернувшись к народу,

Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду.

Ахнули тысячи зрителей; смолкли свирель и пектида;

В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко:

«Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда!»

Так ослепила своей олимпийской красой незнакомка…

Все обаяние девственных прелестей, все, чем от века

Жен украшала природа иль смелая мысль человека,

Все эта женщина образом дивным своим затмевала…

Я поняла Праксителя и горько тогда зарыдала!

Но не Киприда стояла в волнах, а мегарянка Фринэ.

Меж изумленных граждан живописцы… ваятели были:

Всех их прельстила гетера… прельщает их всех и поныне;

Все, в свою очередь, эту гетеру безумно любили…

Многих она обманула, а прочих обманет жестоко:

Темную душу не всякий увидит сквозь светлое око…

С этого самого утра Гнатена с ваятелем — розно…

Может быть, он и раскаялся, только раскаялся поздно…

Что же сказать мне еще? Изваянье богини Киферы^{317}

Кончил давно Пракситель, и давно повторяет Эллада

Имя ваятеля с именем мне ненавистной гетеры;

Но — да хранят меня боги! — теперь я спокойна, я рада…

Рада свободе…

Взгляни; потемнели высокие горы…

Тихо, в венцах многозвездных, проносятся вечные оры…

Ночь и природе и людям заветное слово шепнула:

«Спите!»

…О, если бы ревность… твоя, чужеземец, заснула!

О господи, пошли долготерпенье!

Ночь целую сижу я напролет,

Неволю мысль цензуре в угожденье,

Неволю дух — напрасно! Не сойдет

Ко мне твое святое вдохновенье.

Нет, на кого житейская нужда

Тяжелые вериги наложила,

Тот — вечный раб поденного труда,

И творчества живительная сила

Ему в удел не дастся никогда.

Но, господи, ты первенцев природы

Людьми, а не рабами создавал.

Завет любви, и братства, и свободы

Ты в их душе бессмертной начертал,

А твой завет нарушен в род и роды.

Суди же тех всеправедным судом,

Кто губит мысль людскую без возврата,

Кощунствует над сердцем и умом —

И ближнего, и кровного, и брата

Признал своим бессмысленным рабом.

Ох, пора тебе на волю, песня русская,

Благовестная, победная, раздольная,

Погородная, посельная, попольная,

Непогодою-невзгодою повитая,

Во крови, в слезах крещенная-омытая!

Ох, пора тебе на волю, песня русская!

Не сама собой ты спелася-сложилася:

С пустырей тебя намыло снегом-дождиком,

Нанесло тебя с пожарищ дымом-копотью,

Намело тебя с сырых могил метелицей…

Ты печальна, ты тоскуешь,

Ты в слезах, моя краса!

А слыхала ль в старой песне;

«Слезы девичьи — роса»?

Поутру на поле пала,

А к полудню нет следа…

Так и слезы молодые

Улетают навсегда,

Словно росы полевые,

Знает бог один — куда.

Развевает их и сушит

Жарким пламенем в крови

Вихорь юности мятежной,

Солнце красное любви.

Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отбросном,

Страстно пленился ваятель на рынке паросском^{326};

Стал перед ней — вдохновенный, дрожа и горя…

Феб утомленный закинул свой щит златокованый за море^{327},

И разливалась на мраморе

Вешним румянцем заря…

Видел ваятель, как чистые крупинки камня смягчались,

В нежное тело и в алую кровь превращались,

Как округлялися формы — волна за волной,

Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная

И облеклася, бездушная,

В образ жены молодой.

«Душу ей, душу живую! — воскликнул ваятель в восторге. —

Душу вложи ей, Зевес!»

Изумились на торге

Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все,

Кто только был на агоре^{328}…Но, полон святым вдохновением,

Он обращался с молением

К чудной, незримой Красе:

«Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою;

Жизнь и природа красны мне одною тобою…

Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…»

И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,

Перед своей Галатеею,

Пигмалион пал во прах…

Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу,

Двести дней Гелиос с неба спускал колесницу^{329};

Много свершилось в Элладе событий и дел;

Много красавиц в Афинах мелькало и гасло — зарницею,

Но перед ней, чаровницею,

Даже луч солнца бледнел…

Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая,

Стала в ваяльне художника дева нагая,

Мраморный, девственный образ чистейшей красы…

Пенились юные перси волною упругой и зыбкою;

Губы смыкались улыбкою;

Кудрились пряди косы.

«Боги! — молил в исступлении страстном ваятель, — Ужели

Жизнь не проснется в таком обаятельном теле?

Боги! Пошлите неслыханной страсти конец…

Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия,

Или творенью проклятия

Грянет безумный творец!»

Взял ее за руку он… И чудесное что-то свершилось…

Сердце под мраморной грудью тревожно забилось;

Хлынула кровь по очерченным жилам ключом;

Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые;

Очи, безжизненно белые,

Вспыхнули синим огнем.

Вся обливаяся розовым блеском весенней денницы,

Долу стыдливо склоняя густые ресницы,

Дева с подножия легкою грезой сошла;

Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась волнистая,

И, что струя серебристая,

Тихая речь потекла:

«Вестницей воли богов предстаю я теперь пред тобою.

Жизнь на земле — сотворенному смертной рукою;

Творческой силе — бессмертье у нас в небесах»

…И перед нею, своей воплощенною свыше идеею,

Перед своей Галатеею,

Пигмалион пал во прах.

Оттепель… Поле чернеет;

Кровля на церкви обмокла;

Так вот и веет и веет —

Пахнет весною сквозь стекла.

С каждою новой ложбинкой

Водополь все прибывает,

И ограненною льдинкой

Вешняя звездочка тает.

Тени в углах шевельнулись,

Темные, сонные тени,

Вдоль по стенам потянулись,

На пол ложатся от лени…

Сон и меня так и клонит…

Тени за тенями — грезы…

Дума в неведомом тонет…

На сердце — крупные слезы.

Ох, если б крылья да крылья,

Если бы доля да доля,

Не было б мысли «бессилья»,

Не было б слова — «неволя».

Ох, не лги ты, не лги,

Даром глазок не жги,

Вороватая!

Лучше спой про свое

Про девичье житье

Распроклятое:

Как в зеленом саду

Соловей, на беду,

Разыстомную

Песню пел-распевал —

С милым спать не давал

Ночку темную…

Хотел бы в единое слово

Я слить мою грусть и печаль

И бросить то слово на ветер,

Чтоб ветер унес его вдаль.

И пусть бы то слово печали

По ветру к тебе донеслось,

И пусть бы всегда и повсюду

Оно тебе в сердце лилось!

И если б усталые очи

Сомкнулись под грезой ночной,

О, пусть бы то слово печали

Звучало во сне над тобой.

Окрыленная пляской без роздыху,

Закаленная в серном огне,

Ты, помпеянка, мчишься по воздуху,

Не по этой спаленной стене.

Опрозрачила ткань паутинная

Твой призывно откинутый стан;

Ветром пашет коса твоя длинная,

И в руке замирает тимпан.

Пред твоею красой величавою

Без речей и без звуков уста,

И такой же горячею лавою,

Как и ты, вся душа облита.

Но не сила Везувия знойная

Призвала тебя к жизни — легка

И чиста, ты несешься, спокойная,

Как отчизны твоей облака.

Ты жила и погибла тедескою[99]

И тедескою стала навек,

Чтоб в тебе, под воскреснувшей фрескою,

Вечность духа прозрел человек.

Ты на Юлию смотришь художником —

Не отцом: ты прямой сибарит,

А не римлянин ты…

Над треножником

Аравийская мирра горит;

Мягко ложе твое постилается;

Смело смотрит в глаза тебе дочь;

Вся туника на ней колыхается;

В очи глянула римская ночь…

Что Требония^{334}, Ливия^{335}, Лидия^{336}?

Ты им скажешь, наверно, «прощай»,

И, наверно, Назона Овидия^{337}

Ты сошлешь на холодный Дунай…

<1861>