Русская поэзия XIX века. Том 2

Во Францию два гренадера

Из русского плена брели,

И оба душой приуныли,

Дойдя до Немецкой земли.

Придется им — слышат — увидеть

В позоре родную страну…

И храброе войско разбито,

И сам император в плену!

Печальные слушая вести,

Один из них вымолвил: «Брат!

Болит мое скорбное сердце,

И старые раны горят!»

Другой отвечает: «Товарищ!

И мне умереть бы пора;

Но дома жена, малолетки,

У них ни кола ни двора.

Да что мне? Просить Христа ради

Пущу и детей и жену…

Иная на сердце забота:

В плену император! в плену!

Исполни завет мой: коль здесь я

Окончу солдатские дни,

Возьми мое тело, товарищ,

Во Францию! там схорони!

Ты орден на ленточке красной

Положишь на сердце мое,

И шпагой меня опояшешь,

И в руки мне вложишь ружье.

И смирно и чутко я буду

Лежать, как на страже, в гробу…

Заслышу я конское ржанье,

И пушечный гром, и трубу.

То Он над могилою едет!

Знамена победно шумят…

Тут выйдет к тебе, император,

Из гроба твой верный солдат!»

Предо мной лежит

Степь печальная.

Все мне слышится

Речь прощальная.

Все мне видятся

Взоры милые,

Все твержу «прости»

Через силу я.

И все та ж в ответ

Речь прощальная…

Но молчит кругом

Степь печальная.

Когда ж минует испытанье?

Когда из лона черных туч

Тебя, колосс, осветит луч

Животворящего сознанья?

Ты гордо голову вознес,

Дивя испуганное око;

Но безглаголен ты, колосс!..

Когда же луч сойдет с востока

И под святым его огнем

Твоих речей раздастся гром?

Ведь говорят, во время оно

И неподвижный столб Мемнона

Гудел под солнечным лучом^{369}.

Труден был путь мой. Холодная мгла

Не расступалась кругом,

С севера туча за тучею шла

С крупным и частым дождем…

Капал он с мокрых одежд и волос;

Жутко мне было идти:

Много суровых я вытерпел гроз,

Больше их ждал впереди.

Липкую грязь отряхнуть бы мне с ног

И от ходьбы отдохнуть!..

Вдруг мне в сторонке блеснул огонек…

Дрогнула радостью грудь…

Боже, каким перепутьем меня,

Странника, ты наградил!

Боже, какого дождался я дня!

Сколько прибавилось сил!

Джон Андерсон, сердечный друг!

Как я сошлась с тобой,

Был гладок лоб твой и как смоль

Был черен волос твой.

Теперь морщины по лицу,

И снег житейских вьюг

В твоих кудрях; но — бог храни

Тебя, сердечный друг!

Джон Андерсон, сердечный друг!

Мы вместе в гору шли,

И сколько мы счастливых дней

Друг с другом провели!

Теперь нам под гору плестись;

Но мы рука с рукой

Пойдем — и вместе под горой

Заснем, сердечный мой!

За туманами потух

Свет зари вечерней;

Раздражительнее слух,

Сердце суеверней.

Мне грозит мой путь глухой

Злою встречей, битвой…

Но душа полна тобой,

Как святой молитвой.

О сердце скорбное народа!

Среди твоих кромешных мук

Не жди, чтоб счастье и свобода

К тебе сошли из царских рук.

Не эти ль руки заковали

Тебя в неволю и позор?

Они и плахи воздвигали,

И двигали топор.

Не царь ли век в твоей отчизне

Губил повсюду жизнь сплеча?

Иль ты забыл, что дара жизни

Не ждут от палача?

Не верь коварным обещаньям!

Дар царский — подкуп и обман.

Он, равный нищенским даяньям,

Их не введет в изъян.

Оставь напрасные надежды,

Само себе защитой будь!

На их привет закрой ты вежды,

Их злодеяний не забудь!

Ты сильно! Дремлющие силы

В глуби болящей воскреси!

Тысячелетние могилы

О гнете вековом спроси!

И все, что прожито страданий,

Что в настоящем горя есть,

Весь трепет будущих желаний

Соедини в святую месть.

О, помни! чистый дар свободы

Назначен смелым лишь сердцам.

Ее берут себе народы;

И царь не даст ее рабам.

О, помни! и без боя злого

Твердыню зла шатнет твой клик.

Восстань из рабства векового,

Восстань, свободен и велик!

Вечный враг всего живого,

Тупоумен, дик и зол,

Нашу жизнь за мысль и слово

Топчет произвол.

И чем жизнь честней и чище,

Тем нещаднее судьба;

Раздвигайся ты, кладбище, —

Принимай гроба!

Гроб вчера, и гроб сегодня,

Завтра гроб… А мы стоим

Средь могил и — «власть господня»,

Как рабы, твердим.

Вот и твой смолк голос честный,

И смежился честный взгляд,

И уложен в гроб ты тесный,

Отстрадавший брат.

Жаждой правды изнывая,

В «темном царстве» лжи и зла

Жизнь зачахла молодая,

Гнета не снесла.

Ты умолк; но нам из гроба

Скорбный лик твой говорит:

«Что ж молчит в вас, братья, злоба?

Что ж любовь молчит?

Иль в любви у вас лишь слезы

Есть для ваших кровных бед?

Или сил и для угрозы

В вашей злобе нет?

Братья, пусть любовь вас тесно

Сдвинет в дружный ратный строй,

Пусть ведет вас злоба в честный

И открытый бой!»

Мы стоим, не слыша зова…

И, ликуя, зверски зол,

Тризну мысли, тризну слова

Правит произвол.

Крепко, дружно вас в объятья

Всех бы, братья, заключил

И надежды и проклятья

С вами, братья, разделил.

Но тупая сила злобы

Вон из братского кружка

Гонит в снежные сугробы,

В тьму и холод рудника.

Но и там, назло гоненью,

Веру лучшую мою

В молодое поколенье

Свято в сердце сохраню.

В безотрадной мгле изгнанья

Твердо буду света ждать

И души одно желанье,

Как молитву, повторять:

Будь борьба успешней ваша,

Встреть в бою победа вас,

И минуй вас эта чаша,

Отравляющая нас.

Те же всё унылые картины,

Те же всё унылые места:

Черный лес да белые равнины,

По селеньям голь и нищета.

А кругом все будто стоном стонет…

И вопрос тоскливый сердце жмет:

Лес ли то со стоном сосны клонит,

Или вьюга твой мне стон несет,

Изнемогший в вековом томленье,

Искушенный в вековом терпенье,

Мой родной, несчастный мой народ?

Над вашими телами наругавшись,

В безвестную могилу их зарыли

И над могилой выровняли землю,

Чтоб не было ни знака, ни отметы,

Где тлеют ваши кости без гробов, —

Чтоб самый след прекрасной жизни вашей

Изгладился, чтоб ваши имена

На смену вам идущим поколеньям

С могильного креста не говорили,

Как вы любили правду и свободу,

Как из-за них боролись и страдали,

Как шли на смерть с лицом спокойно-ясным

И с упованьем, что пора придет —

И вами смело начатое дело

Великою победой завершится.

Пора та близко. Пусть могила ваша

Незнаема, пусть царственная зависть

Старается стереть повсюду память

О вашем деле, ваших именах, —

В глуби живых сердец она живет!

И с каждым днем таких сердец все больше,

Самоотверженных, могучих, смелых

И любящих.

Близ места вашей казни^{375}

Есть пышный храм. Там гордыми рядами

Стоят великолепные гробницы,

Блестя резьбой и золотом.

Над ними

Курится ладан, теплятся лампады,

И каждый день священство в черных ризах

Поет заупокойные обедни.

Гробницы эти прочны; имена

Их мертвецов угодливой рукою

Глубоко в камень врезаны. Напрасно!

От одного дыхания Свободы

Потухнет ладан и елей в лампадах,

Наемный клир навеки онемеет,

И прахом распадется твердый мрамор,

Последняя их память на земле.

Пора близка. Уже на головах,

Обремененных ложью, и коварством,

И преступленьем, шевелится волос

Под первым дуновеньем близкой бури, —

И слышатся, как дальний рокот грома,

Врагам народа ваши имена,

Рылеев, Пестель, Муравьев-Апостол,

Бестужев и Каховский! Буря грянет,

Под этой бурей дело ваших внуков

Вам памятник создаст несокрушимый.

Не золото стирающихся букв

Предаст святые ваши имена

Далекому потомству — песнь народа

Свободного; а песнь не умирает!

Не хрупкие гробницы сохранят

Святую вашу память, а сердца

Грядущих просветленных поколений, —

И в тех сердцах народная любовь

Из рода в род вам будет неизменно

Гореть неугасимою лампадой.

Как долгой ночью ждет утра

Больной, томясь в бреду,

Так в этой безрассветной тьме

Я милой вести жду.

День бесконечен… грудь полна

Невыплаканных слез.

Наступит ночь — ко мне бегут

Рои зловещих грез.

О, только б знать, что над тобой

Без туч восходит день,

Что, ясная, встречаешь ты

Без слез ночную тень, —

Как стало бы светло, тепло

В холодной этой тьме!

Пусть воли нет… Пока придет,

Есть счастье и в тюрьме!

Но дни и месяцы идут…

Я жду, — напрасно жду…

Так в ночь бессонную утра

Не ждет больной в бреду.

Снова дней весенних

Дождались мы:

Ласточки щебечут

Над окном тюрьмы.

Между гор зеленых

Темной полосой

Вьется вдаль дорога

К стороне родной.

Вышел срок тюремный —

По горам броди;

Со штыком солдата

Нет уж позади.

Воли больше; что же

Стены этих гор

Пуще стен тюремных

Мне теснят простор?

Там под темным сводом

Тяжело дышать:

Сердце уставало

Биться и желать.

Здесь над головою

Под лазурный свод

Жаворонок вьется

И поет, зовет.

Зарею обновленья

В моей ночи взошла любовь твоя,

В ней стали ясны мне и мир, и жизнь моя,

Их смысл, и сила, и значенье.

В ней, как в сиянье дня,

Я увидал, что истинно, что ложно,

Что жизненно, что призрачно, ничтожно

Во мне и вне меня.

Когда я сердцем ощутил биенье,

Которым сердце билося твое,

В нем мира целого вместилось бытие,

Все радости людей, тревоги и стремленья.

О свет все воскрешающей любви!

Ты дал на дело мне и на страданье силы.

Веди меня сквозь мрак моей живой могилы

И к делу жизни вновь могучим призови!

Тошно из уст его слышать и самое слово Свобода.

Точно как будто кастрат стал о любви рассуждать.

Много у нас толковали в журналах о прессе свободной.

Публика так поняла: гни нас свободно под пресс!

Преданность вечно была в характере русского люда.

Кто же не предан теперь? Ни одного не найдешь.

Каждый, кто глуп или подл, наверное, предан престолу;

Каждый, кто честен, умен, предан, наверно, суду.

Только помыслишь о воле порой,

Словно повеет откуда весной.

Сердце охватит могучая дрожь;

Полною жизнью опять заживешь.

Мир пред тобою широкий открыт;

Солнце надежды над далью горит.

Ждет тебя дело великое вновь,

Счастье, тревога, борьба и любовь.

Снова идешь на родные поля,

Труд и надежды с народом деля.

Пусть будет снова боренье со злом,

Пусть и падешь ты, не сладив с врагом,

Пусть будут гибель, страданья, беда, —

Только б не эта глухая чреда.

Вечером душным, под черными тучами нас похоронят,

Молния вспыхнет, заропщет река, и дубрава застонет.

Ночь будет бурная. Необоримою властью могучи,

Громом, огнем и дождем разразятся угрюмые тучи.

И над могилами нашими, радостный день предвещая,

Радугу утро раскинет по небу от края до края.

Зимние вьюги завыли

В наших пустынях глухих,

Саваном снега накрыли

Мертвых они и живых.

Гроб — моя темная келья,

Крышка свинцовая — свод;

Ветер полночный в ущелье

Мне панихиду поет.