Русская поэзия XIX века. Том 2

Дети спят. Замолкнул город шумный,

И лежит кругом по саду мгла!

О, теперь я счастлив, как безумный,

Тело бодро и душа светла.

Торопись, голубка! Ты теряешь

Час за часом! Звезд не сосчитать!

Демон сам с Тамарою^{485}, ты знаешь,

В ночь такую думал добрым стать…

Спит залив, каким-то духом скован,

Ветра нет, в траве роса лежит;

Полный месяц, словно очарован,

Высоко и радостно дрожит.

В хрустале полуночного света

Сводом темным дремлет сад густой;

Мысль легка, и сердце ждет ответа!

Ты молчишь? Скажи мне, что с тобой?

Мы прочтем с тобой о Паризине^{486},

Песней Гейне очаруем слух…

Верь, клянусь, я твой навек отныне;

Клятву дал я, и не дать мне двух.

Не бледней! Послушай, ты теряешь

Час за часом! Звезд не сосчитать!

Демон сам с Тамарою, ты знаешь,

В ночь такую думал добрым стать…

Я видел свое погребенье.

Высокие свечи горели,

Кадил не проспавшийся дьякон,

И хриплые певчие пели.

В гробу на атласной подушке

Лежал я, и гости съезжались,

Отходную кончил священник,

Со мною родные прощались.

Жена в интересном безумье

Мой сморщенный лоб целовала,

И, крепом красиво прикрывшись,

Кузену о чем-то шептала.

Печальные сестры и братья

(Как в нас непонятна природа!)

Рыдали при радостной встрече

С четвертою частью дохода.

В раздумье, насупивши брови,

Стояли мои кредиторы,

И были и мутны и страшны

Их дико блуждавшие взоры.

За дверью молились лакеи,

Прощаясь с потерянным местом,

А в кухне объевшийся повар

Возился с поднявшимся тестом.

Пирог был удачен. Зарывши

Мои безответные кости,

Объелись на сытных поминках

Родные, лакеи и гости.

Ночь. Темно. Глаза открыты

И не видят, но глядят;

Слышу, жаркие ланиты

Тонким бархатом скользят.

Мягкий волос, набегая,

На лице моем лежит,

Грудь, тревожная, нагая,

У груди моей дрожит.

Недошептанные речи,

Замиранье жадных рук,

Холодеющие плечи…

И часов тяжелый стук.

В пышном гробе меня разукрасили, —

А уж я ли красой не цвела?

Восковыми свечами обставили, —

Я и так бесконечно светла!

Медью темной глаза придавили мне, —

Чтобы глянуть они не могли;

Чтобы сердце во мне не забилося,

Образочком его нагнели!

Чтоб случайно чего не сказала я,

Краткий срок положили — три дня!

И цветами могилу засыпали,

И цветы придушили меня…

Каждою весною, в тот же самый час,

Солнце к нам в окошко смотрит в первый раз.

Будет, будет время: солнце вновь придет, —

Нас здесь не увидит, а других найдет…

И с терпеньем ровным будет им светить,

Помогая чахнуть и ничем не быть…

За то, что вы всегда от колыбели лгали,

А может быть, и не могли не лгать;

За то, что, торопясь, от бедной жизни брали

Скорей и более, чем жизнь могла вам дать;

За то, что с детских лет в вас жажда идеала

Не в меру чувственной и грубою была,

За то, что вас печаль порой не освежала,

Путем раздумия и часу не вела;

Что вы не плакали, что вы не сомневались,

Что святостью труда и бодростью его

На новые труды идти не подвизались, —

Обманутая жизнь не даст вам ничего!

Из домов умалишенных, из больниц

Выходили души опочивших лиц;

Были веселы, покончивши страдать,

Шли, как будто бы готовились плясать.

«Ручку в ручку дай, а плечико к плечу…

Не вернуться ли нам жить?» — «Ой, не хочу!

Из покойничков в живые нам не лезть, —

Знаем, видим — лучше смерть, как ни на есть!»

Ах! Одно же сердце у людей, одно!

Истомилося, измаялось оно;

Столько горя, нужды, столько лжи кругом,

Что гуляет зло по свету ходенем.

Дай копеечку, кто может, беднякам,

Дай копеечку и нищим духом нам!

Торопитесь! Будет поздно торопить.

Сами станете копеечки просить…

Из домов умалишенных, из больниц

Выходили души опочивших лиц;

Были веселы, покончивши страдать,

Шли, как будто бы готовились плясать…

Мне грезились сны золотые!

Проснулся — и жизнь увидал…

И мрачным мне мир показался,

Как будто он траурным стал.

Мне виделся сон нехороший!

Проснулся… на мир поглядел,

Задумчив и в траур окутан,

Мир больше, чем прежде, темнел.

И думалось мне: отчего бы —

В нас, в людях, рассудок силен —

На сны не взглянуть, как на правду,

На жизнь не взглянуть, как на сон!

Вот роса невидимо упала,

И восток готовится пылать;

Зелень вся как будто бы привстала

Поглядеть, как будет ночь бежать.

В этот час повсюду пробужденье…

Облака, как странники в плащах,

На восток сошлись на поклоненье

И горят в пурпуровых лучах.

Солнце выйдет, странников увидит,

Станет их и греть и золотить;

Всех согреет, малых не обидит

И пошлет дождем наш мир кропить!

Дождь пойдет без толку, без разбора,

Застучит по камням, по водам,

Кое-что падет на долю бора,

Мало что достанется полям!

Да, были казни над народом…

Уж шесть недель горят концы^{488}!

Назад в Москву свою походом

Собрались царские стрельцы.

Смешить народ оцепенелый

Иван епископа послал,

Чтоб, на кобылке сидя белой,

Он в бубны бил и забавлял.

И новгородцы, не переча,

Глядели бледною толпой,

Как медный колокол с их веча

По воле царской снят долой!

Сияет копий лес колючий,

Повозку царскую везут;

За нею колокол певучий

На жердях гнущихся несут.

Холмы и топи! Глушь лесная!

И ту размыло… Как тут быть?

И царь, добравшись до Валдая,

Приказ дал: колокол разбить.

Разбили колокол, разбили!..

Сгребли валдайцы медный сор,

И колокольчики отлили,

И отливают до сих пор…

И, быль старинную вещая,

В тиши степей, в глуши лесной,

Тот колокольчик, изнывая,

Гудит и бьется под дугой!..

Вешают убийцу в городе на площади,

И толпа отвсюду смотрит необъятная!

Мефистофель тут же; он в толпе шатается;

Вдруг в него запала мысль совсем приятная.

Обернулся мигом. Стал самим преступником;

На себя веревку помогал набрасывать;

Вздернули, повесили! Мефистофель тешится,

Начал выкрутасы в воздухе выплясывать.

А преступник скрытно в людях пробирается,

Злодеянье новое в нем тихонько зреет,

Как бы это чище, лучше сделать, думает,

Как удрать не пойманным, — это он сумеет.

Мефистофель радостно, истинно доволен,

Что два дела сделал он людям из приязни,

Человека скверного отпустил на волю,

А толпе дал зрелище всенародной казни.

Тяжелый день… Ты уходил так вяло…

Я видел казнь: багровый эшафот

Давил как будто бы сбежавшийся народ,

И солнце ярко на топор сияло.

Казнили. Голова отпрянула, как мяч!

Стер полотенцем кровь с обеих рук палач,

А красный эшафот поспешно разобрали,

И увезли, и площадь поливали.

Тяжелый день… Ты уходил так вяло…

Мне снилось: я лежал на страшном колесе,

Меня коробило, меня на части рвало,

И мышцы лопались, ломались кости все…

И я вытягивался в пытке небывалой

И, став звенящею, чувствительной струной, —

К какой-то схимнице, больной и исхудалой,

На балалайку вдруг попал едва живой!

Старуха страшная меня облюбовала

И нервным пальцем дергала меня,

«Коль славен наш господь»^{489} тоскливо напевала,

И я вторил ей, жалобно звеня!..

Что, камни не живут? Не может быть! Смотри,

Как дружно все они краснеют в час зари,

Как сохраняют в ночь то мягкое тепло,

Которое с утра от солнца в них сошло!

Какой ужасный гул идет от мостовых!

Как крепки камни все в призваниях своих, —

Когда они реку вдоль берега ведут,

Когда покойников, накрывши, стерегут,

И как гримасничают долгие века,

Когда ваятеля искусная рука

Увековечит нам под лоском красоты

Чьи-либо гнусные, проклятые черты!

Не стонет справа от меня больной,

Хозяйка слева спорить перестала,

И дети улеглись в квартире надо мной,

И вот вокруг меня так тихо, тихо стало!

Газета дня передо мной раскрыта…

Она мне не нужна, я всю ее прочел,

По-прежнему в ходу ослиные копыта,

И за клочок сенца идет на пытку вол!

И так я утомлен отсутствием свободы,

Так отупел от доблестей людей,

Что крики кошек и возню мышей

Готов приветствовать, как голоса природы.

Да, я устал, устал, и сердце стеснено!

О, если б кончить как-нибудь скорее!

Актер, актер… Как глупо, как смешно!

И что ни день, то хуже и смешнее!

И так меня мучительно гнетут

И мыслей чад, и жажда снов прошедших,

И одиночество… Спроси у сумасшедших,

Спроси у них — они меня поймут!

Свобода торговли, опека торговли —

Два разные способа травли и ловли:

Всегда по закону, в угоду купцу,

Стригут, так иль этак, всё ту же овцу.

В костюме светлом Коломбины

Лежала мертвая она,

Прикрыта вскользь, до половины,

Тяжелой завесью окна.

И маска на сторону сбилась;

Полуоткрыт поблекший рот…

Чего тем ртом не говорилось?

Теперь он в первый раз не лжет!

По крутым по бокам вороного

Месяц блещет, вовсю озарил!

Конь! Поведай мне доброе слово!

В сказках конь с седоком говорил!

Ох, и лес-то велик и спокоен!

Ох, и ночь-то глубоко синя!

Да и я безмятежно настроен…

Конь, голубчик! Побалуй меня!

Ты скажи, что за девицей едем;

Что она, прикрываясь фатой,

Ждет… глаза проглядит… Нет! Мы бредим,

И никто-то не ждет нас с тобой!

Конь не молвит мне доброго слова!

Это сказка, чтоб конь говорил!

Но зачем же бока вороного

Месяц блеском таким озарил?

Полдневный час. Жара гнетет дыханье;

Глядишь прищурясь, — блеск глаза слезит,

И над землею воздух в колебанье,

Мигает быстро, будто бы кипит.

И тени нет. Повсюду искры, блестки;

Трава слегла, до корня прожжена.

В ушах шумит, как будто слышны всплески,

Как будто где-то подле бьет волна…

Ужасный час! Везде оцепененье:

Жмет лист к ветвям нагретая верба,

Укрылся зверь, затем что жжет движенье,

По щелям спят, приткнувшись, ястреба.

А в поле труд… Обычной чередою

Идет косьба: хлеба не будут ждать!

Но это время названо страдою, —

Другого слова нет его назвать…

Кто испытал огонь такого неба,

Тот без труда раз навсегда поймет,

Зачем игру и шутку с крошкой хлеба

За тяжкий грех считает наш народ!

Устал в полях, засну солидно,

Попав в деревню на харчи.

В окно открытое мне видно

И сад наш, и кусок парчи

Чудесной ночи… Воздух светел…

Как тишь тиха! Заснул, любя

Весь божий мир… Но крикнул петел!

Иль я отрекся от себя?^{491}

В душе шел светлый пир. В одеждах золотых

Виднелись на пиру: желанья, грезы, ласки;

Струился разговор, слагался звучный стих,

И пенился бокал, и сочинялись сказки.

Когда спускалась ночь, на пир являлся сон,

Туманились огни, виденья налетали,

И сладкий шепот шел, и несся тихий звон

Из очень светлых стран и из далекой дали…

Теперь совсем не то. Под складками одежд,

Не двигая ничуть своих погасших ликов,

Виднеются в душе лишь остовы надежд!

Нет песен, смеха нет, и нет заздравных кликов.

А дремлющий чертог по всем частям сквозит,

И только кое-где, под тяжким слоем пыли,

Светильник тлеющий дымится и коптит,

Прося, чтоб и его скорее погасили…

Будто в люльке нас качает.

Ветер свеж. Ни дать ни взять

Море песню сочиняет —

Слов не может подобрать.

Не помочь ли? Жалко стало!

Сколько чудных голосов!

Дискантов немножко мало,

Но зато не счесть басов.

Но какое содержанье,

Смысл какой словам придать?

Море — странное созданье,

Может слов и не признать.

Диких волн седые орды

Тонкой мысли не поймут,

Хватят вдруг во все аккорды

И над смыслом верх возьмут.

Из твоего глубокого паденья

Порой, живым могуществом мечты,

Ты вдруг уносишься в то царство вдохновенья,

Где дома был в былые дни и ты!

Горит тогда, горит неопалимо

Твоя мечта — как в полночи звезда!..

Как ты красив под краскою стыда!

Но светлый миг проходит мимо, мимо…

Какие здесь всему великие размеры!

Вот хоть бы лов классической трески!

На крепкой бечеве, верст в пять иль больше меры,

Что ни аршин, навешаны крючки;

Насквозь проколота, на каждом рыбка бьется…

Пять верст страданий! Это ль не длина?

Порою бечева китом, белугой рвется —

Тогда страдать артель ловцов должна.

В морозный вихрь и снег — а это ль не напасти? —

Не день, не два, с терпеньем без границ

Артель в морской волне распутывает снасти,

Сбивая лед с промерзлых рукавиц.

И завтра то же, вновь… В дому помору хуже:

Тут, как и в море, вечно сир и нищ,

Живет он впроголодь, а спит во тьме и стуже

На гнойных нарах мрачных становищ.

Скажите дереву: ты перестань расти,

Не оживай к весне листами молодыми,

Алмазами росы на солнце не блести

И птиц не осеняй с их песнями живыми;

Ты не пускай в земле питательных корней,

Их нежной белизне не спорить с вечной тьмою…

Взгляни на кладбище кругом гниющих пней,

На сушь валежника с умершею листвою.

Все это, были дни, взрастало, как и ты,

Стремилось в пышный цвет и зрелый плод давало,

Ютило песни птиц, глядело на цветы,

И было счастливо, и счастья ожидало.

Умри! Не стоит жить! Подумай и завянь!

Но дерево растет, призванье совершая;

Зачем же людям, нам, дано нарушить грань

И жизнь свою прервать, цветенья не желая?

Нет, жалко бросить мне на сцену

Творенья чувств и дум моих,

Чтобы заимствовать им цену

От сил случайных и чужих,

Чтобы умению актера

Их воплощенье поручать,

Чтоб в лжи кулис, в обмане взора

Им в маске правды проступать;

Чтоб, с завершеньем представленья,

Их трепет тайный, их стремленья —

Как только опустеет зал,

Мрак непроглядный обуял.

И не в столбцах повествованья

Больших романов, повестей

Желал бы я существованья

Птенцам фантазии моей;

Я не хочу, чтоб благосклонный

Читатель в длинном ряде строк

С трудом лишь насладиться мог,

И чтобы в веренице темной

Страниц бессчетных лишь порой

Ронял он с глаз слезу живую,

Нерукотворную, святую,

Над скрытой где-нибудь строкой,

И чтоб ему, при новом чтенье,

Строки заветной не сыскать…

Нет обаянья в повторенье,

И слез нельзя перечитать!

Но я желал бы всей душою

В стихе таинственно-живом

Жить заодно с моей страною

Сердечной песни бытием!

Песнь — ткань чудесная мгновенья —

Всегда ответит на призыв;

Она — сердечного движенья

Увековеченный порыв;

Она не лжет! Для милых песен

Великий божий мир не тесен;

Им книг не надо, чтобы жить;

Возникшей песни не убить;

Ей сроков нет, ей нет предела,

И если песнь прошла в народ

И песню молодость запела, —

Такая песня не умрет!

Где только есть земля, в которой нас зароют,

Где в небе облака свои узоры ткут,

В свой час цветет весна, зимою вьюги воют,

И отдых сладостный сменяет тяжкий труд.

Там есть картины, мысль, мечтанье, наслажденье

И если жизни строй и злобен и суров,

То все же можно жить, исполнить назначенье;

А где же нет земли, весны и облаков?

Но если к этому прибавить то, что было,

Мечты счастливые и встречи прежних лет,

Как друг за дружкою то шло, то проходило,

Такая-то жила, такой-то не был сед;

Как с однолетками мы время коротали,

Как жизни смысл и цель казалися ясней, —

Вы вновь слагаетесь, разбитые скрижали

Полузабывшихся, но не пропавших дней.

Ты не гонись за рифмой своенравной

И за поэзией — нелепости оне:

Я их сравню с княгиней Ярославной,

С зарею плачущей на каменной стене.

Ведь умер князь, и стен не существует,

Да и княгини нет уже давным-давно;

А все как будто, бедная, тоскует,

И от нее не все, не все схоронено.

Но это вздор, обманное созданье!

Слова не плоть… Из рифм одежд не ткать!

Слова бессильны дать существованье,

Как нет в них также сил на то, чтоб убивать…

Нельзя, нельзя… Однако преисправно

Заря затеплилась; смотрю, стоит стена;

На ней, я вижу, ходит Ярославна,

И плачет, бедная, без устали она.

Сгони ее! Довольно ей пророчить!

Уйми все песни, все! Вели им замолчать!

К чему они? Чтобы людей морочить

И нас, то здесь, то там, тревожить и смущать!

Смерть песне, смерть! Пускай не существует!..

Вздор рифмы, вздор стихи! Нелепости оне!..

А Ярославна все-таки тоскует

В урочный час на каменной стене…

Воспоминанья вы убить хотите?!

Но — сокрушите помыслом скалу,

Дыханьем груди солнце загасите,

Огнем костра согрейте ночи мглу!..

Воспоминанья — вечные лампады,

Былой весны чарующий покров,

Страданий духа поздние награды,

Последний след когда-то милых снов.

На склоне лет живешь, годами согнут,

Одна лишь память светит на пути…

Но если вдруг воспоминанья дрогнут, —

Погаснет все, и некуда идти…

Копилка жизни! Мелкие монеты!

Когда других монет не отыскать —

Они пригодны! Целые банкеты

Воспоминанья могут задавать.

Беда, беда, когда средь них найдется

Стыд иль пятно в свершившемся былом!

Оно к банкету скрытно проберется

И тенью Банко сядет за столом^{494}.

Мне ее подарили во сне;

Я проснулся — и нет ее! Взяли!..

Слышу: ходят часы на стене, —

Встал и я, потому что все встали.

И брожу я весь день, как шальной,

И где вижу, что люди смеются, —

Мнится мне: это смех надо мной,

Потому что нельзя мне проснуться!

Часто с тобою мы спорили…

Умер! Осилить не мог

Сердцем правдивым и любящим

Мелких и крупных тревог.

Кончились споры. Знать, правильней

Жил ты, не вкривь и не вкось!

Ты победил, Галилеянин!^{496}

Сердце твое порвалось…

О, будь в сознанье правды смел…

Ни ширм, ни завесей не надо…

Как волны дантовского ада

Полны страданий скорбных тел, —

Так и у нас своя картина…

Но только нет в ней красоты:

Людей заткала паутина…

В ней бьются все — и я и ты…

Упала молния в ручей.

Вода не стала горячей.

А что ручей до дна пронзен,

Сквозь шелест струй не слышит он.

Зато и молнии струя,

Упав, лишилась бытия.

Другого не было пути…

И я прощу, и ты прости.