Русская поэзия XIX века. Том 2

«Виноват, признаюсь,

Зоя!.. Оботри кудрями слезы…

У вершины Ахелоя^{340}

На горе пасутся козы».

«Правда ль это?… Но далеко

Надо мне идти на гору…

Мать осталась одинока,

И боюсь я в эту пору:

Ночью там блуждают духи,

Ходит волк, чекалка рыщет, —

Да и жаль моей старухи,

Что меня напрасно ищет…»

«Виноват, прости мне, Зоя!

Стадо выгнал я на гору,

Чтоб к вершине Ахелоя

Нам идти в ночную пору…»

«Если бы не ты, мой милый…

Мой остер кинжал широкий:

Но нет воли, но нет силы

Наказать тебя, жестокий!..»

«Тише, воды Ахелоя!..

На щеках зарделись розы…

Ты в любви призналась, Зоя!

Обманул я… Дома козы».

«Славным вином на прощанье,

Кипрским вином напою…

Выпей за наше свиданье,

Выпей за удаль свою!

Кубок возьмешь на дорогу, —

Будешь меня вспоминать;

Стану молиться я богу,

Стану тебя ожидать…»

«Старые песни люблю я,

Старую песню запой…

Голос их — звук поцелуя,

Речи их льются рекой.

Хочется песней разлуки

Тяжесть души облегчить,

Звуками плакать и в звуки

Горечь любви перелить…

Пой! Уж пора нам проститься:

Рог капитана трубит…»

«Страшно мне в песне излиться:

С песней душа улетит».

Ты недоступна была, как богиня Диана,

Робкий мой взор ты встречала и гордо и строго

Я трепетал за себя, и любви я боялся…

Больно мне стало за чувство, высокое чувство,

Что ты сердечным приветом почтить не хотела.

Думы мои и мечтания страсти бесплодной,

Эти цветы, что взрастил я в бессонные ночи,

Ты, не заметив, прошла не вниманьем жестоким.

Пальцы твои тетрахорда^{342} случайно коснулись —

Пламенем страстные звуки меня охватили

И разлились ароматом любви благовонной…

Звуки тебе изменили, и ты изменилась:

Взоры горели твои, и роскошные кудри

Падали мне на плечо, и уста дорогие

Слиться хотели, я видел, с моими устами.

Силился я отомстить тебе взглядом холодным,

Взглядом презрительно-гордым, как следует мужу…

Но пред тобою невольно я пал в обожанье,

Страстно целуя, моля о любви униженно.

Страстно просил я бессмертных богов олимпийских

Дать мне минуту, одну лишь минуту свиданья

С чудно-прекрасною смертною девой. Настало

Это мгновенье. Увидев ее, у бессмертных

Начал просить я, чтоб миг вожделенный свиданья

В вечность продлили они. Красоту моей милой

Я созерцал и, как Тантал, все жаждал и жаждал,

В очи ей глядя, лобзая, томяся и плача,

В очи глядеть ей, лобзать, и томиться, и плакать.

Пусть будет стих его понятен и высок,

И блещет всех лучей слиянием чудесным;

Да примирится в нем все дольнее с небесным,

Да будет он меж нас как признанный пророк,

Чтоб мощной мыслию, как дланию Зевеса,

Собою обнял он весь безграничный мир,

Чтоб в звуках зрели мы, прозрачных, как эфир,

И мрамор Фидия, и краски Апеллеса.

«Вспомни, Теано, ту пору, когда, утомившись

Жаром весеннего солнца и долгой прогулкой,

В портике^{343} сел отдохнуть я с тобою!..

Нам были видны оттуда и гермесов ряд бесконечный^{344},

И агора с суетливой толпою, и храмы…

Вспомни, что ты говорила, гетера!»

«Пахнут чудесно твои умащенья, мой милый,

Слившись с моими, и я их впиваю

В трепете сладком, в забывчивой неге,

Лежа головкой на персях твоих млечно-пенных

Близко устами к устам и к очам недалеко…

Что же припомнить могу я в такие мгновенья!

Нет ни грядущего, нет ни былого в блаженстве…

Не прерывай его: я так блаженна!..»

………………………..

Я лукаво смотрел на нее,

Говорил ей лукавые речи,

Пожирая глазами ее

Неприкрытые белые плечи.

Я ее не любил; но порой,

Когда, взор свой склоняя стыдливо,

Грудь и плечи дрожащей рукой

Одевала она торопливо

И краснела, и складки одежд

Так неловко она разбирала,

И, готовая пасть из-под вежд

На ресницу, слезинка дрожала,

И аттический звук ее слов,

Как на лире струна, прерывался,

Развязаться был пояс готов,

И нескоро камей замыкался, —

В этот миг все движенья ее,

Как невольник, безмолвно следил я,

И полно было сердце мое…

В этот миг беспредельно любил я!

Вечером ясным она у потока стояла,

Моя прозрачные ножки во влаге жемчужной;

Струйка воды их с любовью собой обвивала,

Тихо шипела и брызгала пеной воздушной…

Кто б любовался красавицей этой порою,

Как над потоком она, будто лотос, склонилась,

Змейкою стан изогнула, и белой ногою

Стала на черный обрывистый камень, и мылась,

Грудь наклонивши над зыбью зеркальной потока;

Кто б посмотрел на нее, облитую лучами,

Или увидел, как страстно, привольно, широко

Прядали волны на грудь ей толпами

И, как о мрамор кристалл, разбивались, бледнея, —

Тот пожелал бы, клянусь я, чтоб в это мгновенье

В мрамор она превратилась, как мать — Ниобея,

Вечно б здесь мылась грядущим векам в наслажденье.

Светлым, правдивым художника взором окинь, афинянка,

Статую эту… Я знаю, что ты согласишься со мною:

Скажешь, что прав он, художник, созданьем своим недовольный…,

Правда ль, богиню мою, как вакханку, одел я безвкусно,

Даже ее безобразно одел я? Гармонию линий

Чудного тела богини расстроили эти покровы?

Правда ль, неловко на сгиб ее легкого стана упали

Этих тяжелых одежд переломы, и в складках волнистых

Скрыта от взоров прекрасная выпуклость бедер и лядвей?…

Кажется, будто собою насильно стеснили застежки

Вольное груди ее очертанье и будто сдержали

Пылкий, широкий размет чародейных движений богини…

Грубые складки сокрыли досадно-ревнивою тенью

Лучшие перлы красы и высокого полные смысла…

Сбрось же, красавица, сбрось, умоляю, одежды и пояс!

Прелестям тела они безобразие, а не прикраса…

Что ты стыдишься напрасно!.. Оставь предрассудки и мненья

Суетно-глупой толпы пред лицом человека-поэта!..

Что ты ему созерцать позволяешь лишь только отдельно

Части прекрасного тела… Зачем бы тебе не явиться

Творческим взорам его в наготе не стыдливой и чистой!..

Только порок лишь стыдится, скрываясь от ясного света…

Иль тебе больно, что драхмой наемщицы бедной

Я заплатил за бесценность, твою красоту покупая?…

В жизни нам должно разумно мирить все земное с небесным,

Должно равно уважать нам потребы Олимпа и дола…

Разоблачись предо мною, и примешь ты плату бессмертья,

Плату из всех дорогую…

О, как ты чиста непорочно!

Разоблачись! И я срежу со статуи этой одежды:

Первую мысль изменив — изваять красоту Афродиты,

Я изваяю, тебя созерцая, нагую Диану —

Девственность в блеске своей чистоты не стыдливой.

О, не стыдись, не бойся, не красней

Своих одежд изорванных и бедных:

От пурпура и льна не будешь ты милей,

Не нужно лилии для персей темно-бледных…

Боишься ль ты, что я не полюблю

Твою красу под этой епанчою?…

О нет, дитя!.. Но я тебя молю

Художника восторженной мольбою,

Полна невинности, явись ты предо мной,

Чтоб не была ничем краса твоя покрыта,

Как вышла некогда богиня Афродита

Из пены волн, блистая наготой.

На пурпурных мы ложах сидели,

Рассыпали нам женщины ласки,

Ионийские песни^{345} мы пели

И милетские слушали сказки^{346}.

Уж не раз разносился в амфорах

Оживляющий сердце напиток,

И в немолчных шумел разговорах

Откровений веселых избыток;

И блистали светильники пира,

И туман благовоний носился…

Издали нам послышалась лира,

И серебряный голос разлился…

Колыхался в легких движеньях,

В полубеге или в полупляске,

Выступали под такт песнопенья

Плясуны, скоморохи и маски.

С ними мальчик явился прекрасный,

Будто Эрос — цитерский малютка^{347}:

Он то пел, то плясал он так страстно,

То шутил грациозною шуткой…

«Что ты спрятал на грудь под гиматий^{348}?…

Что так выпукла грудь молодая?…

Он, клянусь я, рожден для объятий…

Он бы твой был жених, Навзикая^{349}!..

Или спрятал ты кисть винограда?…

До тебя — призываю Зевеса! —

Красоты не видала Эллада,

Не писала рука Апеллеса!

Осязать ее просятся руки,

И желают глаза осязанья!..

Мне с тобою и Тантала муки,

И богов золотые желанья!»

«О неверный, холодный, жестокий!

Разлюбил ты свою Автоною…

Целый год я жила одинокой:

Целый век не видалась с тобою.

Я к толпе скоморохов пристала,

Не боялась глухой этой ночи…

Наконец-то тебя увидала!

Не насмотрятся жадные очи,

Не налюбится сердце с тобою!

Я не мальчик… Сними мой гиматий:

Посмотри на свою Автоною…

Я хочу поцелуев, объятий!..»

………………….

Ложе из лилий и роз приготовил тебе я,

Розы и лилии эти покрыв живописно

Тканью пурпурной, обшитой кругом бахромою…

Бросься на мягкое свеже-душистое ложе,

Бросься, как резвый ребенок, и детские речи

Смехом обычным своим прерывай грациозно.

Жарко тебе… Я достану воды из цитерны^{350},

Я оболью тебя влагою Зевса прохладной…

Стану смотреть ненасытно, как струйки и капли

Будут по телу скользить, обвивая любовно

Стан твой, и плечи, и груди, и всю тебя, нимфа!

Только условье одно предлагаю за это:

Вдруг вавилонских одежд, персепольских сандалий^{351},

Тирских запястий^{352} — всех этих прикрас безобразных

Не надевай ты, пока не иссохнет на теле

Капля за каплей, которые выпьет сам воздух…

Да и к чему ж измочить дорогие одежды!..

Друг мой! Хочу посмотреть я глазами поэта,

Как отделяется выпукло тело от ложа,

Как этот пурпур волнистый отделится ярко

От белизны легкопенной скульптурного тела…

Душно тебе, — и я вижу, что хочешь облиться

Свежей водою, но только условие наше

Твердо держи… а не то — изорву я одежды

И, по колючим кустам разметавши запястья,

Брошу сандальи в ручей… Но не верь мне: шучу я…

В это мгновение смертный, тебя созерцая,

Как олимпийцы блаженные, станет блаженным…

О, хорошо нам!.. Не правда ли? Явор столетний

Сенью прохладной раскинулся густо над нами,

Так что едва пробивается солнце сквозь зелень;

Мягкое ложе; на нем возлежит афинянка,

Белые члены раскинув изящно, привольно,

Как ей удобней и как ей внушает природа.

Возле нас портик, а в портике видим картину

Славного мастера Аттики нашей прекрасной.

Солнце ее освещает так ясно, что видно

Даже отсюда всю строгость рисунка, заметны

Мелочи все и подробности все обстановки.

Статуи граций и муз у колонн разместились

И улыбаются нашему счастью оттуда…

Небо Эллады, как будто бы тая над нами,

Смотрит сквозь воздух пахучий на нас издалёка.

Это Эгейское море, слегка подымаясь,

Тихо поет про себя бесконечную песню…

Видится, плавает остров зеленый на море,

Будто зеленый корабль, и, нам кажется, хочет

К гавани нашей пристать и принесть нам в подарок

Сладкие фиги свои и миндаль с виноградом…

Вот, посмотри-ка на север: лиловые горы,

Беловершинные скалы и мрамор утесов…

Что же забыл про тебя я, о бог вечно юный,

Вакх-Дионис!.. Принесу поскорее амфору

С чистым фазосским вином, и с подругой немного

Выпьем мы, чтоб поддержались подольше веселость,

Живость в уме, да и в теле приятная свежесть…

Нимфа, богиня, подруга, малютка, Никоя!

Чтобы дополнить еще наслаждение наше

Жизнью, искусством и всей красотою созданья,

Буду играть я на флейте лидийские песни^{353},

Буду читать я творенья хиосского старца^{354}…

Но перед тем воздадим мы богам благодарность

За два равно нам любезные, сладкие дара:

Первый наш гимн мы споем жизнедавцу Зевесу,

Гимн же второй Прометею за пламя искусства.

Медленно кончив свои умащенья, ты вкусные блюда

В зелени сочной поставь, обложи их искусно цветами,

В сребреный кубок налей искрометную кровь винограда:

Звонкий тот кубок украшен любимым моим барельефом,

Где Дионис, как душа вечно юного мира, представлен…

Будем гармонией духа и тела с тобой наслаждаться!..

Верь мне, одна без различия жизнь и людей и природы:

Всюду единая царствует мысль, и душа обитает

В глыбах камней бездыханных и в радужных листьях растений…

Нет для меня, Левконоя, и тела без вечного духа,

Нет для меня, Левконоя, и духа без стройного тела!

Умственным взором гляжу я на образ жены полногрудой,

В выпуклых линиях форм, изваянных богиней-Природой,

Душу, и целую жизнь, и поэму созданья читаю…

Не упрекай же меня, что я к тлену и праху привязан,

Не упрекай за стихи, где я думы свои изливаю!..

Иль ты не знаешь, что я поклоняюся новой богине^{355},

К музам причислив ее и назвавши ее Софросиной:

Эту богиню я к жизни и к песням своим призываю…

Пусть, как сатир осклабляясь, невежда смеется над нею,

Смех его — лучший ему приговор…

Но спеши, о подруга!

Сытные снеди принесть, и весельем кипящие вина,

И ароматы, и мудрого мужа Платона творенья.

Ты жаркие страсти скрываешь

Под гордо-холодной осанкой:

Казаться Дианой желаешь,

Когда рождена ты вакханкой…

Не верю, что бурей желаний

В груди твоей сердце не бьется,

Я вижу, как жажда лобзаний

На губках зовет и смеется.

Восторги болезненно пышут,

На этом румянце широком,

Из глаз они льются и дышут

Горячим дыханья потоком,

Трепещут в прерывистой речи,

В движенье, руках и осанке,

И полные смуглые плечи

Тебе изменяют, вакханке…

Весеннею негою ночи

Притворству расставлены сети…

Давно говорят наши очи:

С тобой мы далёко не дети!..

Я смело раскрою объятья

И знаю — ты примешь их жадно…

Как стану тебя целовать я,

Глядеть на тебя ненаглядно!..

………………..

………………..

«Хорошо вам, горы, счастье вам, долины,

Вы себе живете без тоски-кручины!

Вечно вы цветете, нет для вас Харона!

Как и вы, цвела я, роза Киферона,

Любовалась так же утренней зарею,

А меня скосила смерть своей косою!..

Без меня на свете все живет и дышит,

И меня не знает, и меня не слышит!

Там зазеленело божией весною,

И луга запахли молодой травою;

Ярко запестрели все поля цветами,

И холмы покрылись белыми стадами;

В густоте дубровы, солнцем не палимый,

Паликар^{357} гуляет с девушкой любимой,

И, целуя жадно ей уста и плечи,

Говорит он милой золотые речи;

Мать красивой дочке расточает ласки,

Бабушка-старушка сказывает сказки…

О, когда бы можно, вечно бы жила я,

Как ребенок с куклой, с жизнию играя…

Если б наши клефты в ад сюда попали, —

Верно б, и с Хароном в битве совладали;

Жалобною речью я б их ублажила

И, ласкаясь к храбрым, так бы говорила;

«Я в жилище смерти выплакала очи,

В холоде могильном, средь подземной ночи.

Здесь темно и тесно… Зренье просит света,

Сердце просит ласки, а душа — привета…

Клефты-паликары! убегу я с вами

В край, где льется воздух светлыми струями,

Где раздолье жизни, где толпятся люди,

Где любить приволье лебединой груди;

Я хочу утешить мать мою в печали,

Я хочу, чтоб сестры слез не проливали,

Чтоб не горевали неутешно братья

И свою Зоицу приняли б в объятья…»

«Не крушись, Зоица, по родным напрасно:

Им живется сладко, весело и ясно!..

На земле, подруга, все тебя забыло!

(Так, вошедши, Деспа к ней заговорила.)

От людей к Харону нынче отошла я,

И тебя лишь годом дольше прожила я…

Виделась недавно я с твоей роднею:

Все они довольны, счастливы судьбою…

Братья… да и сестры, позабыв печали,

У соседа Ламбро на пиру плясали,

Бабушка болтала под окном с кумою

И своей хвалилась давней стариною,

Мать все хлопотала о невесте сыну, —

О тебе ж, бедняжка, не было помину!»