Русская поэзия XIX века. Том 2

Было ясное утро. Под музыку нежных речей

Шли тропинкою мы; полной грудью дышалось.

Вдруг вы вскрикнули громко: на ложе из жестких камней

Безобразная падаль валялась…

Как бесстыдная женщина, нагло вперед

Обнаженные ноги она выставляла,

Открывая цинично зеленый живот,

И отравой дышать заставляла…

Но, как будто на розу, на остов гнилой

Небо ясно глядело, приветно синея!

Только мы были хмуры, и вы, ангел мой,

Чуть стояли, дрожа и бледнея.

Рои мошек кружились вблизи и вдали,

Неприятным жужжаньем наш слух поражая;

Вдоль лоскутьев гнилых, извиваясь, ползли

И текли, как похлебка густая,

Батальоны червей… Точно в море волна,

Эта черная масса то вниз опадала,

То вздымалась тихонько; как будто она

Еще жизнию смутной дышала.

И неслась над ней музыка странная… Так

Зерна хлеба шумят, когда ветра стремленьем

Их несет по гумну; так сбегает в овраг

Говорливый ручей по каменьям.

Формы тела давно уже были мечтой,

Походя на эскиз, торопливо и бледно

На бумагу набросанный чьей-то рукой

И закинутый в угол бесследно.

Из-за груды каменьев на смрадный скелет

Собачонка глядела, сверкая глазами

И как будто смакуя роскошный обед,

Так не вовремя прерванный нами…

И, однако, и вам этот жребий грозит —

Быть таким же гнилым, отвратительным сором,

Вам, мой ангел, с горячим румянцем ланит,

С вашим кротко мерцающим взором!

Да, любовь моя, да, мое солнце! Увы,

Тем же будете вы… В виде столь же позорном,

После таинств последних, уляжетесь вы

Средь костей, под цветами и дерном.

Так скажите ж червям, что сползутся в свой срок

Пожирать ваши ласки на тризне ужасной,

Что я душу любви моей мертвой сберег,

Образ пери нетленно прекрасный!

Я пою для тех, чьи души юны,

Кто болел, как за себя, за брата.

Музой был мне сумрак каземата,

Цепь с веревкой — лиры были струны.

Вам заботы об искусстве строгом,

Вам, певцы любви и ликованья!

Я пою великие страданья

Поколенья, проклятого богом.

Не за каждым всплеском моря

Кормчий с трепетом следит:

Все решит последний, грозный,

Все девятый вал решит!

Но, чтоб вал пришел девятый,

Вал последний, роковой, —

Нужны первые усилья,

Нужен первый вал… второй…

Пусть они едва заметны,

Пусть они отражены:

Ждите, братья, ждите с верой

Побеждающей волны!

Когда в морском пути тоска грызет матросов,

Они, досужий час желая скоротать,

Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов,

Которые суда так любят провожать.

И вот, когда царя любимого лазури

На палубе кладут, — он снежных два крыла,

Умевших так легко парить навстречу буре,

Застенчиво влачит, как два больших весла.

Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает!

Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон!

Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает,

Тот веселит толпу, хромая, как и он.

Поэт, вот образ твой! Ты так же без усилья

Летаешь в облаках средь молний и громов,

Но исполинские тебе мешают крылья

Внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов.

Сегодня наш рудник весь потонул в цветах!

Толпа колодников, обритых и в цепях,

Вперив еще раз вдаль тоскующие взоры,

Вздыхая и кряхтя, в свои вползает норы.

Безрадостный приют неволи и труда!

С обледенелых стен ручьем бежит вода;

Спускаясь в полутьме, о мокрые ступени

Скользит нога… Склонись по-рабски на колени —

И в каменную грудь бессмысленно стучи!

А сердце гордое безропотно молчи!..

На вольный божий свет я вышел из могилы,

От холода дрожа, озлобленный, унылый,

И ненавистным все нашел опять вокруг —

Всей этой красоты бездушной ликованье,

Природы наглый блеск перед лицом страданья,

И ароматный лес, и гор зеленых круг…

Но вдруг — там, в вышине, в лазури чистой утра, —

Невольно взор маня причудливой игрой,

С каймой из золота обломок перламутра,

От юга облачко промчалось с быстротой.

И в душу брызнул свет поэзии забытой,

И сердце мертвое мгновенно расцвело.

— О, что тебя в наш край суровый занесло,

Чудесный гость весны? Порыв ли бурь сердитый

Или бродячий нрав? Из Ганга ль светлых вод,

Из темных ли пучин ты вышло океана?

Отчизну знойную, где рай земной цветет,

Скажи, успело ль ты забыть в стране тумана?

Но вот нахмурился твой лучезарный лик,

Ты дрогнуло и ввысь испуганно вспорхнуло!

Огонь цветов померк… Еще блаженный миг —

И утра дивное виденье потонуло.

Не ужаснулось ли ты вида наших мук,

Свирепости людской, безумья и позора?

В мысль не пришло ль тебе, что от бездушных рук

Не скроешься и ты, любимица простора?…

— Прости, краса небес! Минутный гость, прости!

Спасибо и за то: волшебный сон свободы

Ты пробудил во мне… Счастливого пути

В счастливую страну, где ясен пир природы!

Ты побывай и там, в краю весны моей,

Где милая моя печально увядает,

Где в зелени садов рокочет соловей

Про счастье и любовь и синий Днестр сверкает.

Шепни ей с ветерком, который мчит тебя,

Что прошлое отнять у нас бессильны годы,

Что все я верен ей, что все я жду, любя:

Затворы упадут — и грянет весть свободы!

Ни о чем не жалею я в прошлом, друзья,

Ни одной бы черты в нем не вычеркнул я…

Боль и слезы его — звучной песни слова

Слово выкинешь вон — и вся песня мертва!

Там, за каждой слезой, в каждом сумрачном дне

Солнца яркого луч вспоминается мне:

Это солнце я в сердце горячем носил —

Я одними страданьями с родиной жил!

Жизнь мелькнула волшебным, сверкающим сном…

Ни о чем не жалею, друзья, ни о чем!

Ты целый мир вместить могла бы в свой альков,

Исчадье похоти! От праздности ты злобна!

С зарею новою на жерновах зубов

Ты сердце новое измалывать способна.

Глаза твои блестят, как вывески купцов,

Как пламя факелов на торжествах публичных;

Для наглости твоей нарядов нет циничных,

На языке твоем нет заповедных слов.

Машина страшная, глухая и слепая,

Спасительный вампир, сосущий кровь земли!

Как не стыдишься ты? Как, зеркала встречая,

Не видишь прелести увядшие свои?

Иль вид могучий зла, что от тебя родится,

Ни разу ужасом не поражал тебя?

Меж тем природа-мать, свои пути любя,

Тебя, о женщина, людских грехов царица,

Тебя, животное бездушное, берет,

Лепя и гения, которым мир гордится…

О, грязь блестящая! О, мерзостный почет!