Русская поэзия XIX века. Том 2

О, скоро ль минет это время,

Весь этот нравственный хаос,

Где прочность убеждений — бремя,

Где подвиг доблести — донос;

Где после свалки безобразной,

Которой кончилась борьба,

Не отличишь в толпе бессвязной

Ни чистой личности от грязной,

Ни вольнодумца от раба;

Где быта старого оковы

Уже поржавели на нас,

А светоч, путь искавший новый,

Чуть озарив его, погас;

Где то, что прежде создавала

Живая мысль, идет пока,

Как бы снаряд, идущий вяло

И силой прежнего толчка;

Где стыд и совесть убаюкать

Мы все желаем чем-нибудь

И только б нам ладонью стукать

В «патриотическую» грудь!..

Он рос так честен, так умен,

Он так радел о меньших братьях,

Что был Россией задушен

В ее признательных объятьях.

Тебя уж нет!^{442}.. Рука твоя

Не подымается, чтоб херить, —

Но дух твой с нами, и нельзя

В его бессмертие не верить!..

Сквозь вечерний туман мне, под небом стемневшим,

Слышен крик журавлей все ясней и ясней…

Сердце к ним понеслось, издалека летевшим,

Из холодной страны, с обнаженных степей.

Вот уж близко летят и, все громче рыдая,

Словно скорбную весть мне они принесли…

Из какого же вы неприветного края

Прилетели сюда на ночлег, журавли?…

Я ту знаю страну, где уж солнце без силы,

Где уж савана ждет, холодея, земля

И где в голых лесах воет ветер унылый, —

То родимый мой край, то отчизна моя.

Сумрак, бедность, тоска, непогода и слякоть,

Вид угрюмый людей, вид печальный земли…

О, как больно душе, как мне хочется плакать!

Перестаньте рыдать надо мной, журавли!..

Чтоб мне в моих скорбях помочь,

Со мной ты плакала, бывало…

Теперь не плачь! Пускай, как ночь,

Когда дождей пора настала,

Один я молча слезы лью,

Храня, как тайну, грусть мою.

То грусть порой по старом счастье…

Ее сравнить могла бы ты

С тоской стебля, когда ненастье

Вдруг оборвет с него цветы

И унесет их вдаль, куда-то,

Откуда нет уже возврата.

Порой грущу, что стар уж я;

Что чую смерти близкий холод

И жуткий мрак небытия, —

Меж тем как я — душою молод,

И животворный сердца пыл

Еще с летами не остыл.

Не надо звуков скорбной неги;

Не надо старческую грусть

Принаряжать в стихах элегий.

А если плачется — ну, пусть, —

Коль сердцу есть в слезах отрада;

Но слез рифмованных — не надо!

Поверхность всей моей усадьбы

Сегодня к утру снег покрыл…

Подметить все и записать бы, —

Так первый снег мне этот мил!

Скорей подметить! Он победу

Уступит солнечному дню;

И к деревенскому обеду

Уж я всего не оценю.

Там, в поле, вижу черной пашни

С каймою снежной борозду;

Весь изменился вид вчерашний

Вкруг дома, в роще и в саду.

Кусты в уборе белых шапок,

Узоры стынущей воды,

И в рыхлом снеге птичьих лапок

Звездообразные следы…

Слова священные, слова времен былых,

Когда они еще знакомо нам звучали…

Увы! Зачем же, полн гражданственной печали,

Пред смертью не успел ты нам напомнить их?

Те лучшие слова, так людям дорогие,

В ком сердце чувствует, чья мыслит голова:

Отчизна, совесть, честь и многие другие

Забытые слова.

Быть может, честное перо твое могло б

Любовь к отечеству напомнить «патриотам»,

Поднять подавленных тяжелым жизни гнетом;

Заставить хоть на миг поникнуть медный лоб;

Спасти обрывки чувств, которые остались;

Уму отвоевать хоть скромные права;

И, может быть, средь нас те вновь бы повторялись

Забытые слова.

Преемника тебе не видим мы пока.

Чей смех так зол? и чья душа так человечна?

О, пусть твоей души нам память будет вечна,

Земля ж могильная костям твоим легка!

Ты, правдой прослужив весь век своей отчизне,

Уж смерти обречен, дыша уже едва,

Нам вспомнить завещал, средь пошлой нашей жизни,

Забытые слова.

Так поиграл в слова Державин,

Негодованием объят.

А мне сдается (виноват!),

Что тем Калигула^{445} и славен,

Что вздумал лошадь, говорят,

Послать присутствовать в сенат.

Я помню: в юности пленяла

Его ирония меня;

И мысль моя живописала

В стенах священных трибунала,

Среди сановников, коня.

Что ж, разве там он был некстати?

По мне — в парадном чепраке

Зачем не быть коню в сенате,

Когда сидеть бы людям знати

Уместней в конном деннике?

Что ж, разве звук веселый ржанья

Был для империи вредней

И раболепного молчанья,

И лестью дышащих речей?

Что ж, разве конь красивой мордой

Не затмевал ничтожных лиц

И не срамил осанкой гордой

Людей, привыкших падать ниц?…

Я и теперь того же мненья,

Что вряд ли где встречалось нам

Такое к трусам и к рабам

Великолепное презренье.

Меж тем как мы вразброд стезею жизни шли,

На знамя, средь толпы, наткнулся я ногою.

Я подобрал его, лежавшее в пыли,

И с той поры несу, возвысив над толпою.

Девиз на знамени: «Дух доблести храни».

Так, воин рядовой за честь на бранном поле,

Я, счастлив и смущен, явился в наши дни

Знаменоносцем поневоле.

Но подвиг не свершен, мне выпавший в удел, —

Разбредшуюся рать сплотить бы воедино…

Названье мне дано поэта-гражданина

За то, что я один про доблесть песни пел;

Что был глашатаем забытых, старых истин

И силен был лишь тем, хотя и стар и слаб,

Что в людях рабский дух мне сильно ненавистен

И сам я с юности не раб.

Последние мои уже уходят силы,

Я делал то, что мог; я больше не могу.

Я остаюсь еще пред родиной в долгу,

Но да простит она мне на краю могилы.

Я жду, чтобы теперь меня сменил поэт,

В котором доблести горело б ярче пламя,

И принял от меня не знавшее побед,

Но незапятнанное знамя.

О, как живуча в нас и как сильна та ложь,

Что дух достоинства есть будто дух крамольный!

Она — наш древний грех и вольный и невольный;

Она — народный грех от черни до вельмож.

Там правды нет, где есть привычка рабской лести;

Там искалечен ум, душа развращена…

Приди; я жду тебя, певец гражданской чести!

Ты нужен в наши времена.