Русская поэзия XIX века. Том 2

«Что шумишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Низко наклоняясь

Головою к тыну?»

«С ветром речь веду я

О своей невзгоде,

Что одна расту я

В этом огороде.

Грустно, сиротинка,

Я стою, качаюсь,

Что к земле былинка,

К тыну нагибаюсь.

Там, за тыном, в поле,

Над рекой глубокой,

На просторе, в воле,

Дуб растет высокий.

Как бы я желала

К дубу перебраться;

Я б тогда не стала

Гнуться да качаться.

Близко бы ветвями

Я к нему прижалась

И с его листами

День и ночь шепталась.

Нет, нельзя рябинке

К дубу перебраться!

Знать, мне, сиротинке,

Век одной качаться».

Кони мчат-несут,

Степь все вдаль бежит;

Вьюга снежная

На степи гудит.

Снег да снег кругом;

Сердце грусть берет;

Про моздокскую

Степь ямщик поет…

Как простор степной

Широко-велик;

Как в степи глухой

Умирал ямщик;

Как в последний свой

Передсмертный час

Он товарищу

Отдавал приказ:

«Вижу, смерть меня

Здесь, в степи, сразит, —

Не попомни, друг,

Злых моих обид.

Злых моих обид,

Да и глупостей,

Неразумных слов,

Прежней грубости.

Схорони меня

Здесь, в степи глухой;

Вороных коней

Отведи домой.

Отведи домой,

Сдай их батюшке;

Отнеси поклон

Старой матушке.

Молодой жене

Ты скажи, друг мой,

Чтоб меня она

Не ждала домой…

Кстати, ей еще

Не забудь сказать:

Тяжело вдовой

Мне ее кидать!

Передай словцо

Ей прощальное

И отдай кольцо

Обручальное.

Пусть о мне она

Не печалится;

С тем, кто по сердцу,

Обвенчается!»

Замолчал ямщик,

Слеза катится…

А в степи глухой

Вьюга плачется.

Голосит она,

В степи стон стоит,

Та же песня в ней

Ямщика звучит:

«Как простор степной

Широко-велик;

Как в степи глухой

Умирал ямщик».

Вот моя деревня;

Вот мой дом родной;

Вот качусь я в санках

По горе крутой;

Вот свернулись санки,

И я на бок — хлоп!

Кубарем качуся

Под гору, в сугроб.

И друзья-мальчишки,

Стоя надо мной,

Весело хохочут

Над моей бедой.

Все лицо и руки

Залепил мне снег…

Мне в сугробе горе,

А ребятам смех!

Но меж тем уж село

Солнышко давно;

Поднялася вьюга,

На небе темно.

Весь ты перезябнешь, —

Руки не согнешь, —

И домой тихонько,

Нехотя бредешь.

Ветхую шубенку

Скинешь с плеч долой;

Заберешься на печь

К бабушке седой.

И сидишь, ни слова…

Тихо все кругом;

Только слышишь: воет

Вьюга за окном.

В уголке, согнувшись,

Лапти дед плетет;

Матушка за прялкой

Молча лен прядет.

Избу освещает

Огонек светца;

Зимний вечер длится,

Длится без конца…

И начну у бабки

Сказки я просить;

И начнет мне бабка

Сказку говорить:

Как Иван-царевич

Птицу-жар поймал,

Как ему невесту

Серый волк достал.

Слушаю я сказку —

Сердце так и мрет;

А в трубе сердито

Ветер злой поет.

Я прижмусь к старушке…

Тихо речь журчит,

И глаза мне крепко

Сладкий сон смежит.

И во сне мне снятся

Чудные края.

И Иван-царевич —

Это будто я.

Вот передо мною

Чудный сад цветет;

В том саду большое

Дерево растет.

Золотая клетка

На сучке висит;

В этой клетке птица,

Точно жар, горит;

Прыгает в той клетке,

Весело поет,

Ярким, чудным светом

Сад весь обдает.

Вот я к ней подкрался

И за клетку — хвать!

И хотел из сада

С птицею бежать.

Но не тут-то было!

Поднялся шум, звон;

Набежала стража

В сад со всех сторон.

Руки мне скрутили

И ведут меня…

И, дрожа от страха,

Просыпаюсь я.

Уж в избу, в окошко,

Солнышко глядит;

Пред иконой бабка

Молится, стоит.

Весело текли вы,

Детские года!

Вас не омрачали

Горе и беда.

Где ты, моя юность?

Где ты, моя сила?…

Горькая кручина

Грудь мою сдавила.

Голове поникшей

Тяжело подняться;

Думы в ней, как тучи

Черные, роятся;

И сквозь эти тучи

Солнце не проблещет;

Сердце, точно голубь

Раненый, трепещет.

Эх, судьба-злодейка!

Ты меня сгубила;

В мрачный, тесный угол

Злой нуждой забила.

Сиротой я росла,

Как былинка в поле;

Моя молодость шла

У других в неволе.

Я с тринадцати лет

По людям ходила:

Где качала детей,

Где коров доила.

Светлой радости я,

Ласки не видала:

Износилась моя

Красота, увяла.

Износили ее

Горе да неволя:

Знать, такая моя

Уродилась доля.

Уродилась я

Девушкой красивой:

Да не дал только бог

Доли мне счастливой.

Птичка в темном саду

Песни распевает,

И волчица в лесу

Весело играет.

Есть у птички гнездо,

У волчицы дети —

У меня ж ничего,

Никого на свете.

Ох, бедна я, бедна,

Плохо я одета, —

Никто замуж меня

И не взял за это!

Эх ты, доля моя,

Доля-сиротинка!

Что полынь ты трава,

Горькая осинка!

Не проси от меня

Светлых песен любви;

Грустны песни мои,

Как осенние дни!

Звуки их — шум дождя,

За окном ветра вой;

То рыданья души,

Стоны груди больной.

Как в сумерки легко дышать на берегу!

Померкли краски дня, картины изменились;

Ряды больших стогов, стоящих на лугу,

Туманом голубым, как дымкою, покрылись.

На пристани давно замолкли шум и стук;

Все реже голоса доносятся до слуха;

Как будто стихло все, — но всюду слышен звук,

И тихий плеск воды так сладко нежит ухо.

Вот черный жук гудит… вот свистнул коростель…

Вот где-то вдалеке плеснулось уток стадо…

Пора бы мне домой — за ужин и в постель;

Но этой тишине душа моя так рада.

И я готов всю ночь сидеть на берегу,

И не ходить домой, и вовсе не ложиться,

Чтоб запахом травы на скошенном лугу

И этой тишиной целебной насладиться.

На ширь глухих полей, под тень лесов густых

Душа моя рвалась, измучена тревогой, —

И, может быть, вдали от горьких слез людских

Я создал бы в тиши здесь светлых песен много.

Но жизнь моя прошла в заботе городской,

И сил моих запас иссяк в борьбе суровой.

И вот теперь сюда приплелся я больной.

Природа-мать! врачуй и дай мне силы снова!

Точно море в час прибоя,

Площадь Красная гудит.

Что за говор? Что там против

Места лобного стоит?

Плаха черная далеко

От себя бросает тень…

Нет ни облачка на небе…

Блещут главы… Ясен день.

Ярко с неба светит солнце

На кремлевские зубцы,

И вокруг высокой плахи

В два ряда стоят стрельцы.

Вот толпа заколыхалась, —

Проложил дорогу кнут:

Той дороженькой на площадь

Стеньку Разина ведут.

С головы казацкой сбриты

Кудри, черные как смоль;

Но лица не изменили

Казни страх и пытки боль.

Так же мрачно и сурово,

Как и прежде, смотрит он, —

Перед ним былое время

Восстает, как яркий сон:

Дона тихого приволье,

Волги-матушки простор,

Где с судов больших и малых

Брал он с вольницей побор;

Как он с силою казацкой

Рыскал вихорем степным

И кичливое боярство

Трепетало перед ним.

Душит злоба удалого,

Жгет огнем и давит грудь,

Но тяжелые колодки

С ног не в силах он смахнуть.

С болью тяжкою оставил

В это утро он тюрьму:

Жаль не жизни, а свободы,

Жалко волюшки ему.

Не придется Стеньке кликнуть

Клич казацкой голытьбе

И призвать ее на помощь

С Дона тихого к себе.

Не удастся с этой силой

Силу ратную тряхнуть —

Воевод, бояр московских

В три погибели согнуть.

«Как под городом Симбирском

(Думу думает Степан)

Рать казацкая побита,

Не побит лишь атаман.

Знать, уж долюшка такая,

Что на Дон казак бежал,

На родной своей сторонке

Во поиманье попал.

Не больна мне та обида,

Та истома не горька,

Что московские бояре

Заковали казака,

Что на помосте высоком

Поплачусь я головой

За разгульные потехи

С разудалой голытьбой.

Нет, мне та больна обида,

Мне горька истома та,

Что изменною неправдой

Голова моя взята!

Вот сейчас на смертной плахе

Срубят голову мою,

И казацкой алой кровью

Черный помост я полью…

Ой ты, Дон ли мой родимый!

Волга — матушка-река!

Помяните добрым словом

Атамана-казака!..»

Вот и помост перед Стенькой…

Разин бровью не повел.

И наверх он по ступеням

Бодрой поступью взошел.

Поклонился он народу,

Помолился на собор…

И палач в рубахе красной

Высоко взмахнул топор…

«Ты прости, народ крещеный!

Ты прости-прощай, Москва!..»

И скатилась с плеч казацких

Удалая голова.

Не корите, други,

Вы меня за это,

Что в моих твореньях

Нет тепла и света.

Как кому на свете

Дышится, живется —

Такова и песня

У него поется…

Жизнь дает для песни

Образы и звуки:

Даст ли она радость,

Даст ли скорбь и муки,

Даст ли день роскошный,

Тьму ли без рассвета —

То и отразится

В песне у поэта.

Песнь моя тосклива…

Виноват в том я ли,

Что мне жизнь ссудила

Горе да печали?