Русская поэзия XIX века. Том 2

Прими, товарищ добрый мой,

Души мечтающей признанья;

С тобой связал я жребий свой,

Мои — и радость и страданья.

Друг! все мое найдешь здесь ты:

И к миру лучшему стремленья,

О небе сладкие мечты

И на земле — разуверенья.

Старый дом, старый друг, посетил я

Наконец в запустенье тебя,

И былое опять воскресил я,

И печально смотрел на тебя.

Двор лежал предо мной неметеный,

Да колодец валился гнилой,

И в саду не шумел лист зеленый —

Желтый тлел он на почве сырой.

Дом стоял обветшалый уныло,

Штукатурка обилась кругом.

Туча серая сверху ходила

И все плакала, глядя на дом.

Я вошел. Те же комнаты были;

Здесь ворчал недовольный старик;

Мы беседы его не любили,

Нас страшил его черствый язык.

Вот и комнатка: с другом, бывало,

Здесь мы жили умом и душой;

Много дум золотых возникало

В этой комнатке прежней порой.

В нее звездочка тихо светила,

В ней остались слова на стенах;

Их в то время рука начертила,

Когда юность кипела в душах.

В этой комнатке счастье былое,

Дружба светлая выросла там…

А теперь запустенье глухое,

Паутины висят по углам.

И мне страшно вдруг стало.

Дрожал я, На кладбище я будто стоял,

И родных мертвецов вызывал я,

Но из мертвых никто не восстал.

Ночь темна, на небе тучи,

Белый снег кругом,

И разлит мороз трескучий

В воздухе ночном.

Вдоль по улице широкой

Избы мужиков.

Ходит сторож одинокой,

Слышен скрип шагов.

Зябнет сторож; вьюга смело

Злится вкруг него,

На морозе побелела

Борода его.

Скучно! радость изменила,

Скучно одному;

Песнь его звучит уныло

Сквозь метель и тьму.

Ходит он в ночи безлунной,

Бела утра ждет

И в края доски чугунной

С тайной грустью бьет,

И, качаясь, завывает

Звонкая доска…

Пуще сердце замирает,

Тяжелей тоска!

Там на улице холодом веет,

Завывает метель под окном;

Еще ночь над землей тяготеет,

И все спит безмятежно кругом.

Я один до рассвета проснулся

И безмолвно камин затопил,

И трескучий огонь встрепенулся

И блуждающий отблеск разлил.

Тяжело мне и грустно мне стало,

И невольно на память пришло,

Как мне в детские годы бывало

У камина тепло и светло.

Мы в жизнь вошли с прекрасным упованьем,

Мы в жизнь вошли с неробкою душой,

С желаньем истины, добра желаньем,

С любовью, с поэтической мечтой,

И с жизнью рано мы в борьбу вступили,

И юных сил мы в битве не щадили.

Но мы вокруг не встретили участья,

И лучшие надежды и мечты,

Как листья средь осеннего ненастья,

Попадали, и сухи и желты, —

И грустно мы остались между нами,

Сплетяся дружно голыми ветвями.

И на кладбище стали мы похожи:

Мы много чувств, и образов, и дум

В душе глубоко погребли… И что же?

Упрек ли небу скажет дерзкий ум?

К чему упрек?… Смиренье в душу вложим

И в ней затворимся — без желчи, если можем.

Дол туманен, воздух сыр,

Туча небо кроет,

Грустно смотрит тусклый мир,

Грустно ветер воет.

Не страшися, путник мой,

На земле все битва;

Но в тебе живет покой,

Сила да молитва.

Тускло месяц дальний

Светит сквозь тумана,

И лежит печально

Снежная поляна.

Белые с морозу,

Вдоль пути рядами

Тянутся березы

С голыми сучками.

Тройка мчится лихо,

Колокольчик звонок,

Напевает тихо

Мой ямщик спросонок.

Я в кибитке валкой

Еду да тоскую:

Скучно мне да жалко

Сторону родную.

Выпьем, что ли, Ваня,

С холода да с горя;

Говорят, что пьяным

По колено море.

У Антона дочь-то

Девка молодая,

Очи голубые,

Славная такая.

Да богат он, Ваня;

Наотрез откажет;

Ведь сгоришь с стыда, брат,

Как на дверь укажет.

Что я ей за пара?

Скверная избушка…

А оброк-то, Ваня,

А кормить старушку!

Выпьем, что ли, с горя?

Эх, брат! да едва ли

Бедному за чаркой

Позабыть печали!

Небо в час дозора

Обходя, луна

Светит сквозь узора

Мерзлого окна.

Вечер зимний длится,

Дедушка в избе

На печи ложится

И уж спит себе.

Помоляся богу,

Улеглася мать;

Дети понемногу

Стали засыпать.

Только за работой

Молодая дочь

Борется с дремотой

Во всю долгу ночь.

И лучина бледно

Перед ней горит.

Все в избушке бедной

Тишиной томит;

Лишь звучит докучно

Болтовня одна

Прялки однозвучной

Да веретена.

Была чудесная весна!

Они на берегу сидели —

Река была тиха, ясна,

Вставало солнце, птички пели;

Тянулся за рекою дол,

Спокойно, пышно зеленея;

Вблизи шиповник алый цвел,

Стояла темных лип аллея.

Была чудесная весна!

Они на берегу сидели —

Во цвете лет была она,

Его усы едва чернели.

О, если б кто увидел их

Тогда, при утренней их встрече,

И лица б высмотрел у них

Или подслушал бы их речи —

Как был бы мил ему язык,

Язык любви первоначальной!

Он, верно б, сам, на этот миг,

Расцвел на дне души печальной!..

Я в свете встретил их потом:

Она была женой другого,

Он был женат, и о былом

В помине не было ни слова.

На лицах виден был покой,

Их жизнь текла светло и ровно,

Они, встречаясь меж собой,

Могли смеяться хладнокровно…

А там, по берегу реки,

Где цвел тогда шиповник алый,

Одни простые рыбаки

Ходили к лодке обветшалой

И пели песни — и темно

Осталось, для людей закрыто,

Что было там говорено

И сколько было позабыто.

К подъезду! — Сильно за звонок рванул я. —

Что, дома? — Быстро я взбежал наверх.

Уже ее я не видал лет десять;

Как хороша она была тогда!

Вхожу. Но в комнате все дышит скукой,

И плющ завял, и шторы спущены.

Вот у окна, безмолвно за газетой,

Сидит какой-то толстый господин.

Мы поклонились. Это муж. Как дурен!

Широкое и глупое лицо.

В углу сидит на креслах длинных кто-то,

В подушки утонув. Смотрю — не верю!

Она — вот эта тень полуживая?

А есть еще прекрасные черты!

Она мне тихо машет: «Подойдите!

Садитесь! рада я вам, старый друг!»

Рука как желтый воск, чуть внятен голос,

Взор мутен. Сердце сжалось у меня.

«Меня теперь вы, верно, не узнали…

Да — я больна; но это все пройдет:

Весной поеду непременно в Ниццу».

Что отвечать? Нельзя же показать,

Что слезы хлынули к глазам от сердца,

А слово так и мрет на языке.

Муж улыбнулся, что я так неловок.

Какую-то я пошлость ей сказал

И вышел. Трудно было оставаться —

Поехал. Мокрый снег мне бил в лицо,

И небо было тускло…

Бывают дни, когда душа пуста;

Ни мыслей нет, ни чувств, молчат уста,

Равно печаль и радости постылы,

И в теле лень, и двигаться нет силы.

Напрасно ищешь, чем бы ум занять —

Противно видеть, слышать, понимать,

И только бесконечно давит скука,

И кажется, что жить такая мука!

Куда бежать? чем облегчить бы грудь?

Вот ночи ждешь — в постель! скорей заснуть!

И хорошо, что стало все беззвучно…

А сон нейдет, а тьма томит докучно!

Еще любви безумно сердце просит,

Любви взаимной, вечной и святой,

Которую ни время не уносит,

Ни губит свет мертвящей суетой;

Безумно сердце просит женской ласки,

И чудная мечта нашептывает сказки.

Но тщетно все!., ответа нет желанью;

В испуге мысль опять назад бежит

И бродит трепетно в воспоминанье…

Но прошлого ничто не воскресит!

Замолкший звук опять звучать не может,

И память только он гнетет или тревожит.

И страх берет, что чувство схоронилось;

По нем в душе печально, холодно,

Как в доме, где утрата совершилась:

Хозяин умер — пусто и темно;

Лепечет поп надгробные страницы,

И бродят в комнатах всё пасмурные лицы.

И ночь и мрак! Как все томительно пустынно!

Бессонный дождь стучит в мое окно,

Блуждает луч свечи, меняясь с тенью длинной,

И на сердце печально и темно.

Былые сны! душе расстаться с вами больно;

Еще ловлю я призраки вдали,

Еще желание в груди кипит невольно;

Но жизнь и мысль убили сны мои.

Мысль, мысль! как страшно мне теперь твое движенье,

Страшна твоя тяжелая борьба!

Грозней небесных бурь несешь ты разрушенье,

Неумолима, как сама судьба.

Ты мир невинности давно во мне сломила,

Меня навек в броженье вовлекла,

За верой веру ты в моей душе сгубила,

Вчерашний свет мне тьмою назвала.

От прежних истин я отрекся правды ради,

Для светлых снов на ключ я запер дверь,

Лист за листом я рвал заветные тетради,

И все, и все изорвано теперь.

Я должен над своим бессилием смеяться

И видеть вкруг бессилие людей,

И трудно в правде мне внутри себя признаться,

А правду высказать еще трудней.

Пред истиной нагой исчез и призрак бога,

И гордость личная, и сны любви,

И впереди лежит пустынная дорога,

Да тщетный жар еще горит в крови.

Скорей, скорей топи средь диких волн разврата

И мысль и сердце, ношу чувств и дум;

Насмейся надо всем, что так казалось свято,

И смело жизнь растрать на пир и шум!

Сюда, сюда бокал с играющею влагой!

Сюда, вакханка! слух мне очаруй

Ты песней, полною разгульною отвагой!

На — золото, продай мне поцелуй…

Вино кипит во мне, и жжет меня лобзанье…

Ты хороша! о, слишком хороша!..

Зачем опять в груди проснулося страданье

И будто вздрогнула моя душа?

Зачем ты хороша? забытое мной чувство,

Красавица, зачем волнуешь вновь?

Твоих томящих ласк постыдное искусство

Ужель во мне встревожило любовь?

Любовь, любовь!., о нет, я только сожаленье,

Погибший ангел, чувствую к тебе…

Поди, ты мне гадка! я чувствую презренье

К тебе, продажной, купленной рабе!

Ты плачешь? Нет, не плачь. Как? я тебя обидел?

Прости, прости мне — это пар вина;

Когда б я не любил, ведь я б не ненавидел.

Постой, душа к тебе привлечена —

Ты боле с уст моих не будешь знать укора.

Забудь всю жизнь, прожитую тобой,

Забудь весь грязный путь порока и позора,

Склонись ко мне прекрасной головой, —

Страдалица страстей, страдалица желанья,

Я на душу тебе навею сны,

Ее вновь оживит любви моей дыханье.

Как бабочку дыхание весны.

Что ж ты молчишь, дитя, и смотришь в удивленье,

А я не пью мой налитой бокал?

Проклятие! опять ненужное мученье

Внутри души я где-то отыскал!

Но на плечо ко мне она склоняся дремлет,

И что во мне — ей непонятно то;

Недвижно я гляжу, как сон ей грудь подъемлет,

И глупо трачу сердце за ничто!

Чего хочу?… Чего?… О! так желаний много,

Так к выходу их силе нужен путь,

Что кажется порой — их внутренней тревогой

Сожжется мозг и разорвется грудь.

Чего хочу? Всего со всею полнотою!

Я жажду знать, я подвигов хочу,

Еще хочу любить с безумною тоскою,

Весь трепет жизни чувствовать хочу!

А втайне чувствую, что все желанья тщетны,

И жизнь скупа, и внутренно я хил,

Мои стремления замолкнут, безответны,

В попытках я запас растрачу сил.

Я сам себе кажусь, подавленный страданьем,

Каким-то жалким, маленьким глупцом,

Среди безбрежности затерянным созданьем,

Томящимся в брожении пустом…

Дух вечности обнять за раз не в нашей доле,

А чашу жизни пьем мы по глоткам,

О том, что выпито, мы все жалеем боле,

Пустое дно все больше видно нам;

И с каждым днем душе тяжеле устарелость,

Больнее помнить и страшней желать,

И кажется, что жить — отчаянная смелость;

Но биться пульс не может перестать,

И дальше я живу в стремленье безотрадном,

И жизни крест беру я на себя,

И весь душевный жар несу в движенье жадном,

За мигом миг хватая и губя.

И все хочу!., чего?… О! так желаний много,

Так к выходу их силе нужен путь,

Что кажется порой — их внутренней тревогой

Сожжется мозг и разорвется грудь.

Как школьник на скамье, опять сижу я в школе

И с жадностью внимаю и молчу;

Пусть длинен знанья путь, но дух мой крепок волей,

Не страшен труд — я верю и хочу.

Вокруг всё юноши: учительское слово,

Как я, они все слушают в тиши;

Для них все истина, им все еще так ново,

В них судит пыл неопытной души.

Но я уже сюда явился с мыслью зрелой,

Сомнением испытанный боец,

Но не убитый им… Я с призраками смело

И искренно расчелся наконец;

Я отстоял себя от внутренней тревоги,

С терпением пустился в новый путь

И не собьюсь теперь с рассчитанной дороги —

Свободна мысль, и силой дышит грудь.

Что, Мефистофель мой, завистник закоснелый?

Отныне власть твою разрушил я,

Болезненную власть насмешки устарелой;

Я скорбью многой выкупил себя.

Теперь товарищ мне иной дух отрицанья;

Не тот насмешник черствый и больной,

Но тот всесильный дух движенья и созданья,

Тот вечно юный, новый и живой.

В борьбе бесстрашен он, ему губить — отрада,

Из праха он все строит вновь и вновь,

И ненависть его к тому, что рушить надо,

Душе свята так, как свята любовь.

Я ехал по полю пустому;

И свеж и сыр был воздух, и луна,

Скучая, шла по небу голубому,

И плоская синелась сторона;

В моей душе менялись скорбь и сила,

И мысль моя с тобою говорила.

Все степь да степь! нет ни души, ни звука;

И еду вдаль я, горд и одинок —

Моя судьба во мне. Ни скорбь, ни скука

Не утомят меня. Всему свой срок.

Я правды речь вёл строго в дружнем круге —

Ушли друзья в младенческом испуге.

И он ушел — которого, как брата

Иль как сестру, так нежно я любил!

Мне тяжела, как смерть, его утрата;

Он духом чист и благороден был,

Имел он сердце нежное, как ласка,

И дружба с ним мне памятна, как сказка.

Ты мне один остался неизменный,

Я жду тебя. Мы в жизнь вошли вдвоем;

Таков остался наш союз надменный!

Опять одни мы в грустный путь пойдем,

Об истине глася неутомимо,

И пусть мечты и люди идут мимо.

Все говорят, что ныне страшно жить,

Что воздух заражен и смертью веет;

На улицу боятся выходить.

Кто встретит гроб — трепещет и бледнеет.

Я не боюсь. Я не умру. Я дней

Так не отдам. Всей жизнью человека

Еще дышу я, всею мыслью века

Я жизненно проникнут до ногтей,

И впереди довольно много дела,

Чтоб мысль о смерти силы не имела.

Что мне чума? Я слышу чутким слухом

Со всех сторон знакомые слова:

Вблизи, вдали одним все полно духом,

Все воли ищут! Тихо голова

Приподнялась, проходит сон упрямый,

И человек на вещи смотрит прямо.

Встревожен он. На нем так много лет

Рука преданья дряхлого лежала,

Что страшно страшен новый свет сначала.

Но свыкнись, узник! Из тюрьмы на свет

Когда выходят — взору трудно, больно,

А после станет ясно и раздольно!

О! из глуши моих родных степей

Я слышу вас, далекие народы,

И что-то бьется тут, в груди моей,

На каждый звук торжественный свободы.

Мне с юга моря синяя волна

Лелеет слух внезапным колыханьем…

Роскошных снов ленивая страна —

И ты полна вновь юным ожиданьем!

Еще уныл ave Maria глас

И дремлет вкруг семи холмов поляна,

Но втайне Цезарю в последний раз

Готовится проклятье Ватикана.

Что ж? Начинай! Уж гордый Рейн восстал,

От долгих грез очнулся тих, но страшен,

Упрямо воли жаждущий вассал

Грозит остаткам феодальных башен.

На западе каким-то новым днем,

Из хаоса корыстей величаво,

Как разум светлое, восходит право,

И нет застав, земля всем общий дом.

Как волхв, хочу с Востока в путь суровый

Идти и я, дабы вещать о том,

Что видел я, как мир родился новый!

И ты, о Русь! моя страна родная,

Которую люблю за то, что тут

Знал сердцу светлых несколько минут,

Еще за то, что, вместе изнывая,

С тобою я и плакал и страдал

И цепью нас одною рок связал, —

И ты под свод дряхлеющего зданья,

В глуши трудясь, подкапываешь взрыв?

Что скажешь миру ты? Какой призыв?

Не знаю я! Но все твои страданья

И весь твой труд готов делить с тобой

И верю, что пробьюсь, как наш народ родной,

В терпении и с твердостию многой

На новый свет неведомой дорогой!

В пирах безумно молодость проходит;

Стаканов звон да шутки, смех да крик

Не умолкают. А меж тем не сходит

С души тоска ни на единый миг;

Меж тем и жизнь идет, и тяготеет

Над ней судьба, и страшной тайной веет.

Мне пир наскучил — он не шлет забвенья

Душевной скорби; судорожный смех

Не заглушает тайного мученья!..

Ночь темна. Лови минуты!

Но стена тюрьмы крепка,

У ворот ее замкнуты

Два железные замка.

Чуть дрожит вдоль коридора

Огонек сторожевой,

И звенит о шпору шпорой,

Жить скучая, часовой.

«Часовой!» — «Что, барин, надо?»

«Притворись, что ты заснул;

Мимо б я, да за ограду

Тенью быстрою мелькнул!

Край родной повидеть нужно

Да жену поцеловать,

И пойду под шелест дружный

В лес зеленый умирать!..»

«Рад помочь! Куда ни шло бы!

Божья тварь, чай, тож и я!

Пуля, барин, ничего бы,

Да боюся батожья!

Поседел под шум военный…

А сквозь полк как проведут,

Только ком окровавленный

На тележке увезут!»

Шепот смолк… Все тихо снова…

Где-то бог подаст приют?

То ль схоронят здесь живого?

То ль на каторгу ушлют?

Будет вечно цепь надета,

Да начальство станет бить…

Ни ножа! ни пистолета!..

И конца нет сколько жить!

На наш союз святой и вольный —

Я знаю — с злобою тупой

Взирает свет самодовольный,

Бродя обычной колеей.

Грозой нам веет с небосклона!

Уже не раз терпела ты

И кару дряхлого закона,

И кару пошлой клеветы.

С улыбкой грустного презренья

Мы вступим в долгую борьбу,

И твердо вытерпим гоненья,

И отстоим свою судьбу.

Еще не раз весну мы встретим

Под говор дружных нам лесов

И жадно в жизни вновь отметим

Счастливых несколько часов.

И день придет: морские волны

Опять привет заплещут нам,

И мы умчимся, волей полны,

Туда — к свободным берегам.

Опять знакомый дом, опять знакомый сад

И счастья детские воспоминанья!

Я отвыкал от них… и снова грустно рад

Подслушивать неясный звук преданья.

Люблю ли я людей, которых больше нет,

Чья жизнь истлела здесь, в тиши досужной?

Но в памяти моей давно остыл их след,

Как след любви случайной и ненужной.

А все же здесь меня преследует тоска —

Припадок безыменного недуга,

Все будто предо мной могильная доска

Какого-то отвергнутого друга…

За днями идут дни, идет за годом год —

С вопросом на устах, в сомнении печальном

Слежу я робко их однообразный ход;

И будто где-то я затерян в море дальнем —

Все тот же гул, все тот же плеск валов

Без смысла, без конца, не видно берегов;

Иль будто грежу я во сне без пробужденья

И длинный ряд бесов мятется предо мной;

Фигуры дикие, тяжелого томленья

И злобы полные, враждуя меж собой,

В безвыходной и бесконечной схватке

Волнуются, кричат и гибнут в беспорядке.

И так за годом год идет, за веком век,

И дышит произвол, и гибнет человек.

Россия тягостно молчала,

Как изумленное дитя,

Когда, неистово гнетя,

Одна рука ее сжимала;

Но тот, который что есть сил

Ребенка мощного давил,

Он с тупоумием капрала^{122}

Не знал, что перед ним лежало,

И мысль его не поняла,

Какая есть в ребенке сила:

Рука ее не задушила, —

Сама с натуги замерла.

В годину мрака и печали,

Как люди русские молчали,

Глас вопиющего в пустыне

Один раздался на чужбине^{123};

Звучал на почве не родной —

Не ради прихоти пустой,

Не потому, что из боязни

Он укрывался бы от казни;

А потому, что здесь язык

К свободомыслию привык

И не касалася окова

До человеческого слова.

Привета с родины далекой

Дождался голос одинокой,

Теперь юней, сильнее он…

Звучит, раскачиваясь, звон,

И он гудеть не перестанет,

Пока — спугнув ночные сны —

Из колыбельной тишины

Россия бодро не воспрянет,

И крепко на ноги не станет,

И — не порывисто смела —

Начнет торжественно и стройно,

С сознаньем доблести спокойной

Звонить во все колокола.

Как были хороши порой весенней неги —

И свежесть мягкая зазеленевших трав,

И листьев молодых душистые побеги

По ветвям трепетным проснувшихся дубрав,

И дня роскошное и теплое сиянье,

И ярких красок нежное слиянье!

Но сердцу ближе вы, осенние отливы,

Когда усталый лес на почву сжатой нивы

Свевает с шепотом пожелклые листы,

А солнце позднее с пустынной высоты,

Унынья светлого исполнено, взирает…

Так память мирная безмолвно озаряет

И счастье прошлое, и прошлые мечты.

Когда я был отроком тихим и нежным,

Когда я был юношей страстно мятежным,

И в возрасте зрелом, со старостью смежном, —

Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова

Звучало одно неизменное слово:

Свобода! Свобода!

Измученный рабством и духом унылый,

Покинул я край мой родимый и милый,

Что было мне можно, насколько есть силы,

С чужбины до самого края родного

Взывать громогласно заветное слово:

Свобода! Свобода!

И вот на чужбине, в тиши полунощной,

Мне издали голос послышался мощный…

Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный,

Сквозь все завывания ветра ночного

Мне слышится с родины юное слово:

Свобода! Свобода!

И сердце, так дружное с горьким сомненьем,

Как птица из клетки, простясь с заточеньем,

Взыграло впервые отрадным биеньем,

И как-то торжественно, весело, ново

Звучит теперь с детства знакомое слово:

Свобода! Свобода!

И все-то мне грезится — снег и равнина,

Знакомое вижу лицо селянина,

Лицо бородатое, мощь исполина,

И он говорит мне, снимая оковы,

Мое неизменное, вечное слово:

Свобода! Свобода!

Но если б грозила беда и невзгода

И рук для борьбы захотела свобода, —

Сейчас полечу на защиту народа,

И если паду я средь битвы суровой,

Скажу, умирая, могучее слово:

Свобода! Свобода!

А если б пришлось умереть на чужбине,

Умру я с надеждой и верою ныне;

Но в миг передсмертный — в спокойной кручине

Не дай мне остынуть без звука святого,

Товарищ, шепни мне последнее слово;

Свобода! Свобода!

Сторона моя родимая,

Велики твои страдания,

Но есть мощь неодолимая,

И полны мы упования:

Не сгубят указы царские

Руси силы молодецкие,

Ни помещики татарские,

Ни чиновники немецкие!

Не пойдет волной обратною

Волга-матушка раздольная,

И стезею благодатною

Русь вперед помчится — вольная!

Свисти ты, о ветер, с бессонною силой

Во всю одинокую ночь,

Тоску твоей песни пустынно унылой

Еще я берусь превозмочь.

Я стану мечтать величаво и стройно

Про будущность нашей страны, —

В доверчивой мысли светло и спокойно.

Мне делом покажутся сны.

Я вспомню о прошлом, о жизни сердечной,

Таинственном шепоте дев,

И детской дремотой забудусь беспечно

Под твой похоронный напев.

В святой тиши воспоминаний

Храню я бережно года

Горячих первых упований,

Начальной жажды дел и знаний,

Попыток первого труда.

Мы были отроки. В то время

Шло стройной поступью бойцов —

Могучих деятелей племя

И сеяло благое семя

На почву юную умов.

Везде шепталися. Тетради

Ходили в списках по рукам;

Мы, дети, с робостью во взгляде,

Звучащий стих свободы ради,

Таясь, твердили по ночам.

Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась.

Вот пять повешенных людей…

В нас сердце молча содрогнулось,

Но мысль живая встрепенулась,

И путь означен жизни всей.

Рылеев мне был первым светом…

Отец! по духу мне родной —

Твое названье в мире этом

Мне стало доблестным заветом

И путеводною звездой.

Мы стих твой вырвем из забвенья,

И в первый русский вольный день,

В виду младого поколенья,

Восстановим для поклоненья

Твою страдальческую тень.

Взойдет гроза на небосклоне,

И волны на берег с утра

Нахлынут с бешенством погони,

И слягут бронзовые кони

И Николая и Петра.

Но образ смерти благородный

Не смоет грозная вода,

И будет подвиг твой свободный

Святыней в памяти народной

На все грядущие года.

Среди сухого повторенья

Ночи за днем, за ночью дня —

Замолкших звуков пробужденье

Волнует сладостно меня.

Знакомый голос, милый лепет

И шелест тени дорогой —

В груди рождают прежний трепет

И проблеск страсти прожитой.

Подобно молодой надежде,

Встает забытая любовь,

И то, что чувствовалось прежде,

Все так же чувствуется вновь.

И, странной негой упоенный,

Я узнаю забытый рай…

О! погоди, мой сон блаженный,

Не улетай, не улетай!

В тоске обычного броженья

Смолкает сна минутный бред,

Но долго ласки и томленья

Лежит на сердце мягкий след.

Так, замирая постепенно,

Исполнен счастия и мук, —

Струны внезапно потрясенной

Трепещет долго тихий звук.

С какой тревогой ожиданья,

Биеньем сердца, час за час,

Я жаждал, не смыкая глаз,

Минуты раннего свиданья.

Чу! брезжит. Свежею струей

В дремотном воздухе пахнуло,

Лист шепчет; в чаще кустовой,

Чирикнув, пташка пропорхнула,

И галок кочевой народ

Пустился в утренний полет.

Сон был нарушен. Здесь и там

Молва бродила по устам,

Вспыхала мысль, шепталась речь —

Грядущих подвигов предтечь;

Но, робко зыблясь, подлый страх

Привычно жил еще в сердцах,

И надо было жертвы вновь —

Разжечь их немощную кровь.

Так, цепенея, ратный строй

Стоит и не вступает в бой;

Но вражий выстрел просвистал —

В рядах один из наших пал!..

И гнева трепет боевой

Объемлет вдохновенный строй.

Вперед, вперед! разрушен страх —

И гордый враг падет во прах.

Ты эта жертва. За тобой

Сомкнется грозно юный строй.

Не побоится палачей,

Ни тюрьм, ни ссылок, ни смертей.

Твой подвиг даром не пропал —

Он чары страха разорвал;

Иди ж на каторгу бодрей,

Ты дело сделал — не жалей!

Царь пе посмел тебя казнить…

Ведь ты из фрачных^{125}… Может быть,

В среде господ себе отпор

Нашел бы смертный приговор…

Вот если бы тебя нашли

В поддевке, в трудовой пыли —

Тебя велел бы он схватить

И, как собаку, пристрелить.

Он слово «казнь» — не произнес,

Но до пощады не дорос.

Мозг узок, и душа мелка —

Мысль милосердья далека.

Но ты пройдешь чрез те места,

Где без могилы и креста

Недавно брошен свежий труп

Бойца, носившего тулуп.

Наш старший брат из мужиков^{126},

Он первый встал против врагов,

И волей царскою был он

За волю русскую казнен.

Ты тихо голову склони

И имя брата помяни.

Закован в железы с тяжелою цепью,

Идешь ты, изгнанник, в холодную даль,

Идешь бесконечною снежною степью,

Идешь в рудокопы на труд и печаль.

Иди без унынья, иди без роптанья,

Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

И верь неослабно, мой мученик ссыльный,

Иной рудокоп не исчез, не потух —

Незримый, но слышный, повсюдный, всесильный

Народной свободы таинственный дух.

Иди ж без унынья, иди без роптанья,

Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Он роется мыслью, работает словом,

Он юношей будит в безмолвье ночей,

Пророчит о племени сильном и новом,

Хоронит безжалостно ветхих людей.

Иди ж без унынья, иди без роптанья,

Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Он создал тебя и в плену не покинет,

Он стражу разгонит и цепь раскует,

Он камень от входа темницы отдвинет,

На праздник народный тебя призовет.

Иди ж без унынья, иди без роптанья,

Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Мой русский стих, живое слово

Святыни сердца моего,

Как звуки языка родного,

Не тронет сердца твоего.

На буквы чуждые взирая

С улыбкой ясною, — умей,

Их странных форм не понимая,

Понять в них мысль любви моей.

Их звук пройдет в тиши глубокой,

Но я пишу их потому,

Что этот голос одинокой —

Он нужен чувству моему.

И я так рад уединенью.

Мне нужно самому себе

Сказать в словах, подобных пенью,

Как благодарен я тебе —

За мягкость ласки бесконечной;

За то, что с тихой простотой

Почтила ты слезой сердечной,

Твоей сочувственной слезой, —

Мое страданье о народе,

Мою любовь к моей стране

И к человеческой свободе…

За все доверие ко мне,

За дружелюбные названья,

За чувство светлой тишины,

За сердце, полное вниманья

И тайной, кроткой глубины.

За то, что нет сокрытых терний

В любви доверчивой твоей,

За то, что мир зари вечерней

Блестит над жизнию моей.

Я том моих стихотворений

Вчера случайно развернул,

И, весь исполненный волнений,

Я до рассвета не заснул.

Вся жизнь моя передо мною

Из мертвых грустной чередою

Вставала тихо день за днем,

С ее сердечной теплотою,

С ее сомненьем и тоскою,

С ее безумством и стыдом.

И я нашел такие строки, —

В то время писанные мной,

Когда не раз бледнели щеки

Под безотрадною слезой:

«Прощай! На жизнь, быть может, взглянем^{129}

Еще с улыбкой мы не раз,

И с миром оба да помянем

Друг друга мы в последний час».

Мне сердце ужасом сковало.

Как все прошло! Как все пропало!

Как все так выдохлось давно!

И стало ясно мне одно,

Что без любви иль горькой пени,

Как промелькнувшую волну,

Я просто вовсе бедной тени

В последний час не помяну.

Италия! земного мира цвет,

Страна надежд великих и преданий,

Твоих морей плескание и свет

И синий трепет горных очертаний

Живут в тиши моих воспоминаний,

Подобно снам роскошных юных лет.

Италия! я шлю тебе привет

В великий день народных ликований!

Но в этот день поэта «вечной муки»

Готовь умы к концу твоих невзгод^{131},

Чтоб вольности услышал твой народ

Заветные, торжественные звуки,

И пусть славян многоветвистый род

Свободные тебе протянет руки.

Он родился в бедной доле,

Он учился в бедной школе,

Но в живом труде науки

Юных лет он вынес муки.

В жизни стала год от году

Крепче преданность народу,

Жарче жажда общей воли,

Жажда общей, лучшей доли.

И, гонимый местью царской

И боязнию боярской,

Он пустился на скитанье,

На народное воззванье,

Кликнуть клич по всем крестьянам —

От Востока до Заката:

«Собирайтесь дружным станом.

Станьте смело брат за брата —

Отстоять всему народу

Свою землю и свободу».

Жизнь он кончил в этом мире —

В снежных каторгах Сибири.

Но, весь век нелицемерен,

Он борьбе остался верен.

До последнего дыханья

Говорил среди изгнанья:

«Отстоять всему народу

Свою землю и свободу».