Русская поэзия XIX века. Том 2

«Эх! не плачь, кума!

Значит — дело земское!..»

«Знаю и сама,

Да ведь сердце женское.

Врозь с ним — нет житья…»

«Не вернешь Кондратьева,

Вышла — вишь — статья

Гнать, и гнать, и гнать его.

Знай! везде бедняк

(В умных книгах значится)

До могилы так

Все с бедой маячится.

Мать на свет родит —

Нечем воспитать его,

И судьба спешит

Гнать, и гнать, и гнать его^{400}.

Бедняки снесут —

Сладко ли, не сладко ли —

Всё: по шее ль бьют,

Лупят под лопатку ли^{401}.

Сирому — сна нет,

Давит зло, как тать, его,

И один ответ —

Гнать, и гнать, и гнать его.

Раз уйдет от зла —

Словно жизнь и ладится,

Глядь — из-за угла

Снова горе крадется.

Так не плачь, кума!

Позабудь Кондратьева:

Нужно из ума

Гнать, и гнать, и гнать его».

Шлет нам гостинцы Восток

Вместе с посольством особым.

«Ну-ка, веди, мужичок,

Их по родимым трущобам».

Ходят. Всё степи да лес,

Всё, как дремотой, одето…

«Это ли русский прогресс?»

«Это, родимые, это!..»

В села заходят. Вросли

В землю, согнувшись, избенки;

Чахлое стадо пасли

Дети в одной рубашонке;

Крытый соломой навес…

Голос рыдающий где-то…

«Это ли русский прогресс?»

«Это, родимые, это!..»

Город пред ними. В умах

Мысль, как и в селах, дремала,

Шепчут о чем-то впотьмах

Два-три усталых журнала.

Ласки продажных метресс…

Грозные цифры бюджета…

«Это ли русский прогресс?»

«Это, родимые, это!..»

Труд от зари до зари,

Бедность — что дальше, то хуже…

Голод, лохмотья — внутри,

Блеск и довольство — снаружи…

Шалости старых повес,

Тающих в креслах балета…

«Это ли русский прогресс?»

«Это, родимые, это!..»

«Где ж мы, скажи нам, вожак?

Эти зеленые зимы,

Голые степи и мрак…

Полно, туда ли зашли мы?

Ты нам скажи наотрез,

Ждем мы прямого ответа:

«Это ли русский прогресс?»

«Это, родимые, это!..»

Юмористы! смейтесь все вы,

Только пусть ваш стих,

Как улыбка юной девы,

Будет чист и тих.

Будьте скромны, как овечка,

Смейтесь без тревог,

Но от желчного словечка

Сохрани вас бог!..

Без насмешки, без иголок,

Весело для всех,

Смейтесь так, чтоб не был колок

Безобидный смех;

Чтоб ребенок в колыбели

Улыбнуться мог…

От иной гражданской цели

Сохрани вас бог!..

Смейтесь… ну хоть над природой, —

Ей ведь нет вреда, —

Над визитами, над модой

Смейтесь, господа;

Над ездой в телеге тряской

Средь больших дорог^{403}…

От знакомства с свистопляской

Сохрани вас бог!..

Пойте песнь о стройном фронте,

О ханже, хлыще,

Только личностей не троньте,

Смейтесь — вообще…

И от кар, от обличений

Вдоль и поперек,

От новейших всех учений —

Сохрани вас бог!..

От увлечений, ошибок горячего века

Только «полиция в сердце» спасет человека;

Только тогда уцелеет его идеал,

Если в душе он откроет бессменный квартал.

Мысль, например, расшалится в тебе не на шутку —

Тотчас ее посади ты в моральную будку;

В голову ль вдруг западет неприличная блажь —

Пусть усмирит ее сердца недремлющий страж;

Кровь закипит, забуянит в тебе через меру —

С ней, не стесняясь, прими полицейскую меру,

Стань обличителем собственной злобы и лжи

И на веревочке ум свой строптивый держи.

Знайте ж, российские люди, и старцы, и дети:

Только «с полицией в сердце» есть счастье на свете.

Холод, грязные селенья,

Лужи и туман,

Крепостное разрушенье,

Говор поселян.

От дворовых нет поклона,

Шапки набекрень,

И работника Семена

Плутовство и лень^{406}.

На полях чужие гуси^{407},

Дерзость гусенят, —

Посрамленье, гибель Руси,

И разврат, разврат!..

Чудная картина!

Грезы всюду льнут:

Грезит кустик тмина,

Грезит сонный пруд,

Грезит георгина,

Даже, как поэт,

Грезит у камина

Афанасий Фет.

Грезит он, что в руки

Звук поймал, — и вот

Он верхом на звуке

В воздухе плывет,

Птицы ж щебетали

«Спой-ка нам куплет

О «звенящей дали»,

Афанасий Фет».

Жизнь наша вроде плац-парада;

И в зной и в холод на ветру

Маршировать тем плацем надо,

Как на инспекторском смотру.

Как рекрут, выучись смиряться,

Но забегать не хлопочи;

Похвалят — крикни: «Рад стараться!»

А не похвалят — промолчи.

Тебе прикажут — делай дело!

Терпи — вот лучший твой паек,

А в остальное время смело

Носок вытягивай, носок!..

«Я — новый Байрон!» — так кругом

Ты о себе провозглашаешь.

Согласен в том:

Поэт Британии был хром,

А ты — в стихах своих хромаешь.

Его удел — смешить нас всех.

Блажен такой удел!..

Ведь в наши дни мы ценим смех —

Лишь только б он не ставил в грех

Нам наших собственных прорех

И наших темных дел.

Он шутит мило и легко…

Угрюмейший педант,

Ценя в нем юмор высоко,

С ним разопьет стакан клико,

О нем шепнув вам на ушко:

«Талант, большой талант!»

Едва он в комнату вошел,

Едва раскроет рот —

Веселья общего посол —

Все гости покидают стол;

Смеется весь «прекрасный пол»,

Смеется весь народ:

Смеется жирная вдова,

Смеется тощий франт;

Не смотрит барышня на льва

И может смех скрывать едва,

И все твердят одни слова:

«Талант, большой талант!»

Пусть у других в насмешке — яд,

Но он одним смешит:

Как две старухи говорят,

Как раз напился пьян солдат,

Купцы на ярмарке кутят,

А в этом нет обид.

Без соли весел и остер,

Мишенью для потех

Он изберет мужицкий спор,

Ничем нас не введет в задор —

И слышишь общий приговор:

«Вот настоящий смех!»

Зевают в клубе от статей

Угрюмого чтеца,

Глаза смыкает нам Морфей,

Но вышел клубный корифей —

И у старух и невских фей

Забились вдруг сердца…

Все чутко слушают рассказ,

Хотя столичный шут

Его читал уже сто раз…

Дрожит вся зала в этот час,

От смеха тухнет в люстре газ,

Перчатки дамы рвут…

Кутит богатый самодур —

И шут, в главе льстецов,

Всех забавляет чересчур —

И за дешевый каламбур

Он награжден визжаньем дур

И хохотом глупцов.

Без остановки круглый год

Кривляться он готов,

Смеша лакеев и господ

Дождем копеечных острот,

Не замечая в свой черед,

Что шут он из шутов.

Теперь шутам везде привет

За их бесценный дар

Шутить, хоть в шутках смысла нет…

Молчи ж, озлобленный поэт!

Займет твой пост на много лет

Общественный фигляр…

Твои насмешки нас язвят

Сильнее клеветы…

Нам нужен смех на старый лад,

На жизнь веселый, светлый взгляд,

Нам нужен гаера наряд…

Да здравствуют шуты!..

«Кто там?» — «Я истина». — «Назад!

В вас наша пресса не нуждается».

«Я честность!» — «Вон!» — «Я разум!» —

«Брат, Иди ты прочь: вход запрещается.

Ты кто такая?» — «Пропусти

Без разговоров. Я — субсидия!..»

«А, вы у нас в большой чести:

Вас пропущу во всяком виде я!»

Сразить могу тебя без всякого усилья,

Журнальный паразит:

Скажу, кто ты и как твоя фамилья,

И ты — убит.

Молчи, толпа!.. Твой детский ропот

Тревожит мирный сон граждан.

Ужели был напрасно дан

Тебе на свете долгий опыт?…

Тебя, капризную толпу,

Ведем мы к истине, к науке,

И, яркий светоч взявши в руки,

Твою житейскую тропу

Мы озаряем блеском знанья,

Среди блестящего собранья

Мы проливаем много слез,

Слагая речь за бедных братий,

За всех, кто много перенес

Обид, гонений и проклятий.

Твои невзгоды и тоску

Мы чтим в созданиях поэта,

И среди земского совета^{415}

Даем мы место мужичку;

Всему, что сиро и убого,

Мы сострадали столько раз,

И Ломоносова дорога

Открыта каждому из вас.

Чего ж вам надо? Не робея,

Вкушайте знанья сладкий сок:

Сплетем лавровый мы венок

Для гениального плебея,

И — будь он селянин простой —

Пред ним преклонимся мы дружно.

Чего же вам, безумцы, нужно?

Того ль, чтоб дождик золотой,

Как манна, падал прямо с неба,

Балуя праздностью народ?

Чего же вам недостает?

Чего ж хотите?…

Хлеба! Хлеба!..

По недовольной, кислой мине,

По безобидной воркотне,

По отвращенью к новизне

Мы узнаем тебя доныне,

Крикун сороковых годов!..

Когда-то, с смелостью нежданной,

Среди российских городов, —

Теоретически-гуманный,

Ты развивал перед толпой,

Из первой книжки иностранной,

Либерализм еще туманный,

Радикализм еще слепой.

Каратель крепостного ига,

Ты рабство презирал тогда,

Желал свободного труда;

Ты говорил красно, как книга,

О пользе гласного суда.

Предвестник лучшего удела,

Такую речь бросал ты в свет:

«И слово самое есть дело,

Когда у всех нас дела нет!..»

Глашатай будущей свободы,

Ты в дни печали и невзгод

Сидел у моря — ждал погоды

И нам указывал вперед.

Но вот пришло иное время,

Свободней стала наша речь,

И рабства тягостное бремя

Свалилось с крепких русских плеч.

Открытый суд с толпой «присяжных»

К нам перешел из чуждых стран;

Но сонм ораторов отважных

Вдруг отошел на задний план.

Защитник слабых, подневольных,

Переменив свой взгляд, свой вид,

Теперь, в разряде «недовольных»,

Порядки новые бранит.

Как промотавшийся повеса,

Смолк либеральный лицемер

В толпе друзей полу-прогресса,

Полу-свободы, полумер…

Движеньем новым сбитый с толку,

Везде чужой, где нужен труд,

Корит он прессу втихомолку

И порицает гласный суд;

Из-за угла и не без страха

Бросает камни в молодежь,

И оперетки Оффенбаха^{416}

В нем возбуждают злости дрожь.

Зато порой, по крайней мере,

Отводит душу он: готов

Отхлопать руки все в партере,

Когда дают «Говорунов»^{417}.

О ренегаты! Вам укоров

Мы не пошлем… Казнить к чему ж

Давно расстриженных фразеров,

Сороковых годов кликуш!..

Их гнев и старческая злоба

Уже бессильны в наши дни, —

Так пусть у собственного гроба

Теперь беснуются они!

В стихах и в прозе, меньший брат,

Мы о судьбе твоей кричали;

О, в честь тебя каких тирад

Мы в кабинетах не слагали!

А там, среди убогих хат,

За лямкой, в темном сеновале,

Всё те же жалобы звучат

И песни, полные печали.

Всё та же бедность мужиков;

Всё так же в лютые морозы,

В глухую ночь, под вой волков

Полями тянутся обозы…

Терпенье то же, те же слезы…

Хлеб не растет от нашей прозы,

Не дешевеет от стихов.

Когда-то, милые друзья,

Среди студенческого пенья

С сознаньем вторил вам и я:

«Вперед без страха и сомненья!»^{418}

Я снова петь готов «вперед!»

Иным, грядущим поколеньям,

Но страх в груди моей живет,

И мысль отравлена сомненьем.

Не верьте клевете, что мы стоим на месте,

Хоть злые языки про это и звонят…

Нет, нет, мы не стоим недвижно, но все вместе

И дружно подвигаемся… назад.

Нельзя довериться надежде,

Она ужасно часто лжет:

Он подавал надежды прежде,

Теперь доносы подает.

Поэт понимает, как плачут цветы,

О чем говорит колосистая рожь,

Что шепчут под вечер деревьев листы,

Какие у каждой капусты мечты,

Что думает в мире древесная вошь.

Он ведает чутко, что мыслит сосна,

Как бредит под раннее утро, со сна,

И только поэт одного не поймет:

О чем это думает бедный народ?

Область рифм — моя стихия,

И легко пишу стихи я;

Без раздумья, без отсрочки

Я бегу к строке от строчки,

Даже к финским скалам бурым

Обращаясь с каламбуром.

Мы перемены в нем дождались,

Но пользы нет и нет пока:

Переменили ямщика,

А клячи прежние остались.

Строго различаем мы с давнишних пор:

Маленький воришка или крупный вор.

Маленький воришка — пища для сатир,

Крупный вор — наверно, где-нибудь кассир;

Маленького вора гонят со двора,

Крупного сажают и в директора;

Маленький воришка сцапал и пропал,

Крупный тоже сцапал — нажил капитал;

Маленький воришка угодил в острог,

Крупному же вору — впору все и впрок;

Маленьким воришкам — мачеха зима,

Крупных не пугает и сама тюрьма,

И они спокойно ждут законных кар…

Там, где шмель прорвется, берегись, комар!..

Хлеб с солью дружен… Так подчас

Болтаем мы иль просто мелем;

Но часто «соль земли» у нас

Сидит без хлеба — по неделям.

Либерал от ног до темени,

Возвещал он иногда:

«До поры лишь и до времени

Я молчу, — но, господа,

Будет случай, и могучее

Слово я скажу, клянусь!»

И — того дождался случая:

«Говорите, сударь, ну-с!»

И, прищуря глазки карие,

На свой фрак роняя пот,

Из времен Гистаспа Дария^{423}

Рассказал он анекдот.

О Зевс! Под тьмой родного крова

Ты дал нам множество даров,

Уничтожая их сурово,

Дал людям мысль при даре слова

И в то же время — цензоров!!

Здесь над статьями совершают

Вдвойне убийственный обряд:

Как православных — их крестят

И как евреев — обрезают.

С толпой журнальных кунаков

Своим изданьем, без сомненья,

С успехом заменил Катков

В России Третье отделенье^{425}.

В доносах грязных изловчась,

Он даже, если злобой дышит,

Свою статью прочтет подчас,

То на себя донос напишет.

Понемножку назад да назад,

На такую придем мы дорожку,

Что загонят нас всех, как телят,

За Уральский хребет понемножку.

Мы воздвигнем себе монумент,

Монументов всех выше и краше,

И в один колоссальный Ташкент^{426}

Обратится отечество наше.

Действительный статский советник Курдюк^{428},

Дородный, румяный, как солнечный круг,

Обедов хороших знаток и ценитель

И пола прекрасного страстный любитель,

Позавтракав плотно в трактире «Москва»

И шубу медвежью надевши, едва

На улицу вышел, как скрыть удивленья

Не мог. Никогда он такого движенья

Не видел, не помнил таких похорон?

Как тихое море, с различных сторон

Вокруг колесницы толпа тысяч во сто

Содвинулась как-то торжественно просто…

Отдельными группами шла молодежь

С венками лавровыми, — их не сочтешь, —

И убраны пышно венки были эти.

Смешались мужчины, и дамы, и дети,

Печально у многих потуплен был взор,

За хором одним новый следовал хор,

И весь подвижной погребальный тот клирос

От самой Литейной до Знаменской вырос.

Действительный статский советник Курдюк,

Толпой увлеченный, смотреть стал вокруг

На пышный кортеж, на толпу вокруг гроба,

И думал: «Конечно, большая особа

Скончалась, вельможа помре, крупный чин,

А иначе не было б вовсе причин

В столице его хоронить так парадно…

Однако… однако тут что-то неладно, —

Курдюк с беспокойством раздумывать стал. —

Я сам в крупном чине, я сам генерал,

Различных особ хоронил я немало

И знаю, что так на Руси генерала

Нельзя, невозможно никак погребать.

Во-первых, регалий нигде не видать,

А их для парада, — они не игрушки, —

Всегда до кладбища несут на подушке;

Затем нет мундиров, чиновных фигур;

Толпа либеральна на вид чересчур,

И слишком уж много в ней «длинноволосых»:

Сюда пять-шесть тысяч, не меньше, сошлось их…

Притом полицейских не видно почти,

Хотя образцовый порядок в пути

Народ соблюдает… Теряюсь в догадках!

Приходится век доживать при порядках

Таких, что идет кругом вся голова.

Бывало, два-три человека едва

Сойдутся случайно, — глядь, бог весть откуда

Является чин полицейский, как чудо,

А нынче посмотришь… Однако кого б

Спросить; в Лавру, что ли, несут этот гроб?

И кто был покойник: почтенье внушая

Такое, он, верно, особа большая…»

«Позвольте спросить, — оглянувшись вокруг,

Действительный статский советник Курдюк

Спросил одного господина в еноте. —

Кого хоронить, господа, вы идете?»

«Кого? — с изумленьем заметил енот,

Невольно свой шаг замедляя. — Идет

За гробом почти целый город, и вдруг вы

(Курдюк стал красней кумача или клюквы)

С вопросом подобным!..» — «За этот вопрос

Прошу извиненья, — но умер-то кто-с?»

«Не знаете разве? Известный писатель».

«Писатель, и только, — что слышу, создатель!

Подобный кортеж… цугом шесть лошадей…»

«Покойник был автором «Бедных людей»

И «Мертвого дома»… Вам этого мало?»

«Простите, я думал, везут генерала

Иль знатного барина, что ли, — а он…»

«А он был бедняк, и чинов всех лишен,

И выдержал каторгу даже в Сибири,

Но чтут его память в читающем мире,

И имя его, хоть кого ни спроси,

Известно повсюду у нас на Руси

И лишь незнакомо безграмотным людям,

Которых за то и винить мы не будем…»

Курдюк не дослушал его до конца.

Курдюк то горел, то бледней мертвеца

От мыслей, бушующих в нем, становился;

Курдюк поскакал и дорогой крепился;

Когда же завидел квартиры порог,

В дверях оборвал он мгновенно звонок,

Рванул ручку двери, и ахнула громко,

Всплеснувши руками, его экономка;

Но, сбросивши шубу с себя и сюртук,

Действительный статский советник Курдюк

Дал полную волю проклятьям и гневу,

Смутив экономку, почтенную деву,

Потоком ругательств отборных таких,

Что немка застыла, услышавши их.

Та дева из Риги, лет за сорок с лишком,

Хотя к генеральским капризам и вспышкам

Давно попривыкла, робка по натуре,

Но все ж не слыхала она такой бури.

Курдюк же ревел, словно раненый:

«Как? Писака какой-нибудь… нищий… голяк

(Он тут оборвал у сорочки весь ворот)

Такой удостоился чести! Весь город

За гробом его нес хоругви, венки!..

Что власти смотрели? Мои кулаки

Сжимались все время при этом скандале…

О, если бы волю… сегодня… мне дали,

То я…» Тут упал как подкошенный вдруг

Действительный статский советник Курдюк,

И — был генерал оскорблен очень тяжко —

Хватил его насмерть в то утро кондрашка,

И доктор, взглянувши на казус такой,

Ушел, безнадежно махнувши рукой.

Прошло трое суток. По грязной дороге

На Волково^{429} двигались крытые дроги,

На них возвышался глазетовый гроб,

За гробом, нахмуривши низкий свой лоб,

Плелась экономка, с ней две-три старушки;

Несли ордена на обычной подушке,

А сзади шла кучка знакомых, родных, —

Покойник едва ли узнал бы иных,

Отставши от многих родных и знакомых:

Путейский полковник, что выпить не промах

И ради поминок покушать, кадет,

Чиновник из банка — партнер и сосед

Умершего, писарь, какая-то полька,

Курьер да племянник с супругой — и только.

И если бы мог оглянуться вокруг

Действительный статский советник Курдюк,

Слегка приподняв над собой крышку гроба,

Такая б проснулась в нем дикая злоба,

Увидя своих провожатых, что вновь

Застыла б слегка забродившая кровь,

И, выбранив эту компанию зычно,

С досады, наверно б, он умер вторично.

Король негодует, то взад, то вперед

По зале пустынной шагая;

Как раненый зверь, он и мечет и рвет,

Суровые брови сдвигая.

Король негодует: «Что день, то беда!

Отвсюду зловещие вести.

Везде лихоимство, лесть, подкуп, вражда,

Ни в ком нет ни правды, ни чести…

Поджоги, убийства, разврат, грабежи,

Иуда сидит на Иуде…»

Король обратился к шуту: «О, скажи

Куда делись честные люди?»

И шут засмеялся: «Ах, ты чудодей!

Очистив весь край понемногу,

Ты в ссылку отправил всех честных людей

И — сам поднимаешь тревогу!»

Он знает, где зимуют раки,

Как кошки, видит все во мраке

И, чуя носом капитал,

Пришел, увидел и украл^{430}.

По Невскому бежит собака,

За ней Буренин, тих и мил…

Городовой, смотри, однако,

Чтоб он ее не укусил!